Абсолютная Альтернатива 2

Псалом 9

«У России есть только два союзника: ее армия и ее флот».

(Александр III)

_____________________________________________________________________________________________

11 марта 1917 года.

Финский залив

Свинцовые волны Финского залива яростно бились о бронированные борта, их серые языки лизали клёпаные стальные пластины, оставляя на морозном металле соляные узоры. Каждый новый вал, поднимаясь из пучины, казался мрачнее предыдущего – тяжёлые, как судьба холодной и необъятной страны, они разбивались о корабельные обводы с глухим стуком, рассыпаясь мириадами ледяных брызг.

Над этой бурной стихией простиралось бездонное небо, чёрное, как смоль, усеянное бесчисленными точками звёзд и мрачным ликом Луны. Её бледный свет, мёртвенный и недобрый, не встречая препятствий в безоблачной выси, обрушивался вниз, заливая палубы и лица матросов призрачным сиянием и тенями.

На востоке, грязной струной, накрывающей линию горизонта, виделся Петроград. Город прятался в сизой дымке, подёрнутый низко стелющимися испарениями заводских труб и пожарищ. Оттуда, с берега, доносились глухие, неясные звуки – то ли гул толпы, то ли отдалённые винтовочные выстрелы. То ли бред и галлюцинации, начинающие сводить меня с ума от напряжения и бессоницы.

В обратной стороне, к закату, разворачивалась совсем другая картина. Перед взором моим, широко раздаваясь в сторону к северу и к югу, сверкая под лунным светом, развёртывался дивной лентой безбрежный водный путь. Он манил мой взгляд в суровый Финский залив и далее, к Балтийскому морю, где за свинцовою гладью стояли Хельсинки с его прибрежными гранитами, грозный Свеаборг, почти мифические для меня Аландские острова и далёкий шведский Стокгольм. Контраст был разительным. Там, на западе, воды оставались свободными ото льда Но перед нами, на востоке, ледяные поля уже сковывали поверхность, их белые, живые, дышащие морской свежестью торосы вздымались, как полевые редуты, преграждая нам путь в главную гавань России.

Я стоял на покатой палубе броненосца, ощущая под сапогами зыбкую, почти живую дрожь стального исполина. Доски, покрытые утренней испариной Балтики, блестели, отполированные десятками тысяч солёных брызг. Воздух был насыщен густым и влажным дыханием морского простора. Он обволакивал лицо освежающей пеленой, оседая на ресницах мельчайшими бриллиантовыми каплями, смешиваясь с утренним холодом, ещё не растопленным спрятавшимся за горизонтом солнцем. Внизу, у самого борта, слышалось грозное плескание волн.

Минуты текли одна за другой, ночь неумолимо сменялась рассветом и над моей головой, в постепенно светлеющем небе, степенно затухали последние мерцающие тусклые звезды Их умирающий свет смешивался с первыми робкими лучами солнца, ещё не показавшемся из бескрайней линии вод, но уже заявлявшем о своём праве. Эти лучи, создавали на поверхности морской глади причудливую игру бликов – то серебристых, то золотых, то вовсе немыслимого оттенка, который, казалось, существует лишь в этот волшебный миг перехода от тьмы ко свету.

Где-то за кормой, в дымке начинающегося рассвета, дерзко парили чайки. Они кружили над водой, описывая в воздухе сложные пируэты, то взмывая вверх, то камнем падая к самой поверхности, где волны лениво перекатывались, сверкая в первых лучах входящего в силу солнца.

Одна особенно смелая птица зависла прямо надо мной, раскинув крылья, бросая вызов встречному ветру. Ветер этот, становившийся все сильнее, играл с её перьями, заставляя то и дело корректировать курс, но птица, казалось, наслаждалась этой борьбой, летя вперёд, но в тоже время оставаясь на том же месте, сдвигаемая обратно порывом ветра. Она парила то выше, то ниже, то вдруг резко меняла направление, демонстрируя совершенное владение телом и воздушной стихией. Её пронзительные крики, то одинокие, то сливающиеся в хор с сородичами, одновременно чистые и резкие, как звук разбитого стекла – словно предупреждали меня о чем-то очень важном. Её тень скользила по палубе, на мгновение коснувшись моих ног, затем исчезла в блеске утреннего света. Чайка летела так низко, что я мог разглядеть каждое перо на её крыльях, каждый изгиб её стремительного силуэта - над грозными глыбами броненосцев.

Удивительно, но могучий Балтийский флот, основа мощи и морского величия Российской Империи ежегодно впадал в вынужденную спячку. На пять долгих месяцев грозная армада линкоров и крейсеров превращалась в беспомощного спящего великана.

Свинцовые воды Балтики постепенно теряли свою подвижность, их поверхность покрывалась сначала тонкой, дрожащей плёнкой, которая день за днём нарастала, крепла, пока не превращалась в монолитное ледяное поле. Оно простиралось без конца и края – от западных границ Ботнического залива, где шведские шхеры первыми встречали ледяное дыхание зимы, до самой Невской губы на востоке, где волны словно застывали в последнем порыве, так и не добравшись до гранитных набережных Петрограда. Толщина этого природного панциря порой достигала трёх аршин – целых два с лишним метра! – а торосы, вздымавшиеся при сжатии льдов, напоминали фантастические ледяные горы, какие-то неведомые хрустальные хребты. Они стояли, сверкая в низком зимнем солнце и перекрывая пути для судов.

В мирные, размеренные годы существовал особый, почти сакральный ритуал перехода к зимней спячке. Как только заканчивалась летняя навигационная кампания – обычно в те золотые сентябрьские дни, когда воздух становился прозрачным, а листья на деревьях окрашивались в багряные тона, или в самом начале октября, когда первые заморозки уже серебрили траву, - корабли начинали свой последний в году поход.

Они медленно втягивались на Большой рейд Кронштадтского порта - главную колыбель русского флота. Огромные броненосцы, ещё пахнущие порохом последних учений, становились на якорь, их могучие орудия зачехлялись брезентом. Команды, шумные и оживлённые ещё вчера, теперь методично разгружали запасы из трюмов – бочки с солониной, мешки с сухарями, ящики с боеприпасами – всё это отправлялось на береговые склады.

Казалось, что даже сами корабли, эти стальные исполины, на пять месяцев впадали в спячку. Они стояли, укутанные снежными покрывалами, их очертания становились мягкими, размытыми в постоянной зимней дымке. Лишь изредка, когда жгучий зимний шторм обрушивался на рейд, броненосцы вздрагивали, скрипели якорными цепями, напоминая, что под снегом и льдом всё ещё бьётся стальное сердце, готовое пробудиться с первыми лучами весны.

Но война - перевернула этот многовековой уклад. Теперь корабли бороздили холодные воды до последней возможности, до того самого момента, когда лёд начинал буквально скрежетать по обшивке, когда винты с трудом пробивали себе путь в уже почти сплошной ледяной каше. Иногда это продолжалось до самого конца ноября – корабли выходили в море, когда по календарю уже давно должна была наступить зима.

