40 минут

Дождь начался до того, как пассажир поднял голову от экрана. Сначала — негромкая дробь по тенту у выхода из кафе, потом вязкие полосы на стеклянной двери, затем — шуршащая очередь под навесом, где каждый уткнулся в свой маленький прямоугольник света и делал очень важный вид. Пахло кофе и мокрой резиной — как в раздевалке после урока физкультуры.

Телефон вибрировал коротко и настойчиво. На экране — шесть неотвеченных: номера без имён, у всех одинаковые первые четыре цифры, словно один и тот же звонок, повторённый раз за разом с маленькой ошибкой в конце. «Удалить уведомления». Кожа на подушечке большого пальца была влажной, экран ловил этот след и чуть медлил, как будто хотел спросить: «Точно?»

Иконка такси — жёлтая кнопка с мягкой тенью. Нажатие далось легко, почти рефлекторно «Эх, сейчас опять будет высокий спрос» - подумалось в первый же миг. Карта открылась с небольшой дрожью — как если бы капли на стекле двери вдруг попали внутрь экрана и стекали по пикселям. Адрес подставился сам: название улицы — двойное, старое и новое рядом, через косую черту. Пассажир каждый раз улыбался этому раздвоению — как будто город не сумел забыть себя прежнего, не сумел выбрать и теперь ходил с двумя слоями одежды, не решаясь снимать ни один.

Выбор тарифа. Подтверждение. «Поиск ближайших автомобилей». Белая Kia Rio, номер 742. Водитель — «Иван Х.». Подача — через 3 минуты. Ниже серым: «Среднее время в пути: 40 минут».

У самого края зрения что-то мелькает: свет, воротнички, синие куртки, светоотражающие элементы. Пассажир выходит из кафе, и в этот момент сирена срывается, не громко — как плоский свист. Скорая вкручивается в перекрёсток, зависает на мгновение, будто выбирает, и уходит дальше, в дождь. В какой-то миг ему показалось, что мигалка отражается не в окнах домов, а прямо в его зрачке. Люди у навеса вытягивают шеи, кто-то снимает, кто-то шепчет, и у каждого шёпота одинаковый ритм — как дворники по стеклу.

Дождь начал липнуть к асфальту, и небо стало похоже на серую простыню, натянутую слишком низко. В воздухе стоял вкус озона — как перед грозой.

Пассажир снял капюшон, сделал шаг в сторону проезжей части, под подошвой скрипнула намокшая соль.

На экране телефона мигающий кружок показывал, что машина уже рядом.

Телефон вибрирует: «Ваш автомобиль подъехал. Белая Kia Rio, 742. Время ожидания — бесплатно 5 минут».

Он поднял взгляд. Киа стояла у тротуара, фары распластались в мокрой плитке двумя горячими лужами света.

Дождь ударил плотнее, едва хлопнула дверь.

В салоне пахло мокрым ковриком, ванилью освежителя и аптекой, будто здесь недавно что-то дезинфицировали.

Водитель не обернулся. Только коротко кивнул.

— Здравствуйте, — сказал пассажир.

— Вечер добрый, — ответили спереди; голос тут же утонул в дроби капель по крыше.

Машина тронулась мягко, как лодка от пирса.

Навигатор сказал неживым, уверенным тоном:

— До места назначения сорок минут. Пристегните ремень, даже если вы на заднем сидении.

Пассажир усмехнулся — привычная фраза.

Клик замка прозвучал громче, чем хотелось — салон слышал его как будто слишком внимательно.

Кафе осталось позади. Вывеска мигнула, и свет внутри погас.

Мимо проползла скорая, не включая сирену. Только отражение красного света качнулось на мокром асфальте, будто кто-то вздохнул. Пассажир автоматически посмотрел на время — 22:07. Цифры дрогнули и замерли, будто метроном, забывший, в какую сторону качнуться.

— Время в пути: сорок минут.

— Расстояние: двадцать девять километров, — повторил навигатор, как будто обещал.

Радио включилось само — старая инструменталка, как будто кто-то шарил в ящике с чужими кассетами.

— Через двести метров поверните налево. Затем держитесь правой полосы.

Дворники начали чертить по стеклу, разрезая город на краткие ламповые вспышки.

— Можно переключить? — спросил он.

— Конечно, — сказал водитель. Щёлк, щёлк.

Голос стал металлическим:

«Температура — плюс три. Осадки — местами. Избегайте резких движений».

