А в кармане - капелька росы

В тот вечер отец снова ударил Маньку. А мать в этот момент снова молча смотрела на нее.

Так, как она умеет. Словно улыбается, но рот при этом не открывает. Одними глазами.

Может, он за дело ударил. Скорее всего, - за дело. Дашка-то хромает! Получается, недоглядела Манька за козой, заигралась, зенки раззявила, как грозно сказал отец.

От шлепка отцовского, тяжелого, под зад, не устояла тощая Манька на ногах, отлетела в угол, к сундуку бабкиному, боком упала, да ударилась плечом об замок сундучий. Больно ударилась: замок-то большой, навесной!

Даже вскрикнула, так в плече у нее всплескнулось что-то острое, да рука быстро онемела.

Не ударилась бы – может, заветную капельку росы и не нашла бы. И фею не встретила…

А так – вскрикнула, да на двор со страха выскочила. Вдруг да еще приложит ее отец? Вечером он злее обычного. Все Манькины синяки – вечерние. Может, - немного, и забудет про Маньку, хоть ненадолго?

- Беги, беги! – засмеялся вслед отец. Он как раз за стол садился, ужинать. Потому следом и не вышел.

А мать все молчала. Только улыбалась. Одними глазами.

Улыбалась она от счастья, Манька знала. От счастья, что отец – ее.

А как не быть счастливой, если она-то тоже некрасивая. А отец вот ее выбрал!

Манька ж - вылитая мать: рябая да тощая. Ножки такие же коротенькие, голос писклявый, волосы паклей...

Кому такие нужны?

Недавно учительница новая, Ольга Михайловна, мимо их хаты проходила, так отец ее окликнул, остановил, да разговаривать стал. Стоят они, по разные стороны забора, оба улыбаются…

Мать слухала-слухала из дома, а потом Маньке такую затрещину отпустила, что потом болело до самой ночи.

А ночью так она с отцом любилась, что тот, скорее всего, сразу об Ольге Михайловне позабыл. Шептал слова незнакомые, непонятные, мычал как телушка соседская. И мать мычала. Они хоть комнату свою на ночь занавешивают, а Маньке слышно все… Привыкла уже, не то, что поначалу – под одеяло пряталась…

Выбежала Манька на двор, слезы еле сдерживает. От страха трясет ее, как кролика, когда резать его несут.

Домой мочи нет возвращаться – не отошел отец-то, а за забор идти – куда? Девять вечера уже, темнеет. Хоть и сентябрь, не так холодно без солнышка, но все же - Манька в халате одном, домашнем, долго не погуляешь, холодает с каждой минутой.

Друзей у Маньки тоже нет. Нет, девчонки-ровесницы сейчас наверняка у закутки Васьки Белого собрались, болтают, с пацанами заигрывают. Но только кто с ней, с Манькой, водиться станет?

Девчонки засмеют, они на язычки острые, ядовитые. Пацаны камешками кидаться начнут. «Дурой малахольной» обзовут. «Кикиморой болотной» еще.

Никто их не окорачивает – все тоже так думают. Даже отец.

Манька уже давно привыкла, что ее глупой обзывают. С детства. Что ж обижаться, если правда? Она с трудом седьмой класс закончила.

Учителя с ней не возятся. Что толку? Даже почти не спрашивают. Учителей-то трое всего в их деревенской школе. А зачем больше на двенадцать учеников?

Только новая, что с отцом у забора беседовала, Ольга Михайловна, единственная Маньку не высмеивает. Разговаривает вежливо, по-взрослому, как с остальными:

- Маша, ты сегодня к уроку готова? Сможешь рассказать?

Манька старательно отвечает урок, и, если правильно, Ольга Михайловна ставит ей четыре. Отец в такие дни скупо улыбается и Манька даже не боится его. Почти…

Острая боль немного стихла, но рука теперь болела вся, не только плечо.

Манька побрела мимо хаты со светящимся в кухне окном и тенью отца на занавеске - на огород.

Прошла по краю картофельных грядок, самых длинных. Вышла к невысокому обрыву.