Однако наступал час – обычно в конце ноября или начале декабря, – когда даже самая отчаянная воля адмиралов, самая горячая решимость капитанов и экипажей разбивалась о непреложный закон природы. Воды вблизи Петрограда сковывала ледяная броня – сначала тонкая и хрупкая, но с каждым днём всё более прочная, непробиваемая. И Балтфлот – символ русского морского могущества – снова засыпал, чтобы проснуться только с первыми весенними ручейками тающего льда, стекавшими с его палуб в чёрную балтийскую воду.

Вопреки возможным ожиданиям, в этом не было особой беды. Хотя с точки зрения престижа великой державы казалось досадным, что могучий океанский флот России вынужден простаивать в портах, в практическом отношении зимнее оледенение вод у столицы не оказывало существенного влияния на ход морских операций. Как объяснил мне сопровождавший меня адмирал Нилов, скупой на слова, но искушённый в стратегии, военное применение российских морских сил в текущем конфликте изначально предполагало преимущественно оборонительные действия – защиту рубежей и базовое базирование согласно оперативным планам, разработанным в период с 1907 по 1914 годы. Эти планы, рождённые в недрах Морского генерального штаба, трезво учитывали реальный баланс сил на Балтике и не предусматривали масштабных наступательных операций.

В те годы мировые державы охватила настоящая «дредноутная лихорадка» – бешеная гонка морских вооружений, когда каждая уважающая себя империя считала делом чести обзавестись эскадрами стальных гигантов. Россия, несмотря на свою относительную экономическую слабость по сравнению с другими ведущими морскими державами, – например, такими как Британская и Германская империи (чьи технические и финансовые возможности значительно превосходили российские), а главное – в силу традиционной ориентации на сухопутные театры военных действий, а не на завоевание господства на море, тем не менее не могла остаться в стороне от этого всеобщего безумия.

Верфи страны работали на пределе возможностей, поглощая колоссальные ресурсы и человеческие силы. Особую роль в этом процессе сыграл адмирал Иван Григорович – человек незаурядного административного таланта. Ему удалось не только завоевать доверие Государя и Государственной думы, но и добиться беспрецедентного финансирования военно-морских программ. Щедрые ассигнования на флот текли полноводной рекой, а морское ведомство демонстрировало поистине феноменальную эффективность в их освоении.

Сердцем оборонительной системы на Балтике стала Центральная минно-артиллерийская позиция – гениальное в своей простоте решение, ставшее краеугольным камнем всей стратегии Балтийского флота. Эта смертоносная линия протянулась через Финский залив между Ревелем (будущим Таллинном) и Гельсингфорсом (будущим Хельсинки). Её северный фланг опирался на мощные укрепления Порккала-Удд, южный – на грозные форты крепости Петра Великого сиречь сам город Ревель. Пространство между этими точками представляло собой настоящий лабиринт смерти - тысячи мин, расположенных в тщательно рассчитанном порядке, создавали непроходимый барьер для любого вражеского флота.

Дополнением к этой системе служили Передовая позиция у Моонзундского архипелага, перекрывавшая подходы между островом Даго и полуостровом Гангэ, и Тыловая позиция по меридиану острова Гогланд. В совокупности эти оборонительные линии образовывали эшелонированную систему защиты, делая прорыв к столице империи практически невозможным. Ни один вражеский корабль не мог даже приблизиться к водам Невской губы, не рискуя быть уничтоженным.

Русские адмиралы превратили Петроград в неприступную морскую крепость – этот факт признавали даже наши противники. Однако, слушая объяснения Нилова, я не мог избавиться от скептических мыслей. История не раз демонстрировала, что самые совершенные оборонительные системы оказывались бесполезными перед лицом нестандартных решений и внезапных стратегических поворотов. Уверенность в непробиваемости нашей обороны напоминала мне знаменитые французские укрепления, которые так и не пригодились в 1870 году.

Кроме того, вся эта грандиозная система создавалась для защиты от классического морского противника – линейных кораблей и эскадр. Но война, которую мы вели, постепенно превращалась в нечто иное – в конфликт, где традиционные представления о морской мощи теряли прежнее значение. Подводные лодки, авиация, новые виды вооружений – всё это требовало переосмысления устоявшихся догм.

И потому, глядя на карту с нанесёнными оборонительными позициями, я не мог принять эту систему как нечто незыблемое. Как человек, знакомый с ходом истории, я понимал: ни одна крепость, сколь бы совершенной она ни была, не может считаться неприступной. Особенно когда под угрозой оказывается не просто город или база, а сама империя, стоящая на пороге невиданных потрясений.

Но если традиционные военно-морские силы теряли свою актуальность, то что оставалось в моём распоряжении?

В начале двадцатого века существовало два технических средства, способных перемещать крупные военные силы быстро и на дальние расстояния – железная дорога и флот. Первое оказалось не доступно, что делало выбор необычайно простым.

Навигация в Финском заливе согласно данным Нилова заканчивалась в ноябре и начиналась в апреле. Но только для боевых кораблей. Гражданские суда кочевали между Питером, Ораниенбаумом, Ревелем, Кронштадтом и Гельсинфорсом в марте и даже ранее.

Благодаря ледоколам!

Сутки до описываемых событий.

Поздний вечер 10 марта 1917 года.

Ревель, гавань Балтфлота

При мысли о ледоколах воображение сразу рисовало величественные картины: могучие стальные исполины, медленно, но неуклонно пробивающие себе путь сквозь бескрайние ледяные просторы Арктики. В мысленных образах эти морские титаны, сверкающие свежей краской и блеском металла, наползали на многометровые торосы, раскалывая глыбы величиной с дом чудовищной тяжестью своих корпусов. За тушами разрубающих лёд гигантов, как верные спутники, тянулись вереницы торговых судов, доверчиво следующие за своими гигантами-поводырями сквозь царство вечного холода...

Однако реальность в Ревельской гавани оказалась куда прозаичнее. Адмирал Нилов с едва заметной улыбкой показал мне несколько невзрачных судёнышек, больше напоминавших захудалые буксиры или переоборудованные рыбацкие шаланды, чем грозных покорителей льдов. Их корпуса, выкрашенные в красный цвет ниже ватерлинии и покрытые облупившейся чёрной краской выше, выглядели потрепанными и прямо-таки «повидавшими» жизнь. Рулевые рубки, похожие на ржавые лифтовые кабины, и кособокие трубы, уныло торчащие в сером небе, завершали этот образ несчастных трудяг ледяного моря. Однако, при всей своей внешней неказистости, в этих приземистых конструкциях чувствовалась какая-то особая, накопленная годами выносливость. Они стояли у причала, словно старые боевые кони, сохранившие силу и сноровку несмотря на возраст и потрепанную сбрую.