Карта на телефоне была ровная, как вытравленная дождём.

«40 минут пути» выглядело лечебно — как утренний градусник: всё в норме.

Снаружи город вытягивался, повторяя себя — магазин, аптека, магазин, аптека. Таблички менялись местами, как карточки в старом фокусе.

Отражения на стекле двигались будто поперёк дороги.

— Часто работаете ночью? — спросил он.

— По-разному. Ночью меньше помех, — сказал водитель. Спокойно, как инструкция.

Двигатель урчал одной нотой, никуда не торопясь. Воздух понемногу теплел — сухо, пыльно, и сладко, как в аптеке у отдела с настойками.

Навигатор убаюкивал:

— Через двести метров поверните направо. Держитесь правой полосы.

Он прислушался к этому тону — абсолютно безоценочному, как дыхание машины.

Каждый тик поворотника, каждый шорох вентиляции, даже хруст ткани под курткой стали физическими.

22:09.

«40 минут». Ни одной ушедшей секунды.

Радио сменило тональность — теперь играло что-то похожее на саундтрек к забытому фильму: мягкое пианино, редкий бас, тёплые шумы.

Пассажир слушал и чувствовал, как эта музыка наполняет салон, делая воздух плотным, вязким, почти осязаемым.

Он вдруг понял, что уже слишком долго молчит.

И что тишина между ними не пустая — в ней было что-то настороженное, как будто водитель ждал слов, но не тех.

— Дождь… будто бесконечный, — сказал пассажир. Просто чтобы сказать. Водитель выключил радио.

— Дождь всегда один и тот же, — ответил водитель. — Только мы разные.

Пассажир усмехнулся, но звук получился неровный.

Он смотрел на дорогу — всё та же чёрная лента, редкие фонари, в лужах отражались не машины, а будто дома, которых нет.

— Через три километра держитесь правее, — вмешался навигатор — третий участник разговора.

Машина легко перестроилась.

Дождь усилился, и теперь каждая капля звенела — не просто падала, а как будто резала воздух. Капли ударяли теперь чуть звонче — словно по нотному листу.

— У вас тихо, — сказал он. — Ни звонков с видеосвязью, ни музыки.

— А вам не нравится тишина?

— Не знаю. Становится неловко.

— У тишины есть свойство, — сказал водитель. — Если долго молчать, слышишь не звуки, а себя.

Слова как будто оставили маленькую занозу под рёбрами.

Дорога пошла участком без домов. Асфальт отражал небо, и казалось, что они едут по воде.

— Через семь километров поверните на мост, — ровно сообщил навигатор.

Семь — как вечность.

— В детстве был вечер такой же, — сказал он неожиданно. — Мы ехали с бабушкой на «Волге», дождь пытался нас догнать. Она пела, чтобы дорогу не проспать, и пахло бензином, мокрым сеном и чем-то тёплым — тем, что потом называют домом. И всегда запрещала смотреть в зеркало заднего вида. Говорила: «В зеркале дорога длиннее, чем должна быть. Если долго смотреть — не доедешь».

— Мудрая женщина, — на губах водителя дрогнула тень.

Ветер на миг стих, и он услышал, как водитель дышит — глубоко, ровно, так дышат те, кто не устаёт.

— Через шесть километров держитесь правее.

— Часто возите пассажиров по этой дороге?

— Почти каждый день, — сказал водитель. — Но люди редко помнят, куда ехали. Говорят адрес, а потом молчат. Иногда спрашиваю — молчат. А приезжаем — и оказывается, куда надо.

— Мистика.

Водитель не ответил; воздух заполнил сухой, чуть пыльный жар обогрева.

Радио треснуло; на долю секунды — хор, будто очень старый, и снова — музыка.

— Через пять километров — на улицу Спокойствия, — сказал навигатор.

И тут впервые пассажир заметил — цифры всё ещё стояли «40 минут».

Ни одна секунда не ушла.

Он уставился в экран. Время словно застыло.

Дождь шёл одинаково. Машина ехала одинаково.

Всё было слишком одинаково.

— Бывает чувство, что едешь и стоишь на месте? — спросил он, глядя на навигатор.

— Это не дорога, — сказал водитель. — Это просто вы.

Он почувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев — как будто кровь не договорилась с телом, куда ей дальше идти. Пассажир посмотрел в зеркало заднего вида. Там не было видно водителя. Только дорога, уходящая в темноту, и капли, что стекали вверх.

— В смысле — я?

