5 (фунтов стерлингов)

О «примитивной справедливости», три сцены. Почти как на театре.

Сцена первая

Бернард Шоу, сцена из «Пигмалиона» (1912 год):

Дулиттл (Пикерингу). Спасибо, хозяин. (Хиггинсу, который укрылся на скамье у рояля, стараясь избежать чрезмерной близости к гостю, так как от Дулиттла исходит специфический запах, свойственный людям его профессии.) Так вот, хозяин, дело все в том, что вы мне, знаете, очень понравились, и если Элиза вам нужна, я, так и быть, не стану упираться на том, чтоб непременно взять ее отсюда, – думаю, тут можно будет договориться. Ведь если на неё посмотреть как на молодую женщину, тут плохого не скажешь: девчонка что надо! Но как дочь она не стоит своих харчей, – говорю вам откровенно. Я только прошу не забывать, что я отец и у меня есть свои права. Вы человек справедливый, хозяин, я сразу увидел, и уж кто-кто, а вы не захотите, чтоб я вам её уступил задаром. Ну что для вас какие-нибудь пять фунтов? И что для меня Элиза? (Возвращается к своему стулу и садится с судейской торжественностью.)

Пикеринг. Вы должны иметь в виду, Дулиттл, что у мистера Хиггинса нет никаких дурных намерений.

Дулиттл. Ещё бы! Если б у него были намерения, я бы спросил пятьдесят.

Хиггинс (возмущенно). Вы хотите сказать, бездушный вы негодяй, что за пятьдесят фунтов вы бы продали родную дочь?

Дулиттл. Ну, не то чтобы уж продавать, но такому симпатичному джентльмену, как вы, я готов сделать любое одолжение, уверяю вас.

Пикеринг. Послушайте, но неужели у вас совершенно нет чувства морали?

Дулиттл (не смущаясь). Оно мне не по карману, хозяин. Будь вы на моем месте, у вас бы его тоже не было. И потом, что ж тут такого дурного? Если Элизе перепадет кое-что, почему бы и мне не попользоваться?

Хиггинс (озабоченно). Я, право, не знаю, что делать, Пикеринг. Совершенно очевидно, что с точки зрения морали было бы преступлением дать этому субъекту хотя бы фартинг. И всё же его требования не лишены, мне кажется, какой-то примитивной справедливости.
Дулиттл. Вот, вот, хозяин! Я и говорю. Отцовское сердце всё-таки…»

Сцена вторая

Николай Некрасов, в статье «Русские второстепенные поэты» (1850 г., журнал «Современник»):

«Каждый литератор естественно хочет извлечь наибольшую выгоду из своего таланта, а при всеобщем равнодушии к стихам и при невозможности много писать стихами, конечно, проза представляет более удобств в этом отношении».

Если представить, что прелесть, дикарка и умница Элиза Дулиттл – это нечто, в отложениях классической литературы и в досихпорных графоманских испражнениях обзываемое «музой», а персонажи мужеска пола – «голоса»* в голове некоего автора, выбирающего род и жанр для приложения творческих своих усилий, то трудно, сдаётся мне, не заметить тожества в моральном иске, на выборе из бинарно предложенного, при опоре на «потребность». По линейке отсутствия «дурных намерений» – точно.

Тут как бы сам собою восстаёт вопрошание: а возможно ли таковое отсутствие, или – вероятно ли оно (хотя бы вероятно)? Поясню: ну, какой дурак станет мараться стишатами, которым монетизация вааще не светит, не хуже, чем при Некрасове, известном карточном игроке, успешном предпринимателе и миллионщике своего времени; при той неоспоримой догме, что деньги – ароматизированное, как известно, дерьмо.

Стихи, говорите, Николай Алексеич писал, и порой недурственные?

М.б., по той простой и простейшей причине, что пренебрегал удобствами, по схеме: «мы – революционные демократы – не ищем лёгких путей».

Но: возможны ли «революционные демократы» в настоящем декабре?

А лёгкие пути в торосных нагромождениях тупиков?

Когда всё фальшиво, фальшиво не всё. Ведь то, что фальшиво, оно не фальшиво.

Или – steal away, baby. Исчезни.

Ну, как я – в зимнюю спячку.

Сцена третья

Поэт

В ночную стынь, в полдневную жару

Он смело ввысь летит. Без промедленья…

Джон Китс, Поэт

Поэт летает вверх тормашками у Джона Китса на стихе, и стих ушами звонко машет нам из маски золота Микен. А мы идём по грязной улочке, заботами оснащены о хлебе, обретённом в булочной распоряжением жены. Хлеб ожидает в нас участия, он царь природного ярма; в нём общее нисходит к частному ниспровержением ума. Но мы, безумствуя в лишениях, предвидя жертвенный алтарь, несём свой хлеб в дыму сражения резьб гайки битой и болта. Поэт, на небо нахлобученный, рвёт с мирозданья кожуру: «живи один: нет счастья в случае совокупленья поутру». На мощных крыльях дух воинственный стремглавый чертит пируэт, и мы, послушны новой истине, провозглашаем: «хлебу – нет!» И вот уже не Китс во всадниках, и простодушная жена бесхлебной похоти рассадником бредёт по улочке средь сна.

* Убеждён: человек из корня своего таблично диссоциативен-шизофреничен, в той или иной степени, но – ура и увы! – тотально: беспорядок и порядок (хаос-гармония), космос-микрокосм, правда-ложь, хорошо и плохо, добро и зло, сходство и различие, «ангел» и «чорт» на право-левом плечах, «правая рука знает-незнает что делает левая», Голядкин старший и Голядкин младший, умный-дурак, интеллигент и шляпа, и тому подобная и бесподобная бинарность во всём, без отпуска на «исключения».