По пути в Ревель адмирал Нилов, обычно скупой на слова, неожиданно разговорился, поведав удивительную историю. Оказывается, первый на планете Земля морской ледокол появился именно здесь, на Балтике и был создан как раз для увеличения срока навигации по Финскому заливу. Своим рождением первый ледокол был обязан русскому предпринимателю и судовладельцу Михаилу Бритнёву. В далёком 1864 году его небольшой пароход «Пайлот» подвергся необычной переделке - корабелы Кронштадта срезали нос судна под незначительным углом к линии киля, создав тем самым принципиально новый тип судна - получившийся образец мог наползать на лед и ломать его своей тяжестью.

Эта гениальная в своей простоте идея, как выяснилось, имела глубокие исторические корни. Бритнев вдохновлялся формами старинных поморских торосных лодок, веками использовавшихся поморами – средневековыми русскими мореходами северных морей - для преодоления ледовых полей. Получился своеобразный симбиоз традиционного опыта и новых технологий - типично русское решение, лишённое излишней вычурности и помпезности, но дешёвое, эффективное и практичное.

И вот, 22 апреля 1864 года первый в истории ледокол – как раз тот самый переоборудованный Бритнёвым «Пайлот» - впервые вышел на ледовые испытания в Финский залив. Этот скромный рейс из Кронштадта в Ораниенбаум положил начало новой эре в мореплавании. Маленькое, неказистое судёнышко, больше похожее на речной пароходик, чем на будущих гигантских покорителей Арктики и Антарктики, неожиданно открыло человечеству путь к освоению прежде недоступных ледовых просторов.

Глядя на стоящие в гавани ледоколы, я не мог отделаться от мысли о парадоксальности русского гения - способности создавать великое из, казалось бы, самого простого и непритязательного. Эти трудяги-ледоколы, лишённые внешнего лоска, воплощали в себе, как мне казалось, практическую смекалку и упорство, характерные для русского характера. В их облупленных бортах, в копоти труб и скрипе лебёдок было больше подлинного величия, чем в самых современных дредноутах. Потому что они не просто «плавали» или как говорят моряки «ходили» по морю - они побеждали стихию, делали возможным то, что ещё вчера считалось недосягаемым даже для более крупных, мощных и дорогих кораблей. Кстати, осенью того же 1864 года знаменитый в будущем русский адмирал Макаров не просто так писал по этому поводу:

«Маленький пароходик совершил невозможное, –

расширил время навигации осенью и зимой на несколько недель!»

Передо мной сейчас стояло три ледокола, наследника легендарного «Пайлота», первенца ледокольного флота: «Ермак», «Волынец» и «Тармо».

Каждый из них был уникальным творением инженерной мысли, воплощением человеческого упорства.

«Ермак» возвышался над остальными, словно скала, брошенная в воды залива. Его мощный корпус как и корпус прадедушки – ледокола «Пайлот» – имел характерный «ледовый подзор», специальным скос в носовой части, позволяющий наползать на ледяные поля и продавливать их своей массой. Три паровые машины суммарной мощностью десять тысяч лошадиных сил дрожали внутри него, передавая на винты невероятную мощь. Борта «Ермака», покрытые слоями свежей краски поверх старых вмятин, хранили шрамы от ледовых схваток - следы от столкновений с арктическими айсбергами Ледовитом океане и отметины от сжатия льдов в Финском и Ботническом заливах.

Рядом с «Ермаком» спрятался «Волынец», менее габаритный, но не уступающий в выносливости. Его конструкция была проще – две трубы вместо трёх, более скромные обводы корпуса. Но зато какие машины! Две вертикальные паровые машины тройного расширения работали с точностью швейцарского хронометра. Его носовая часть, усиленная дополнительными рёбрами жёсткости, могла часами рассекать трёхметровые торосы, не показывая признаков усталости.

Чуть поодаль стоял финский «Тармо» – его название, означавшее «Сила духа», полностью соответствовало характеру. Более лёгкий, чем русские собратья, он компенсировал это невероятной манёвренностью. Корпус «Тармо», спроектированный специально для балтийских условий, имел уникальную яйцевидную форму, позволявшую выскальзывать из ледовых тисков. Две паровые машины по пять тысяч лошадиных сил каждая разгоняли его до четырнадцати узлов на чистой воде - невероятная скорость для ледокола!

Но истинное великолепие открывалось за ледоколами – на рейде, как на параде, выстроились стальные красавцы Балтийского флота – знаменитые линкоры «Слава» и «Андрей Первозванный», «Император Павел I» и ветеран Цусимского боя, блистательный «Цесаревич». Чуть далее, в сторону к бескрайнему водному полю, сверкали стальными бортами новейшие «Гангут» и «Полтава», «Петропавловск» и «Севастополь». По обе стороны от чудовищных туш линкоров курили в небо легкими прозрачными дымками крейсера, эскадренные миноносцы, плавучие краны, минные заградители, транспорты. Тут и там, между могучих гигантов прятались баркасы и паровые катера.

Непенин, в гости к которому спешили мы с Ниловым, находился в чине вице-адмирала. В отличие от Нилова он являлся не царедворцем, а руководителем страшной военной силы, именуемой русским Балтийским флотом. Чтобы осуществить задуманное, нам следовало явиться к нему.

Обдумав ситуацию, я решил не телеграфировать о прибытии заранее. Отставки последней недели миновали вице-адмирала, и я надеялся, что фокус, который прошел с Бонч-Бруевичем, получится и с Непениным. Командующего Балтфлотом нельзя было считать откровенным заговорщиком как Рузского или Алексеева, но он принял отречение царя, как сделали Иванов или великий князь Николай Николаевич, – об этом не стоило забывать. Таким образом, позиция вице-адмирала могла внушать шансы, но могла оказаться западней.

«Царский» автомобиль, до этого лишь занимавший место на бронепоезде бесполезным балластом, наконец-то был задействован по назначению, доставив меня к воротам порта. Я резко распахнул дверцу и спрыгнул на припорошенный снегом асфальт. За мной последовал Воейков, но я остановил его жестом и попросил вернуться в кабину. Ни пропусков, ни паролей у нас не было, а потому заморачиваться с формальностями я желания не имел. Перед нами возвышалась будка контрольно-пропускного пункта, увенчанная двуглавым орлом, чьи позолоченные короны уже потускнели от времени.

– К адмиралу Непенину, – просто заявил я, наклонившись к окошку дежурного.

Матрос, до этого лениво разглядывавший какие-то бумаги, медленно поднял голову и бросил на меня недовольный взгляд. В его глазах сначала мелькнуло раздражение, затем недоумение, но после мгновенного узнавания по его скуластому лицу прокатилась вся гамма чувств, ведомая человеку.

Я никогда не узнаю, как этот человек относился к царю и самодержавию, читал ли Маркса и какими словами ругал войну, сидя за чаркой «смирновки» с товарищами по службе, однако при виде своего Самодержца, реакция не могла быть иной:

– Ваше Величество! – выпалил моряк и буквально вылетел из будки, сбивая фуражку о косяк. Его руки дрожали, когда он поднимал шлагбаум, а глаза не отрывались от моего лица, словно боясь, что видение исчезнет.