— Иногда люди уже доехали, — медленно сказал водитель, — но ещё не знают. Дорога ждёт, пока они догонят себя.

Фраза повисла ниткой дыма.

— Расстояние — двадцать девять километров. Время — сорок минут, — продолжал повторять навигатор.

Фонари редели; свет тонул в дождевой вуали. Плёнка с кадрами крутилась после финальных титров.

Табличка промелькнула: «улица Девяти Дней». Он моргнул — показалось: 9 Мая. Усталость, паршивый кофе, до сих пор слегка саднит в груди. Через минуту — новая табличка.

Радио ожило тихим щелчком. Голос — ни мужской, ни женский:

«…и если дорога зовёт по имени, не отвечай сразу. Пусть дождь повторит слово трижды».

Водитель сделал звук потише, будто оберегал эту фразу.

Пассажир долго молчал, глядя, как фары раздвигают дождь, превращая его в две длинные нити света.

Потом сказал:

— Знаете, мы в детстве всё время играли в прятки. И в жмурки тоже. Особенно летом, на даче, когда комары жрали и от забора пахло ржавчиной. Помните, как… — он осёкся, — хотя, откуда вам помнить.

— Я много чего помню, — сказал водитель. — Особенно те игры, которые никто не считает серьёзными.

Навигатор тихо произнёс:

— Через пять километров держитесь правее.

Дорога выровнялась, и за окнами потянулись низкие дома, между ними — редкие фонари, будто расставленные, чтобы не забыть дорогу назад.

Пассажир смотрел в них и продолжал, уже мягче:

— В жмурки, помню, всегда выбирали того, кто громче всех смеялся. Надевали на него шапку, крутили, и он шёл, протягивая руки. А мы все замирали. И вот это чувство — когда слышишь дыхание, но не видишь, где человек, — почему-то всегда пугало.

— Жмурки — старая игра, старше городов — сказал водитель без снисхождения. — Она не только про детей. Она про два мира: один с открытыми глазами, другой — с закрытыми. Взрослые тоже в неё играют, только не признаются. В ней всегда кто-то остаётся стоять с закрытыми глазами, даже когда все уже разошлись.

Слова не пугали. Они легли на ту самую музыку и растворились, как сахар в горячем. Пассажир кивнул сам себе. Телефон дрогнул коротко — бзз — и погас. Он глянул на верхнюю строку — вместо сети пустота, как стёртая надпись на табличке.

Пассажир улыбнулся — чуть, нервно.

— Вы красиво рассказываете.

— Я только повторяю, — сказал водитель. — Всё это уже было.

Машина мягко катилась, шум шин по мокрому асфальту стал почти убаюкивающим.

Пассажир прикрыл глаза — и сразу всплыло лицо бабушки: седые короткие волосы, запах подсушенной малины и керосина от лампы.

Она пела. Всегда пела, даже когда гладила простыни. И тогда он знал каждое слово.

— Бабушка пела, — сказал он вслух, — а потом, когда хор пел уже над ней, я понял, что это одна и та же мелодия. Только слова другие.

Он замолчал.

— Зачем я вообще это рассказываю?

— Не переживайте, — сказал водитель. — Мне действительно интересно.

— Мама потом говорила, что не надо было пускать меня в церковь. Но я всё равно стоял у стены и смотрел, как священник кланяется — как будто разговаривает с кем-то, кого не видно. Мне тогда показалось, что он просто играет. Что всё это — театральное. А потом я услышал, как кто-то шепчет за моей спиной: «Не смотри прямо, пока не позовут».

Он посмотрел в окно. Там были только отражения фар и мокрые ветви деревьев.

И почему-то вспомнилась не мама, а Лена — та, с которой они тогда жили. Как она уходила, не хлопнув дверью. Просто вышла и оставила чашку с недопитым кофе.

Тогда он подумал: «Главное — не остыть».

И, как назло, остыли оба.

— Ушли? — спросил водитель.

— Да. И правильно, наверное. Я же всё время думал, что потом извинюсь. Только не помню — за что.

— За жизнь, — тихо сказал водитель.

Навигатор подал голос:

— Через два километра — мост.

Радио вдруг ожило старой записью.

Детский хор, поющий что-то простое, вроде песенки про солнце. Но чем дольше слушаешь, тем яснее слышно, что слова не детские: «Не гляди на свет, пока не скажут имя».

Он попросил сделать потише, но водитель не тронул регулятор.