Под обрывом луг начинается.

Манька любила в свободную минутку сесть на обрывчике этом, шлепки снять, чтоб вниз случайно не упали, - ищи их потом в высокой траве – свесить ноги и смотреть на луг.

Ветер красиво траву колышет: то к Маньке волну пускает, то вбок, то вовсе назад. Как будто расчесывает травку… Еще по небу облака разные плывут. Маньке интересно смотреть на них и угадывать: а это что? Вон то облачко на зайца ее рыжего похоже – любимую игрушку.

Единственную из магазина.

Этого зайца бабушка Даша ей подарила, когда один раз в гости приезжала. Такая добрая бабушка. Жаль, больше никогда не приедет.

Вот и сейчас - Манька села на траву возле обрыва, но ноги свешивать не стала, а чтобы немного согреться, прижала коленки худые к груди, руками их обняла, калачиком свернулась.

Солнце скрылось, облаков не видно, ветра нет.

Вот-вот совсем темно станет. И очень холодно.

Но домой идти неохота. Хоть отец и забыл, наверное, про Дашку.

Уроки она сделала, скотину по закуткам развела, кур и уток закрыла, воду в поддонах сменила, у поросят вычистила. Даже дров натаскала, заранее, на завтра.

Пусть холодно, зато не страшно…

Успеет…

По темному небу промелькнула светлая тень, на шарф большой похожая, нырнула к земле. Прямо в высокую траву влетела, как в воду, быстрым зигзагом заскользила прочь.

Погасла.

Манька медленно встала.

Всмотрелась в сумрак. На лугу видно ничего не было.

И все равно она осторожно спустилась с обрыва и боком заскользила вниз, перебирая короткими ногами.

Вошла в траву. Вон туда. Туда светлая тень прямо с неба скользнула.

В чудеса Манька не верила. Сказки читала, но давно, когда совсем маленькой была.

Когда мама еще улыбалась ей.

Но сказка – это выдумка. Человек ее какой-то придумал. На самом же деле нет ни фей, ни волшебников.

Пока ходила по лугу, пока дошла до того самого места, совсем стемнело. Половинка Луны, висящая на небе позади Маньки, чуток траву освещала.

Зачем она спустилась? И правда ее называют: дура! Теперь, чтобы забраться обратно, надо аж вооон туда идти: там дорожка наверх, длинная, полукругом.

Манька обернулась.

Перед ней висела фея.

Фея не была похожа на человека. Больше всего она была похожа на змею с картинки в учебнике зоологии. На картинке этой змея стояла на хвосте и готовилась на кого-то наброситься: раскрыла треугольный капюшон и стала не длинным червяком, а маленьким парусом-треугольником.

А еще фея была похожа на змею воздушную. Летом такую Митька запускал, прямо тут, на лугу. Митька был городским, отдыхал у Кусурихи, бабки своей, на каникулах.

Он бегал по лугу, как дурак, и за ним на веревке эта штука и колыхалось.

Девчонки сказали тогда удивленной Маньке:

- Это змея воздушная, дура ты стоеросовая.

Маньке змея понравилась. Она была разноцветным и летать умела.

Но фея не была разноцветной, она была бледной. Такого цвета желудок у поросенка, когда его только-только зарежут. Белый, но с нежной голубизной.

Еще фея была прозрачной. Внутри ее тела были видны какие-то линии, похожие на ветки дерева, мешочки, даже шары. Сквозь нее были даже звезды видны.

Фея парила в воздухе перед Манькой. Было тихо, только сверчки скрипели, и в деревне что-то стучало. Фея рассматривала девочку. Как она могла это делать, ведь у нее не было даже головы и тем более глаз? Манька не знала. Она же дура. Но она чувствовала: фея смотрит на нее, чуть подрагивая, когда по ней пробегали иногда волны.

- Здрассте, фея, - тихо сказала Манька. Подумала и добавила: - рука болит.