Вернувшись в автомобиль, я лишь кивнул в сторону порта:

– Куда?

– Третий этаж, канцелярия! – отчеканил боец, указывая на массивное здание из красного кирпича. – Вон там, Государь!

Здание штаба Балтийского флота в Ревеле возвышалось над территорией порта – тяжёлое и мрачное. Тёмно-красный кирпич его стен потемнел от морской сырости, а узкие окна с массивным каменным плетением больше напоминали крепостные бойницы, чем часть административного здания. Оно явно строилось в другие времена - для другой России, которая теперь трещала по швам.

Я вошёл внутрь. Вестибюль оказался пустым и слишком просторным. Шаги гулко отражались от голых бетонных плит, но это эхо странным образом лишь подчёркивало тишину, а не нарушало её. Воздух пах пылью, чернилами, металлом или потом. На стенах висели потускневшие карты, портреты давно умерших адмиралов, выцветшие от времени.

На третий этаж вела лестница, широкая, с коваными перилами. Чугун под пальцами оказался холодным и слегка липким от влаги. Под ногами негромко скрипели ступени. Двери в коридоре третьего этажа в основном были закрыты. Но из-за них доносилось множество звуков и голосов – обрывистых, напряжённых. Кто-то спорил, кто-то диктовал, стучали телеграфные аппараты.

Дверь в кабинет командующего была приоткрыта. Я вошёл без стука.

Непенин сидел за столом, сгорбившись над бумагами. На столе – карты, рапорты, перечёркнутые списки. Он что-то писал, но, услышав шаги, резко поднял голову.

У входа в здание меня встретил ещё один КПП. А в коридорах первого этажа и на лестнице - множество служащих штаба. Но ни бойцы охраны, ни офицеры не посмели остановить Царя. А потому сейчас я ввалился к командующему флотом абсолютно нежданно.

Вице-адмирал смотрел на меня, не отрывая свой взгляд. Совсем недавно этот человек меня предал, отрёкшись от клятвы верности и призвав к отречению от престола. Однако сейчас, перед лицом своего сюзерена, даже мысль об измене не смела коснуться его сознания.

Не знаю, в чем заключалось тут дело. Большая часть российских жителей все же воспринимала самодержавие негативно, раздражённое поражениями в войне и внешней слабостью Императора. Однако даже в прошлой версии русской истории, известной мне из виртуальных статей, большинство революционеров и заговорщиков приходило в растерянность перед лицом «царствующего ничтожества», а конвоиры, охранявшие Императора после ареста, испытывали при нем робость и стыд, за исключением, может быть, последней, специально присланной большевиками команды цареубийц.

Разумеется, в этом не было заключено ничего мистического, и физически ощутимая каждым россиянином аура Самодержца объяснялась рациональными соображениями. Монарх не может быть просто человеком. Он является символом, олицетворением страны, её истории, её народа. Возможно поэтому ни один из злейших клеветников Николая, от Керенского до Свердлова, наедине с арестованным монархом, не смели бросать ему в лицо обвинений, провозглашаемых на митингах перед толпами.

Ибо ты можешь изменить своему Знамени, бросить на поле боя и под угрозой смерти –даже отдать врагу. Но ненавидеть его – никогда. Особенно, если оно смотрит тебе в глаза.

– Мне нужна ваша помощь, господин вице-адмирал, – просто заявил я.

– Всё что угодно, Ваше Величество!

* * *

Утром следующего дня тишину предрассветного рейда разорвал человеческий ураган. Стихия подобралась незаметно – в тот самый миг, когда часы на флагманском крейсере «Рюрик» пробили четыре склянки, возвестив начало нового дня. Над еще темным горизонтом медленно поползли вверх сигнальные флаги, взмывая к клотику мачты, словно тревожные птицы, предвещающие скорую бурю. Их послание было неумолимым и кратким: «Сняться с якоря!».

С этим сигналом Большой рейд словно вздрогнул, пробудившись от кошмарного сна. Мгновение – и тихая гавань превратилась в адский котёл. Со всех сторон раздался скрежет якорных цепей, ползущих по клюзам - звук, напоминающий стоны гигантских существ, пробуждающихся от векового сна. Стальные канаты запели свою жёсткую, скрипучую песню, а могучие корпуса кораблей содрогнулись, пробуждая к жизни чудовищные силовые машины внутри своих стальных потрохов.

Воздух почти мгновенно наполнился какофонией пробуждающейся морской мощи. Глухие удары паровых молотов по броне, рёв турбин, набирающих обороты, пронзительный вой сирен, рвущий барабанные перепонки – все слилось в единую симфонию организованного, управляемого хаоса. Над этим адским грохотом гордо полыхали Андреевские флаги, развевающиеся на свежем и леденящем утреннем ветру. Их белые полотнища с косыми голубыми крестами гордо реяли над этим водоворотом всеобщего смятения.

Корабли один за другим начинали шевелиться, как великаны, стряхивающие с себя оковы. Дредноуты, крейсера, эсминцы – все пришло в движение, отдавая швартовы, оставляя за собой пенные дорожки на зеркальной поверхности рейда. Балтийский флот, краса и гордость русской империи, покидал свою базу – не для сражения с внешним врагом, а для тушения пламени, что пылало на родном берегу.

Вода между кораблями забурлила, окрашиваясь в кроваво-свинцовые тона мрачного северного рассвета. Дым из сотен труб поднялся в небо черной пеленой, застилая первые лучи восходящего солнца. Казалось, сама стихия протестует против этого исхода – ветер завывал в снастях, волны яростно бились о причалы, будто пытаясь удержать уходящие корабли.

Но приказ им был отдан. Один за другим, сохраняя строй, словно на параде, корабли вытягивались в кильватерную колонну. Их силуэты, сначала расплывчатые в утреннем тумане, постепенно обретали четкость, превращаясь в грозную армаду. Последние шлюпки спешно подбирали опоздавших, последние сигналы взвивались на фалах.

Так начинался этот странный исход - не под вражескими снарядами, а под молчаливым взглядом пустых казарм и безмолвных береговых батарей. Флот уходил в неизвестность, оставляя за собой лишь круги на воде да вопросы, повисшие в холодном утреннем воздухе.

Когда солнце окончательно оторвалось от горизонта, морозное балтийское утро застало эскадру уже в строю. По стратегическому замыслу адмирала Непенина, словно по трём невидимым нитям, корабли растянулись в три чёткие колонны, каждая под защитой своего ледового поводыря. Каждый отряд, соответственно, сквозь зимний панцирь Финского залива вели «Ермак», «Волынец» и «Тармо». Эскадры за ними построились в кильватерную колонну. Шли по ранжиру: впереди дредноуты, затем крейсера, за ними эсминцы и, наконец, транспортные суда с пехотным десантом, замыкающие незамысловатый походный ордер.