— Вы замечали, — сказал пассажир, — что иногда вспоминаешь мелочь, а она вдруг становится важнее всего остального? Как будто память сама выбирает, что оставить.

Телефон завибрировал.

Он машинально взглянул.

На экране — «Не забудь хлеб».

Он не понял, почему так кольнуло.

Смахнул уведомление — и экран потемнел.

Навигатор произнёс ровно:

— Через километр поверните направо.

Он хотел спросить о чём-то, но телефон снова завибрировал — уже настойчиво.

Сообщение мелькнуло на экране: «Мы почти приехали».

Без подписи.

Пассажир почувствовал, как где-то под рёбрами похолодело.

Водитель не смотрел, только держал руль — уверенно, будто дорога сама знала, куда идти.

И в этот момент фары выхватили из темноты перекрёсток.

Слева — кафе. Тёплый свет, пар из дверей, люди за столом, чьи-то силуэты.

На секунду ему показалось, что среди них он видит себя.

Он даже поднял руку, как будто хотел помахать, но стекло между мирами было слишком плотным.

Он отвёл взгляд.

В груди было тяжело и спокойно одновременно — как после сна, где понимаешь, что проснулся не там.

Пассажир долго молчал. Только навигатор повторял равнодушно одно и то же:

— До места назначения — сорок минут.

Он смотрел на экран и вдруг понял, что цифра не меняется.

— Простите, — сказал он, — у вас, кажется, навигатор завис. Всё время показывает сорок минут.

— Бывает, — отозвался водитель. — Геолокация сбоит, когда слишком ровная дорога.

— А... вы уверены, что мы вообще движемся?

Тот слегка усмехнулся, взгляд не отрывался от мокрого стекла:

— Конечно. Мы всегда движемся. Просто иногда не туда, куда думали.

Навигатор произнёс снова:

— Расстояние — двадцать девять километров. Время — сорок минут.

Пассажир усмехнулся — почти в такт повтору.

— Странно. Но я не спешу. — Он помолчал. — Знаете, иногда даже приятно ехать никуда.

— Это самое честное направление, — сказал водитель.

Машина шумела глухо, как будто дождь шёл уже не снаружи, а внутри.

Воздух пах сырым железом. Капли на стекле двигались не вниз, а вбок — как будто всё сместилось на несколько градусов.

Он уставился в дорожную ленту.

Свет фар скользил по асфальту, и ему вдруг показалось, что дождь льётся слишком ритмично — будто по нотам.

Каждая капля падала с одинаковым звуком, ровным, размеренным.

Словно кто-то отмерял его дыхание.

Он поймал себя на слове — омовение — и сразу постеснялся собственной пафосности, как будто подумал это вслух.

— Давайте радио, — попросил он. — Любое. Только с музыкой.

— Сделаем, — кивнул водитель. Щёлк — и в салон вошёл тёплый звук старой записи: мягкая гитара, чуть сиплый вокал, будто пленка была перемотана десятки раз.

Навигатор снова сказал своё, и пассажир не выдержал:

— Он заел. Можно… выключить?

— Конечно, — ответил водитель. — Я и так дорогу знаю.

Кнопка глухо клацнула. Тишина стала глубже, и сразу казалось, что дождь перестроился под музыку. Пассажир машинально подумал: «Хорошо, что он знает, куда ехать, потому что я — уже нет». Мысль проскользнула и спряталась, оставив лёгкий холод в животе.

Музыка, старая, без лишних украшений, подтолкнула память — не грубо, а как ладонь в спину, когда ты сам собирался идти. Возник школьный коридор: линолеум с пузырями, запах мокрых шапок, мел на пальцах. Лидия Сергеевна, первая учительница, у которой ногти были всегда чуть краснее, чем позволялось, и всегда правильно поставленные буквы на доске. Вспомнился её голос — нестрогий, но такой, при котором хотелось стараться. Как-то раз он забыл тетрадь, а она сказала: «Потом принесёшь. Сегодня просто слушай». И это «просто слушай» почему-то до сих пор грело.

— А у нас в школе, — выдохнул он, — был дворик с клёном. Мы туда сбегали на переменах. Я там впервые кого-то по-настоящему обнял. Не по делу, не «просто так», а чтобы встало легче. И стало.

— Имя помните? — спросил водитель.

— Кажется… Аня, — сказал он и тут же усомнился. — Или нет. Странно, ведь я тогда думал, что никогда не забуду.