Фея стала очень медленно отлетать. Манька подумала, что та наконец-то разглядела ее рябое лицо и короткие тощие ноги, поняла, какая она, Манька, некрасивая, и теперь хочет улететь, но не сразу, потому что так невежливо, а медленно, вроде по делам…

- Вы летите, летите, - сказала Манька, - это ничего. Я все понимаю.

Но фея не улетела. Наоборот, она на миг зависла, как будто окаменела, а потом в мгновение ока рванула вперед, бросилась прямо на Маньку, и окутала ее собой.

Манька не успела вздохнуть и испугаться, а фея уже взмыла вверх и зигзагами заскользила по небу вверх и вверх, прямо в сторону половинки Луны.

Но до Луны долететь не успела: растворилась, как растворяется пена от стирального порошка, когда Манька стирает в огромном тазу.

Девочка постояла еще немного.

Вдруг фея вернется?

Но было темно и тихо, ничего больше вокруг не светилось.

Хотя нет. Вон, в траве под Манькиными ногами что-то все-таки светилось.

Девочка наклонилась. На длинном листе травы лежала капелька росы. Она была как настоящая капелька, только светилась нежным бело-голубоватым светом. Наверное, фея случайно уронила свою бусинку.

Росинка оказалась теплой и не растеклась водой в Манькиных пальцах. Наоборот, оказалась плотной и упругой, словно была резиновой.

Манька еще раз огляделась: феи не было, и возвратить потерю было некому.

Она медленно пошла к дороге наверх, не сводя глаз с капельки. Вдруг поняла: рука больше не болит. Совсем.

А еще она до сих пор чувствовала, как фея прикасается к ней. Обнимает, словно укутывает в огромное мягкое полотенце. Так мама укутывала ее, когда Манька была совсем маленькой. Мама тогда громко смеялась и даже целовала Маньку в нос и в лоб.

Обида ушла. И холодно почему-то не было. Капелька удобно лежала в ладошке, согревала и тело, и душу.

Дошла Манька быстро.

Вошла в дом. Родители не спали. Мать что-то штопала, отец смотрел с кровати телевизор.

- Ты что это убегаешь? – угрюмо спросил отец, обернувшись на скрип двери. – Еще захотела?

Манька молча прошла к своему столу, села за него. Достала учебник зоологии.

Капельку положила рядом. Та уже не светилась, но все равно оставалась живой – девочка это чувствовала.

В книге Манька стала рассматривать картинку змеи, раскрывшей капюшон и готовой напасть. Королевская кобра готовится к броску: девочка знала это, даже не читая учебник.

- Я тебя спросил, - отец грозно встал. – Ты что, дура, еще и немая теперь?

Манька тоже встала. Когда отец подошел к ней, она стояла и спокойно смотрела на него, похожего на картинку кобры в учебнике.

- Что-то ты дерзкая? Захотела… - он не договорил, взглянув в глаза дочери.

Та смотрела без страха, но с насмешкой.

- В пятьдесят семь у тебя случится геморрагический инсульт, - сказал Манька, не отводя смеющихся глаз. Указала пальцем на испуганно вскинувшую голову мать, внезапно переставшую улыбаться: - Она к тому времени уже год как умрет. Злокачественная опухоль пищевода. А у тебя парализует левую половину тела. Ты не сможешь даже говорить. Глотать будешь с трудом. И вся твоя надежда будет только на меня. И когда ты, беспомощный, не сможешь даже держать ложку, и будешь лежать передо мной, как бревно, мы с тобой начнем вспоминать. Я вспомню каждую твою затрещину, каждый удар, каждый тычок, каждую твою насмешку. Каждую мою слезинку, каждую секунду моего страха. Который сейчас закончился. Навсегда. Так что давай – ударь меня снова, назови «дурой». Чтобы тебе было, о чем вспомнить…

Она улыбнулась во весь рот и отец отшатнулся. Мать охнула и прижала ладонь к губам.

- Нет? Тогда не мешай, мне надо многое сделать. Иди пока смотреть свой телевизор, - она уже села за стол, когда ясно и четко добавила: - Коззёл!

***

Восьмой класс Маша закончила отличницей.