Впереди центральной колонны шёл «Ермак» – легендарный богатырь, чьи борта ещё хранили шрамы от встреч с айсбергами у берегов Шпицбергена. Его могучие машины методично дробили ледяное поле, оставляя за кормой канал чистой воды шириной в два корпуса.

Чуть правее, вторую колонну, тяжело переваливаясь на волне, возглавлял «Волынец» - не такой знаменитый как «Ермак», но не менее мощный, с характерными высокими трубами, из которых валил густой чёрный дым.

Слева от «Ермака» замыкал тройку ледоколов быстроходный финский «Тармо».

Первый отряд включал «Андрея Первозванного», «Славу» и «Императора Павла».

Второй – «Полтаву», «Севастополь» и «Петропавловск».

Третий отряд возглавляли два линкора – «Цесаревич» и «Гангут».

За линкорами двигались крейсера, также распределенные по трём колоннам: «Рюрик» и «Адмирал Макаров» в первой, «Богатырь» и «Олег» во второй, наконец, «Диана» и «Аврора» в третьей. Затем следовали эсминцы и транспорты, в основном бывшие гражданские пароходы. Более мелкие суда и подводные лодки остались в Ревельской гавани.

Сразу за ледоколами в каждой колонне, соблюдая строгий интервал, двигались новейшие русские линкоры - настоящая гордость русского флота, построенные после Русско-японской войны - слишком поздно для возмездия над Японией, слишком мало для поединка с Германией.

Тем ни менее - новые русские линкоры типа «Андрей Первозванный» были без преувеличения бриллиантами русского-императорского флота - и нашей данью той самой «дредноутной лихорадке». Например, великолепный линкор «Севастополь», вступил в строй всего год назад и был одним из самых современных и лучших линейных кораблей на планетею И выделялся даже среди них. Его четыре трёхорудийные башни с 305-мм пушками, были способны прицельно послать снаряд без малого на двадцать пять вёрст! Рядом, словно тень, следовал его собрат «Петропавловск» – внешне почти идентичный, но с едва заметными отличиями в расположении зенитных орудий, предназначенных для отражения авиации. На его флагманском мостике стоял сам адмирал Непенин, так же как и я, вглядываясь в бескрайний ледяной простор..

Чуть дальше держался «Гангут» – первый русский так называемый «сверхдредноут». Его гигантские орудия Виккерса с прогрессивной нарезкой ствола превосходили по дальности даже новейшие немецкие аналоги. Но самым впечатляющим был его броневой пояс толщиной в 229 мм – настоящий стальной доспех, немыслимый для большинства кораблей – и большинства держав этого мира.

Контрастом стальным гигантам служил «Цесаревич» – ветеран ещё Порт-Артура. Его устаревшие 254-мм орудия в двух башнях выглядели почти не серьёзным по сравнению с вооружением новейших линкоров.

Среди крейсеров неоспоримым королём был «Рюрик II». Его водоизмещение в пятнадцать тонн, огромная для бронированной махины скорость и четыре 254-мм орудия – таких же как на «Цесаревиче» – делали его дьявольской игрушкой, способной, если её выпустить в океан для охоты на морских коммуникациях, разрушить морское снабжение и по сути сокрушить экономику любой из зависимых от поставок стран. Он и сейчас напористо переваливался через волны, его высокие борта собирали на себя ледяную бахрому.

За «Рюриком», словно тень, скользила «Аврора» – живая легенда, участница событий 1905 года. Её некогда грозные 152-мм орудия теперь выглядели почти декоративными, а на палубе помимо опытных артиллеристов сновали курсанты.

Эсминцы «Новик» с их 26-узловым ходом и тремя 102-мм орудиями окружали тяжёлые корабли, как стая голодных волков. Их узкие корпуса буквально резали воду, оставляя за собой пенистые следы. Старые «Буйные», едва выдававшие 18 узлов, держались ближе к транспортам, их изношенные машины с трудом справлялись с нагрузкой.

А позади, клубясь чёрным дымом, тащились транспорты с десантом. «Рига» и «Митава», бывшие роскошные пассажирские лайнеры, теперь везли в своих изящных, но перегруженных трюмах почти два пехотных полка. Белые надстройки почернели от копоти, а на палубах, среди ящиков с боеприпасами и свёрнутых палаток, солдаты и матросы курили, глядя на удаляющийся берег.

Линкоры возглавили кильватерный ордер не случайно. Ледоколы с трудом разламывали мёрзлое поле, и пробитый ими фарватер был узок для морских кораблей. «Гангуту», «Андрею Первозванному» и «Полтаве» приходилось тяжёлыми бронированными корпусами по возможности его расширять. Продвигаясь сквозь замёрзшее море, три несчастных линкора содрогались от сокрушительных ледяных ударов.

За время пути от Тарту к Ревелю я успел подробно ознакомиться с судьбой Балтийского флота, и сейчас она казалась мне просто невероятной. По данным энциклопедии, новейших кораблей, построенных по образцу знаменитого британского «Дредноута» на 1917 год в Балтфлоте имелось целых двенадцать. Однако в годы Великой войны они не участвовали ни в одном сражении и стояли прикованные к причальным стенкам. Война на море, исходя из ее пассивно-оборонительной тактики, принимала для России такой характер, что линейный флот, на который потрачено было столько надежд и усилий, не требовался. Однако будущее российских кораблей, подробно расписанное в энциклопедии, казалось ещё более гнетущим.

Строительство четырех новейших линкоров-супердредноутов, потребовавшее затрат колоссальных средств и сил непосредственно во время войны, явилось напрасным рывком – после революции они не были достроены, после гражданской – проданы на слом.

Восемь новейших крейсеров – так и не вступили в строй. После революции либо взорваны англичанами, либо переделаны в плавучие базы и танкера.

Два крейсера, построенные и едва спущенные на воду в немецком Данциге, конфискованы немцами в первый же день войны – то есть буквально подарены врагу.

Девять эсминцев, заложенные на Мюльграбенской верфи в Риге, также не достроены, а их паросиловые установки, изготовленные в Германии и полностью оплаченные российским золотом, использованы на немецких эсминцах.

Однако будущее достроенных кораблей поражало меня еще более.

Читая справку, описывающую историю русских военных судов после революции, я только моргал глазами, не вполне веря содержанию прочитанных фраз:

«Взорван англичанами при отступлении интервентов», «конфискован Германией по условиям Брестского мира», «интернирован во Францию по окончанию войны», «после революции отбуксирован в Турцию», «продан на слом датской фирме», и, пожалуй, самое достойное в позорном списке, – «разобран на металл в Петрограде»…

Судьба корабля, говорят, подобна судьбе человека. А значит, линкорам и крейсерам, что я вел сейчас к устью Невы, было за что сражаться.

За своё будущее, или за достойную смерть!

* * *

Отряд для пиратского налета на собственную столицу насчитывал восемь линкоров, шесть крейсеров, двадцать судов сопровождения, одиннадцать тысяч (!) человек штатного экипажа и восемнадцать тысяч бойцов абордажных команд.