Радио чуть прибавило громкость — так бывает, когда в комнате кто-то задержал дыхание. Пассажир откинулся на подголовник. Капли по стеклу сливались в дорожки, и на миг ему показалось, что они ложатся по лбу, по векам, по груди — тем же порядком, каким бабушка когда-то умывала его из миски во дворе: «лоб — глаза — сердце». Он не успел додумать, потому что водитель негромко спросил:

— Не холодно?

— Нет, — он будто вернулся с глубины. — Всё нормально.

Телефон снова вибрировал. На экране мигнуло уведомление: «Не опаздывай. Уже собираются» — и исчезло, будто кто-то передумал ему это показывать. Он потянулся открыть чат — пусто. Ни отправителя, ни текста, только время «00:00» и бледная полоска «смахните, чтобы закрыть».

— Вам кто-то важный пишет, — заметил водитель без любопытства.

— Наверное, рассылка, извините — отмахнулся пассажир, хотя в груди уже начинала собираться привычная тяжесть непонятной вины.

— Люди часто извиняются, когда речь вообще не об этом, — сказал водитель. — Особенно в дороге.

Музыка сменилась на едва узнаваемую тему старого фильма — вроде той, под которую любили танцевать родители на кухне. Вместе с мелодией всплыло: чашки с облупившейся золотой каёмкой, хруст хлебной корки, жёлтый свет лампы и голос матери: «Не смотри в окно, когда гроза». Он тогда спросил — почему, и мать ответила: «Потому что там дальше, чем кажется». Это «дальше» неожиданно щёлкнуло внутри, как выключатель.

Он хотел что-то сказать об этом, но рот вдруг пересох. Пассажир провёл языком по нёбу — вкус железа, будто кровь вспомнила дорогу раньше мыслей.

— Расскажите про школу ещё, — предложил водитель так, как предлагают продолжить сказку, если она спасает от ночи.

Пассажир улыбнулся уголком губ:

— Была учительница литературы. Уже не первая, другая. Она читала «Туманность Андромеды» вслух. Прямо на уроке. И однажды сказала мне: «Не бросай с середины. Даже если кажется, что понял». Я часто бросал. Книги, людей, обещания… — он замолчал, сам споткнувшись о сделанную честность. — Простите, зачем я это… всё?

Снаружи на секунду разошёлся дождь — как занавес, через который сцена вдруг становится слишком реальной. Они проскочили мимо небольшого сквера; в глубине темнели стёкла какого-то павильона, и в одном окне тёплым квадратом висела жизнь: люди стояли вокруг стола. Кто-то перекладывал тарелки, кто-то наливал из бутылки. Всё обычное; всё как всегда. И всё — будто бы не здесь.

— Вас ждут? — спросил водитель. В голосе не было оценки.

— Не уверен, — сказал он, боясь, что правда может оказаться очень точной. — Я вообще… не помню, откуда сел. Из кафе? Наверное. — Он попытался вытянуть нить назад, но нить распалась. — Простите, а точно… вы знаете, куда?

— Знаю, — сказал водитель. — Вы говорили мне раньше.

Слова, от которых должно было полегчать, почему-то прибавили пустоты. Пассажир поймал себя на том, что пытается вспомнить: а что именно он говорил? Никакого чёткого адреса — только чувство «туда». И уверенность, что направление «туда» уже принято.

Музыка сменилась на радио без паузы. Голос диктора говорил привычно бодро:

— …в столице без происшествий, движение восстановлено. В ближайшее время ожидаются… — короткая тень помех — …поминальные службы пройдут в узком кругу…

Водитель провёл пальцем по панели — шорох помех ушёл. Снова заиграло то самое спокойное. Пассажир вдохнул глубже и вдруг заговорил сам, как будто отдежурил положенное молчание:

— Был человек. Мы жили вместе. Я знал, что делаю больно, но думал: потом объясню. Потом всегда удобнее. А «потом» не наступило. Она сказала: «Ты меня не любишь, ты меня откладываешь». И ушла. Даже дверь не хлопнула. И это было обиднее всего — как будто я и хлопка не заслужил.

— Это не к вам, — сказал водитель. — Это к жизни. Она всегда закрывается тихо. Чтобы не разбудить тех, кто уже лёг.

Фраза отозвалась в рёбрах. Пассажир поймал себя на том, что держится за ремень, как за поручень. Лента была тёплой, послушной, и в такт дыханию слегка подтягивала грудь, будто помогала держать ритм. Он бы назвал это заботой, если бы не слышал в этой заботе что-то, что не нуждается в его согласии.

Музыка едва-едва сместилась в минор, не меняя мелодии. И снова — тот самый школьный двор, клён, ранняя темнота, и он сам, маленький, с завязанными глазами, тянет руки вперёд, ожидая прикосновения. Водитель, словно случайно, подкинул туда реплику:

— В жмурках страшно не то, что не видишь. Страшно то, что тебя могут коснуться.

Пассажир открыл глаза. В отражении бокового стекла ему почудилось движение — не тень и не блик, а неторопливый жест, как если бы кто-то кивал ему из параллельного салона, повторяя каждое его движение с секундной задержкой. Он моргнул — стекло стало стеклом.

— Ещё музыку? — спросил водитель.

— Да. Пожалуйста.

Заиграло пианино — простые три ноты, тише дождя. С ними пришло лицо, от которого он так и не смог отказаться тогда, в институте: они сидели в читальном зале, и он придумал себе, что у него будет всегда время — сказать, сделать, прийти. Потом — новости, потом — диплом, потом — работа, и где-то между «потом» он перестал быть человеком, а стал графиком.

— Вы когда-нибудь думали, — произнёс он неожиданно, — что мы живём как навигатор: «через двести метров поверните», а потом вдруг — всё. И ты уже где-то. Но не там, где обещали.

— Если выключить навигатор, — мягко сказал водитель, — город говорит понятнее. У него простая речь: иди туда, где тебя помнят.

Он хотел спросить — кто именно помнит, — но телефон дрогнул ещё раз. Вспыхнуло: «Мы рядом. Поставь стакан. Хлеб — белый». Он провёл пальцем по экрану — и понял, что экрана нет.

Под подушечкой большого пальца — не стекло, а холодный, чуть зернистый слой лака. Лак, потом фотобумага, на фото он, с чёрной лентой внизу. Бумага в рамке. Рамка в тонком стекле. В стекле — блики потолочных ламп и свеча. И он смотрит не на телефон, а из прямоугольника, где его лицо вырезано по грудь, а дальше — чёрный костюм, белая сорочка, тонкий блеск галстука.

На столе перед ним — стопка, наполненная ровно по риску. Рядом — ломоть белого хлеба с влажной крошкой. Чуть дальше — тарелка с нарезкой и тарелка с конфетами «Птичье молоко», перевёрнутая фантиками как чешуёй. Запах укропа, картофельного пюре, холодного мяса, дешёвых духов, мокрой одежды. Шорох чёрных пакетов у двери. Чьи-то пальцы поправляют его рамку — совсем близко, так, что видны бороздки кожи.

— …Ванечка наш… — чужой голос разрывается и снова собирается, — …добрый, он ведь… — задыхательный вдох, П-паузой, — …он ведь никого никогда…

«Мама», — успевает подумать он, и горло в машине мгновенно наполняется сырой ватой.

— Стойте! — он хрипит в салоне, но голос идёт куда-то в потолок и упирается в ткань. — Стоп, остановите! Это не я! Это… я живой!

Радио перекрывает его собственный крик спокойной дикторской интонацией:

— …поминальные службы пройдут в узком кругу…

Водитель говорит поверх — ничуть не громче дождя:

— Не спешите. Мы уже рядом. Сядьте ровно, пожалуйста.

Он снова пытается «смахнуть» — но палец только скользит по поверхности рамки там, внутри, оставляя еле заметный жирный полумесяц на стекле.

В салоне ремень мягко подтягивается — «вдохни», «выдохни». Навигатор, давно выключенный, вдруг просыпается и говорит ровным, почти ласковым:

— До конца маршрута — девять минут. Сохраняйте тишину.

— Не надо тишины! — он бьёт ладонью по двери — звук глухой, будто бьют по мягкому. — Пожалуйста, остановите. Я сойду… я сойду здесь…

— Вы уже сошли, — негромко отвечает водитель. — Просто вас ещё держат. Это важно. Так легче всем.

В рамке перед ним кто-то поднимает стакан. Мужчина с красной сеткой сосудиков на носу говорит, чуть заикаясь:

— Царствие… — тянет, как рвущуюся нитку, — …ему небесное. Прости, брат.

Звон стекла о стол. Кто-то кашляет, кто-то шмыгает носом, кто-то отодвигает стул, цепляя ножкой линолеум. Ложки и вилки касаются тарелок, и каждый тоненький «дзынь» бьёт в виски, как капля в чашу. Мать плачет без звука, рот открыт.