В качестве первоначального флагмана экспедиции я выбрал «Гангут». Традиционно флагманским кораблём балтийского флота являлся не сверхдредноут, а легкий быстроходный крейсер. Для Непенина во время войны таковым был новейший Рюрик, однако я не видел необходимости следовать примеру вице-адмирала. В морском сражении, возможно, это имело смысл, однако для нашего рейда являлось новацией бесполезной. Как было принято в эпоху парусных кораблей и эскадренных броненосцев, я выбрал в качестве флагмана самый могучий линейный корабль.

Старые линкоры типа «Андрея Первозванного» или «Императора Павла» имели 926 человек экипажа и бронированный корпус в 140 метров от кормы до носового тарана.

Новейшие «Гангут», «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь» – 1094 человека по штату и длину корпуса почти в 200 метров!

Нахождение на подобном стальном чудовище было явлением фантастичным, невообразимым – оно вдыхало в меня восторг. На верхней палубе хозяйничал трескучий мороз, а внизу, в машинном отделении, стояла невыносимая жара – котлы держались на максимальном давлении. Выдавая пределы мощности, паровые машины влекли нас сквозь толщу льда. Вперёд, только вперёд!

Вскоре гавань скрылась из виду. Один за другим, тяжко потекли часы. С движением времени, скрежет бортов о заснеженные торосы, становился ужасным, гнетущим. Корабли, казалось, с трудом выдерживали сопротивление льда, достигающего местами толщины метра и более. Тут и там появлялись течи. Машинисты устраняли их, то стоя в ледяной воде, то вдыхая грудью адский жар топок.

В первый день прошли всего десять миль. С наступлением ночи движение поневоле прекратилось – для устранения течей. До полуночи заделывали швы на «Гангуте» и «Первозванном». Ночью мороз стал крепче. Матросы сотнями высыпали на лёд, долбили его ломами и пешнями, чтобы суда не вмёрзли. Это не помогло – только утром, когда ледоколы медленно проползли вокруг эскадры, освобождая из ледяного плена, кильватерные колонны снова тронулись в свой тягостный путь.

Второй день был не лучше – израненные льдом «Гангут» и «Андрей Первозванный» уже шли в колоннах третьими – за ледоколом и передовым кораблём. Только «Полтава» по-прежнему лидировала в своём ордере, следуя сразу за кормой «Ермака». Однако уже к полудню из-за сильной течи её сменил «Севастополь». В ярком солнечном свете, ледяная гладь казалась ясной и ровной, оттого передовые суда держались сейчас уверенней. К вечеру миновали траверз маяка Южный Гогландский. Затем, меняя флагманские дредноуты, ползли сквозь бескрайнее поле льда всю ночь напролет.

Следующий день оказался более сложным. Не смотря на весну, лёд в Финском заливе стоял тяжёлый и крепкий, корабли останавливались, ледоколы не успевали выручать их из ледяного плена.

В 8 часов утра застрял в тисках «Цесаревич». Его спас «Ермак», однако в 10 часов линкор снова остановился. Ледокол опять выручил. Однако ещё часом позже, встали все три передовых сверхдредноута, – лёд словно могучими клещами вырывал из эскадры широкогрудые корабли! Ледоколы освобождали их, то вырываясь вперёд, то возвращаясь обратно, однако время убегало неумолимо.

К вечеру появились большие торосы – целые горы ледяных глыб. Они образовались из осенней шуги перед ледоставом и теперь представляли целые крепости, ещё более замедляя и без того ничтожную скорость нашего продвижения. Фарватер пришлось прокладывать змейкой.

Третья ночь застала флот между островами Гогланд и Лавенсари. Здесь Непенин провёл осмотр повреждений. Эсминцы и гражданские корабли, к моему немалому удивлению оказались повреждены меньше, – как выяснилось, пробитый сверхдредноутами фарватер был для них очень широк. Максимальные повреждения обнаружились именно на линкорах, ведь фарватер небольших ледоколов оказался для них слишком тесен. К неописуемому страданию экипажей, не обошлось без потерь. На героической «Полтаве», дольше всех линкоров выдерживавшей натиск льда, обнаружилась сильная течь. Корпус треснул. Посовещавшись с Непениным, дредноут решили оставить во льдах с небольшой командой.

Утром вынесли новый вердикт: сцепить ледоколы и действовать двумя тягами, чтобы разбивать ледяные горы. Попробовали – получилось. Новый способ принёс некоторое облегчение: он позволил расширить фарватер, и огромные линейные корабли, наконец, смогли идти чуть свободней. Это, впрочем, продолжалось недолго. На залив стал опускаться густой туман, который скоро охватил все вокруг. Стемнело так, будто вернулась ночь. Почти до полудня корабли застыли на месте. Когда к обеду туман рассеялся, мы снова двинулись – медленно, то и дело останавливаясь. «Гангут» с «Севастополем», опять служившие «передовыми» за ледоколами, давали задний ход, затем с разбега крошили заторы. Между кораблями сновали «Ермак» и «Тармо», помогая колоннам продвигаться по узкому коридору, края которого подчас возвышались над палубой эсминцев и гражданских судов. Не шли по морю – ползли словно по тоннелю. Каждый метр давался с чудовищным напряжением, изматывая нервы командам, сминая броню кораблям.

К полуночи, наконец, вожделенное совершилось. Передовые колонн вышли к траверзу Толбухинского маяка, а вскоре, освящённый луной и звёздами, передо мной открылся золочёный купол Кронштадтского Морского собора. Весть с мостика мгновенно разнеслась по судам, скользя к трюмам от радиорубок. Узнав о приближении цели, замученные изнурительным трудом, люди вздохнули с облегчением, словно набрались свежих сил. Пугающие ледяные торосы под бронированными бортами вдруг застучали для нас победным грохотом, а на мачтах боевых кораблей, вновь торжествующе заполыхал андреевский флаг.

В пять вечера передовой «Петропавловск» миновал траверз Большого Кронштадтского рейда. Ещё часом позже флот оставил Кронштадт за кормой.

Вскоре показался Васильевский остров и вместе с ним, о чудо, свободная водная полоса – прибрежный фарватер, пробитый питерскими ледоколами между торговым столичным портом и устьем Большой Невы.

В преддверии схватки три колонны выстроились в одну. Избитые сверхдредноуты, с мятой броней и потерявшие ход, вышли в конец походного ордера. Впереди, обогнав ледоколы, линкоры и транспортные суда, теперь шли быстроходные крейсера. Первыми – «Рюрик», «Макаров», затем «Олег» и «Баян».

Замыкали передовую партию устаревшие «Аврора» с «Дианой». Мы с Непениным перебрались на «Аврору» – старый рейдер, весь путь из Ревеля шедший в конце походного строя, а потому наименее пострадавший от битвы со льдом. Наименее боеспособная по сравнению с прочими военными кораблями, она должна была стать моим штабом. На клотике ее мачты над серым морем и городом взвился штандарт Императора.