Он швыряет телефон в окно.

Телефон, будто зная траекторию веками, летит — но не ударяется: врезается в воду. Стекло на долю мгновения становится плотью пруда. Телефон ложится на поверхность и, не утонув, отплывает, как монета в ладони реки. Волна, поднимаясь, касается его лица — уже не снаружи, а изнутри. Салон «Киа» терпеливо дышит вместе с ним: потолок чуть прогибается на вдох, возвращается на выдох.

— Тише, — говорит водитель, и его голос почему-то тоже звучит там, у стола, так же ясно, как здесь, в машине. — Дождь идёт как надо. Это просто омовение.

— Это… мои поминки, — шепчет он, и губы дрожат. — Это мои… Господи. Я же… Я же заходил в кафе. Я же просто…

Радио мягко перекрывает молитвенный шёпот: старый хор разрозненных голосов тянет «вечную память», но слова слипаются, будто их намочили. Навигатор дублирует ритм: память-память-память, — шуршание дворников, как мандала, наматывающая круг за кругом.

— Кто же, по-вашему, вызывает такси? — спрашивает водитель. — Тот, кто уже знает адрес. Или тот, кого уже ждут?

Звук падающей земли. Не звонкий — вязкий. Один. Второй. Третий. Каждая «комья» ложится точно в такт дворникам: шшш-щёлк, шшш-щёлк, шшш-щёлк. Он зажимает уши ладонями — но слышит всё громче. Звон ложек. Постукивание ножа. Шёпот над рамкой: «Не смотри прямо, пока не позовут». Рвущаяся икота младшей двоюродной. И хруст свечи, когда её переносят и воск проливается на салфетку.

Он начинает плакать — по-детски, с рывками, и не может остановиться. Слёзы не стекают — исчезают, не долетев до подбородка, как будто что-то пьёт их на лету. Ремень мягко держит его, как когда-то держали бабушкины руки, но в этой заботе есть чужая решимость.

— Не надо, — просит он. — Пожалуйста, я не готов. Я не помню… Я должен… Я кому-то должен…

— Все так говорят, — отвечает водитель. — Это нормально. Дышите. Послушайте их до конца. Это ваше.

Слова водителя накладываются на речи за столом:

— …всегда помогал…

— …такой светлый…

— …как живой, посмотри…

И последнее — шёпот матери, от которого всё проваливается:

— Сынок… забыл шапку. И деньги не брал. Всё время спешил. Всё время потом.

Он закрывает глаза, но «тёмно» не случается — наоборот: картинка становится яснее. В закрытых веках рамка обретает резкость, как снимок, попавший в фокус. Он видит через стекло, слышит сквозь свечной треск, чует аромат белого хлеба так густо, что во рту появляется крошка, хотя зубы сжаты. Открывает — и салон возвращается, как глухой купол, в котором слышно каждую каплю.

— Мы почти перешли, — говорит водитель. — Осталось пять минут.

Голос навигатора — из-под пола:

— Вы прибыли к месту памяти… — и сам себя исправляет шёпотом: — Почти.

Он судорожно ищет ручку двери. Её нет. На месте кармана — ровная накладка со швом, похожим на заживший разрез. В зеркале заднего вида — не водитель и не дорога. Там — тонкий белый прямоугольник на мольберте. И его лицо — немного светлее, чем надо, с глазами, которые больше не моргают. На краю мольберта — маленький венок из сухих трав, перевязанных белой ниткой. Та самая веточка под лобовым.

— Остановите, — шепчет он, уже почти без воздуха. — Или прибавьте. Я не знаю. Только сделайте что-нибудь другое.

— Мы ничего не делаем, — отвечает водитель. — Мы только довозим.

Ремень, слыша этот шёпот, подтягивается ещё на полсантиметра — аккуратно, как ладонь, поправляющая одеяло. Радио гаснет. Дождь внезапно становится тише, и в этой тишине отчётливо слышно, как земля падает ровно. Как голоса говорят ровно. Как мать, не находя дыхания, зовёт его ровно — по имени, лишая это имя силы.

— Пора, — говорит водитель мягко. — Вас уже ждут. Скажите им «да».

И он, дрожа, сам не понимая — кому именно отвечает, произносит это «да» — так тихо, что слышит только ремень и стекло.

Машина замирает у чёрного подъезда. Машина замирает у знакомого света. Это не подъезд — это то самое кафе. Тёплый прямоугольник дверей, пар, мокрый коврик, шеренга кружек за стойкой. И та самая скорая, которую он видел «мимо», стоит носом к крыльцу, фары моргают в дождь.