В одиннадцать ночи действующий флагман Балтфлота бронепалубный крейсер-разведчик I ранга «Рюрик» пересёк бронированным форштевнем условную границу Санкт-Петербурга.

Императорский флот бесшумно входил в бунтующую столицу.

15 марта 1917 года.

Дворцовая набережная

Чёрными глыбами, корабли вползали в Неву. Движение их казалось мне медленным, однако для царящего вокруг неспешного века скольжение стальных туш было скорым необычайно. Электричество в Петрограде отсутствовало уже месяц, а потому в домах вдоль Набережной и Галерной горели освещённые лучиной окошки. Жители наверняка заметили наш визит. Возможно, некто расторопный из сочувствующих революции обывателей уже спешил предупредить моего врага о приходе эскадры. Только вот некого было предупреждать в этот час!

Теоретически, революционная Дума заседала всю ночь и, действительно, кто-то из депутатов толкался в Таврическом до утра. Однако министры Временного правительства, от которых зависело сейчас все, в поздний час находились в собственных роскошных квартирах. Бдительность мятежного гарнизона также соответствовала представлениям «солдат революции» о дисциплине. Оставшихся в живых офицеров заставляли согласовывать приказы с «Комитетом избранных депутатов», не только полковых, но даже батальонных и ротных. Каждый боец мог пристрелить командира любого ранга без разговоров за косой взгляд. В этих условиях речь о дисциплинарных взысканиях, послушании и субординации, разумеется, не велась. Дозорных с грехом пополам выставляли, но занимались дозоры и патрули в основном грабежами и мародёрством. Пока царские корабли выходили к траверзу Зимнего, большая часть гарнизонных войск почивала или пьянствовала в бараках.

Наименее разложившиеся отряды охраняли южные подступы к столице, с которых ожидалось вторжение карательных корпусов Келлера и Нахичеванского. На Витебском и Московском шоссе, что протянулись к Питеру от южных его границ, Временные и Советы каким-то чудом умудрились поставить боеспособные патрули. Менее боеспособные, но многочисленные и мощные армейские подразделения размещались в казармах по всей столице. Однако в центре многомиллионного города наличные силы бунтовщиков ограничивались Преображенским полком, квартировавшим в эти суетливые дни в Петропавловской крепости. От Преображенцев выделялись караульные группы для охраны Зимнего, Адмиралтейства, Генерального штаба, почты, телеграфа и прочих наиболее важных строений.

Дальнейшие события разворачивались молниеносно по заранее прописанному с Непениным плану. Крейсера разошлись по реке, заняв входы в притоки Невы и каналы. Линкоры вползли степенно, встав в центре позиции, напротив Заячьего и Васильевского островов, вдоль Дворцовой набережной и Сенатской.

С мостика «Авроры» я видел, как комендоры боковых орудий «Севастополя» и «Гангута» разворачивают стволы к Петропавловской крепости и Зимнему дворцу. Вслед за бортовой артиллерией, развернулся и главный калибр линкоров – великолепные 305-миллиметровки. Однако гигантские башенные орудия уткнулись взором только в одну сторону – в стены Петропавловской крепости, игнорируя прочие строения вдоль Невы. Эскадра замерла, как готовый к прыжку хищник.

Непенин поднёс к губам рожок громкоговорителя и отдал команду. Повинуясь негромкому слову, промчавшемуся сквозь переплетение проводов, стальные громады барбетов взорвались громовыми раскатами. Боковые орудия молчали, однако главного калибра с лихвой хватило для впечатлений. Рывок зарядов отдался в свинцовом небе вспышками пламени и гулкой вибрацией бронированных корпусов. Чудовищные шестиметровые стволы качнулись дружною колоннадой и с ужасающим грохотом фугасы в железных рубашках умчались к цели!

В первые мгновения петрова крепость окуталась густым дымом и пыльным маревом из каменных осколков и поднятого в воздух песка. Когда эта коричнево-серая туча рассеялась, я увидел что бастионы и стены знаменитой цитадели осели, обрушились слоями, будто песочный замок, омытый шальной волной. Бастионы потеряли привычную резкую угловатость, контрфорсы оплыли и обрушились внутрь.

Стоящий рядом Непенин пояснил, что бомбардировка крепости не ставит целью ее разрушение или истребление засевших преображенцев. Задача поставлена уже – подавить крепостную артиллерию и пулемёты. В противном случае даже лёгкие орудия Петропавловки, глядя стволами в застывшую на Неве эскадру, могли стрелять по линкорам прямой наводкой, в упор. Дело, впрочем, решилось с первым же залпом. При виде чадящих пылью руин, в обломках которого покоился шпиль Собора Петра и Павла, могилы царственных предков Николая Романова и знаменитый Монетный двор, не хотелось даже думать о том, что твориться сейчас внутри уничтоженной цитадели.

Непенин рявкнул в трубку новый приказ, и орудия стали медленно разворачиваться. Абордажные команды с эсминцев, транспортов и торговых судов, заспешили к гранитным набережным Невы, к Васильевскому острову и Зимнему. Десантные боты, дружно работая веслами, стремительно понеслись по волнам. Массивное тело «Гангута» продвинулось чуть вперед и орудия титанического линкора, способные выдавать по четыре гигантских снаряда в минуту, тупыми обрубками дул уставились на пустующий Невский. Великий царь Петр когда-то планировал улицы «идеально», то есть ровными линиями. Стволы корабельных орудий смотрели сейчас вдоль линий, простреливая столицу практически насквозь. Спустя секунду на «Гангуте» включился морской прожектор и погруженный в грязно-снежную дрему Невский проспект, осветился электрическим светом.

– Пристрелочный, – сказал в трубку Непенин. – По Аничкову. Пли!

Главный калибр линкора оглушительно рявкнул, снаряд ушел за Фонтанку. Полуобернувшись ко мне, Непенин кивнул. Этот жест означал «отлично». Кто бы не двинулся сейчас через Лиговку, Невский, Измайловский или Московский проспекты, он будет смят, разорван и погребен корабельной артиллерией.

Высадка между тем завершалась. Защелкали глухие винтовочные выстрелы на развалинах Петропавловки, и споро, почти бесшумно, разворачивались на Набережной наши абордажные партии. Десант раскручивался сжатой стальной пружиной. Без выстрелов взяли Зимний. Преображенцы бросали винтовки, едва завидев матросов, вливавшихся прямо в парадный вход. Отдельные отряды неслись к почте и телеграфу, станциям, вельможным дворцам и правительственным зданиям. С линкоров и крейсеров спускали снятые в Ревеле пулеметы. Мы закреплялись на захваченных позициях, готовясь перейти к обороне. Крайний рубеж постановили с Непениным закрепить на Фонтанке – на охват большей территории уже не хватало сил.

Последнюю линию обороны составляли застывшие на Неве корабли. Ночь медленно скользила во тьму, накрывая северную столицу злыми, тревожными крыльями. Тридцать минут спустя, вернулись конные атаманцы, посланные мной в город с первыми партиями морского десанта. Гарнизон Питера пробудился. Разбуженные громом падения Петропавловской крепости, мятежники протирали глаза, натягивали портки, хватали винтовки и спешили к захваченному мной маленькому плацдарму. Лишенные лидеров, правительственных зданий, связи, электричества, центра своего города, а главное – единой координации и сплоченности, восставшим требовалось время, чтобы прийти в себя. Делиться этим бесценным ресурсом я совершенно не собирался.

– Что с обороной? – спросил я Непенина, едва дозорные казаки оставили мостик.

– По плану, – кивнул вице-адмирал. – Через кордоны не пролетит муха, Ваше Величество. Орудия линкоров простреливают полгорода насквозь. В районе Сенатской из незадействованных отрядов у нас собрался крупный резерв, и, я полагаю, не стоит ограничиваться обороной.

Он показал перчаткой через Неву.

– Предлагаю разделить резерв на два отряда. Первый рванёт к Путиловскому, второй десантируем на Петроградскую сторону. Кроме того, можно начать бомбардировку восставших казарм и заводов, где базируются рабочие дружины. Если сейчас приступим, к утру останется только щебень.

– Остыньте, – ответил я. – Нам вовсе не нужно брать город штурмом или выкуривать восставших из берлог огнём артиллерии. Из здания телеграфа нужно заранее сообщить во все города Империи, что восстание в столице полностью подавлено правительственными войсками. Для населения расклеим листовки: беспорядки прекратить, всем сложившим оружие – полная амнистия и никакого уголовного преследования; хлеб в город будет завезён в ближайшие дни, локауты на заводах отменены. Но самое главное – казармам и заводам отправим парламентёров с простым сообщением: царь ждёт делегатов от солдат и рабочих завтра, к двенадцати часам дня…

Я развернулся к вице-адмиралу на каблуках.

– С условиями сдачи, разумеется!

* * *

Население Петрограда на самом деле ничего не решало. Расклеенные листовки с призывом прекратить восстание носили скорее сопутствующий характер и никаких особых надежд я на них не возлагал.

Слабым аргументом являлись и орудия дредноутов, ибо я сильно сомневался, что моряки станут бомбить рабочие предместья с женщинами и детьми даже по личному приказу царя. Расстрел столицы из двенадцатидюймовых орудий действительно сделал бы меня «Кровавым», превратил в чудовище в глазах подданных, но главное, в случае упорства восставших, не стал бы решающим фактором для победы

Наличие людского резерва для атаки на Петроградку или Путиловский тем более не играло роли, поскольку взять бунтующий город полностью у меня не хватало сил. И все же решение, принятое отдельными полками и рабочими комитетами крупнейших заводов не казалось мне необычным, ибо являлось для них единственным в сложившихся обстоятельствах.

Каждая рота и каждый комитет в этот краткое, но чрезвычайно напряжённое время, принимали решение о своём будущем отдельно от прочих. Делегации от одного полка или завода другому, носились по городу совершенно бесцельно, убивая время в массовых митингах и шумных голосованиях, а оставшиеся на свободе ораторы революции надрывали глотки в пламенных призывах «не сдаваться режиму». В результате, к девяти часам утра следующего дня батальон самокатчиков договорился с Советом казачьих войск выступать к Фонтанке «воевать» с царём, однако уже после принятого полковым Советом решения, рядовые казачки заявили, что без пехоты с одними броневиками выступать не пойдут. Да и маловато двух частей против флота.

Депутаты Думы, представители революционных партий, а также просто сочувствующие лица не унимались: срочно созвав Временный комитет, отдельные «активисты» попытались уговорить Уральский пехотный полк присоединиться к атаке самокатчиков и кубанцев на центр города. Уговорили. Пошли. Казачки сообщили что уже «седлают коней», но на деле седлали их слишком долго – вследствие невыясненных, но вполне понятных всем обстоятельств. Уральцы, простояв на площади перед Витебским вокзалом почти три часа, злобно матерясь, вернулись в казармы.

То же происходило с рабочими дружинами. Гордо разгуливать патрулями с винтовками за плечом, пролетарии за две недели выучились на славу. Однако желанием лезть на пушки и пулемёты в условиях ожидающегося завоза хлеба, а также карательных частей с передовой, – никто из мастеровых не горел. Обещание амнистии и отмены локаутов буквально выпаривало из пролетарских дружин боевые единицы за каждый час этого «мирного» противостояния. Несчастные жители столицы, по самое горло наевшиеся бунта и митингов за последние два недели, вздыхали с облегчением, что кровавая феерия насилия, голода, грабежей и беспорядков наконец-то подходит к концу.

В то же время, мы с Непениным не сбавляли напор. В качестве средств агитации выступали не только листовки и ожидание переговоров. Укрепив за ночные часы линию обороны, – за мостами мы наваливали баррикады, как раз в духе революционеров, – отдельные отряды десанта заняли Витебский вокзал, затем Московский вокзал, Троицкий рынок, Шереметьевский дворец, Таврический дворец и, наконец, Смольный институт. Абордажными командами на шлюпах захватили также ближайшие к центру мосты через Неву.

В единую линию обороны новые здания не включались, оставаясь как бы анклавами на вражеской территории, однако нужное впечатление эти «уколы» производили. Удивительно, но отряды для взятия «анклавов» перемещались к десяти часам по городу уже совершенно свободно, не встречая никакого сопротивления, что, разумеется, можно было списать только на полную неготовность мятежных частей к такому развитию событий. Мост перед Гренадерской улицей, например, охранял дозор с пулемётом, однако, увидев две приближающиеся лодки с незначительным десантом, революционные солдаты просто ушли, оставив пулемёт.

Уже к одиннадцати часам стало ясно, что город сдан.

На территории за Фонтанкой, незанятой моими бойцами, практически ничего не изменилось: стояли те же здания заводов и гарнизонных корпусов, находились те же самые революционные мятежники, почти в том же количестве. Вооружённые до зубов – винтовками, пулемётами, даже броневиками.

Но исчез неистовый дух, что питал этих несчастных людей ровно двадцать три дня. На самом деле дух этот исчез значительно раньше – как только люди пресытились творимым ими же беспределом. Восставших сплачивала в последние дни скорее необратимость уже совершенных преступлений, нежели свободолюбивый азарт, который двигал ими в начале бунта.

Последним ударом по мятежу оказалась, как ни странно, идея Воейкова, предложившего мне официально распустить бунтующие полки и отправить их состав с действительной военной службы по домам, с последующей бронью от призыва и снятием ответственности за дезертирство. Как только невзрачные листочки с текстом приказа были расклеены на домах, мятежные части сократились едва не наполовину. Оставшиеся в Петрограде солдаты уже ни на что не годились – только митинговать.

Когда спустя сутки мне сообщили, что от Царского по направлению к Питеру движутся передовые разъезды генерала Келлера, город уже был полностью мой.

Победа казалась полной, торжество – абсолютным. Я не знал ещё, какие страшные вести несёт с собой верный генерал.