Навигатор говорит с той же ровностью, как в самом начале, только теперь совсем тихо, будто под столом:

— Вы прибыли к месту памяти.

Через стекло — быстрые, собранные движения. Бариста держит дверь локтем, чтобы не пачкать перчатки. Двое в белом отрабатывают механику: «мешок» дышит пых-пых, гель на грудь, две липкие белые пластины. Чей-то голос:

— Ритм?

— Фибрилляция желудочков. Заряжаю двести.

— Отойти. Разряд.

Тело на кафельном полу дёргается — и он понимает, что это его дёргается. Понимание приходит без драматического аккорда — просто совпадают все щёлчки. Время на телефоне тогда: 22:07. Сейчас один из фельдшеров смотрит на часы:

— Десятая минута. Продолжаем. Адреналин.

Ему хочется закричать «я здесь», но крик тонет в обивке. Водитель, не глядя, говорит так, будто резюмирует поездку:

— Успели. Просто не туда, куда вы думали.

Внутри кафе кто-то всхлипывает, и это «кто-то» — его мать, седые корни, влажный платок. У двери мужчина шепчет баристе: «Он молодой, как так?» А врач отвечает, не поднимая глаз:

— Скрытая кардиомиопатия. Стресс, кофеин, гроза — бывает, к сожалению.

Слова ложатся без эмоций, как дождь на крышу. Ему в спину вдруг кладёт руку ремень — аккуратно, как одеяло — и он вспоминает: шесть неотвеченных с одинаковыми первыми цифрами. Не спам. Скорая. Они звонили тогда, когда он ещё думал, что просто «высокий спрос».

— Отойти. Разряд.

— Ритма нет.

— Продолжаем.

Радио в салоне на секунду ловит чужую волну и чужую комнату: монотонный голос читает адрес кафе — ровно, будто прогноз погоды. Дворники шепчут в такт компрессиям: шшш-щёлк, шшш-щёлк. Водитель добавляет тише дождя:

— Сорок минут — это не «долго ехать». Это столько они борются. Иногда — ровно столько.

Ему становится холодно, как зимой на даче, когда бабушка умывала «лоб — глаза — сердце». Он закрывает глаза — и видит изнутри ещё резче: блеск геля, белый край перчатки, тёмное пятно кофе, расплывшееся на полу под столом. Слышит:

— Время… двадцать две сорок семь. Фиксирую.

Ровно сорок минут от 22:07.

Он открывает глаза. В стекле дверей кафе отражается белая «Киа» и водитель с прямым профилем — не мрачный, не добрый, просто своевременный. Тот поворачивается к нему чуть-чуть, словно наконец представляется:

— Меня зовут Харон. Но вы и так догадались.

Ручек нет, но дверь приоткрыта изнутри — без щелчка, как дверь, которую не хотят хлопнуть. Из кафе несёт укропом, воском и мокрой резиной. В глубине — уже выставляют стакан и хлеб. Ремень сам слегка ослабевает, отпуская грудь.

— Пора, — спокойно говорит водитель. — Они ждут не вас «в такси». Они ждут вас.

Он хочет возразить, но вместо слов получается простое кивок-«да» — то, которое просят сказать, когда больше нечего. Навигатор, будто закрывая маршрут, произносит последнее служебное:

— Спасибо, что были с нами.

И вдруг всё складывается в одно: скорая тогда приехала не «куда-то рядом» — она приехала за ним. Кафе, дождь, шесть вызовов, сорок минут — это не дорога, это счётчик воздуха. А «поездка» — просто то, как память нашла форму, чтобы довезти.

Водитель глушит мотор, и тишина оказывается не пустотой, а звуком, который он уже слышал тысячу раз — гул собственной крови, только очень далеко, где кровь никому не нужна. Он выходит. Дождь касается лба, глаз, сердца — в правильном порядке.

И в этот момент, там, в тёплой комнате, кто-то ставит на стол его фотографию. Стекло чуть звенит о мольберт. Голос матери ломается и становится ровным:

— Помянем.

Навигатор больше ничего не говорит. Только за бортом, в дождевой пелене, на миг мелькнула надпись на экране телефона — «Поездка завершена. Спасибо, что были с нами». Потом дождь стал реже. Осталось только дыхание города — ровное, как пульс на мониторе, когда линия уже прямая.