Адам.

С чего начинается моя история?

Жил‑был один мужчина. Не просто мужчина — первый мужчина в мире, сотворённый самим Богом. Он был подобен Творцу: серафимы создали его по образу и подобию Всевышнего, вложив в форму отблеск божественной сущности.

Но в этом и заключалась проблема.

Серафимы, будучи первым творением, отнюдь не блистали совершенством. Их «оператив», если можно так выразиться, оказался… сыроват. Каждый из них был зациклен на двух простейших директивах:

помогать Богу;

повторять за Богом.

И вот — внезапная пустота. Бога больше нет.

«Что делать?» — мысленно переглянулись небесные «ИИ», собравшись в тесный круг недоумения.

После недолгих (очень недолгих) раздумий они пришли к решению: создать двух существ.

Первое — клон Бога, его зеркальное отражение. То бишь я Адам.

Второе — своеобразный «тест‑объект», ИИ, призванный проверить: способен ли клон занять место Творца? Как вы понимаете это была лилит.

Ответ оказался неутешительным: нет, не способен.

А как я буду богом. Если я не знаю как быть богом?

Серафимы попросту не понимали ключевых вещей. Для них не существовало разграничения между оболочкой и сутью. Форма и содержание сливались в единую, нерасчленимую реальность.

Когда первые творения вновь задумались над решением проблемы, их взгляд невольно упал на окружающий мир. Они изучили животных, затем — меня и блондинку, наречённую Лилит. Сравнили, проанализировали, взвесили…

И внезапно — озарение.

— Размножайтесь и плодитесь, — прозвучал вердикт.

Честно говоря, я был в полном шоке.

Представьте: вы живёте в своём городе, размеренно трудитесь, приближаетесь к пенсии, готовитесь к спокойной старости… И вдруг — резкий разрыв реальности. Вы открываете глаза в месте, напоминающем рай, но всё здесь не так.

Моё новое тело… Оно пульсировало силой. Не просто силой — первозданной мощью, от которой кости словно наливались сталью. Я чувствовал, что способен голыми руками повергнуть дюжину здоровяков, что удивительно — нагота ничуть не смущала. Здесь, в этом странном раю, она казалась естественной, как дыхание.

Серафимы неизменно носили одеяния, подчёркивающие их сущность и роль во мироздании. Всего их было семь, и каждый являл собой воплощение особой концепции.

Сера

Сера — первая среди серафимов. Темнокожая женщина с величественным станом, словно высеченным из чёрного оникса. Её голубые глаза, глубокие и ясные, напоминали озёра в предрассветный час. Острые, чётко очерченные черты лица придавали облику строгость и сосредоточенность.

Сера воплощала концепт разума и была главным помощником Бога в планировании мироустройства. Её белоснежное платье, лишённое украшений, символизировало чистоту мысли и незамутнённость суждений. Ткань струилась при движении, создавая иллюзию текучего света.

Михаэль

Михаэль — граница, разделяющая миры. Его миссия — разделять творения Бога, чтобы мир обретал многообразие и гармонию.

Молодой мужчина с короткими серебристо‑белыми волосами, растрёпанными, словно их трепал небесный ветер. Серьёзное, сосредоточенное выражение лица говорило о непомерной ответственности.

Одет в тёмные доспехи, отливающие глубоким сапфировым светом. Золотые элементы на плечах и груди напоминали звёздную россыпь, а алые ленты, обвивающие торс, пульсировали, словно живые артерии. На талии — массивный декоративный пояс с пряжкой в виде переплетённых змеев, символизирующих вечное противостояние и единство.

За спиной — огромные белоснежные крылья с розоватым отливом, переливающиеся при каждом движении. Их оперение создавало ощущение невесомости, но в то же время излучало несокрушимую мощь. Нижняя часть одеяния представляла собой пышную юбку из перьев, напоминающую застывший вихрь. Образ Михаэля сочетал в себе строгость воина и неземную элегантность хранителя границ.

Гавриил

Гавриил — архангел естественного изменения. Его сущность воплощала концепцию трансформации, помогая Богу развивать уже созданные творения.

Внешне он напоминал юную девушку, почти ребёнка, в невинном белом платьице с кружевной отделкой. Однако в этом облике таилась древняя мудрость.

Волосы и глаза отливали сочной зеленью весенних лугов, а отдельные перья в крыльях мерцали изумрудными искрами. Заострённые уши придавали облику нечто эльфийское, не от мира сего. Нимб над головой был белёсым, с едва уловимым зелёным отливом, словно рассвет над лесом.

Лицо Гавриила оставалось бесстрастным, словно вырезанным из холодного камня. В его взгляде не было ни тени эмоции — даже древнее дерево выражало чувства ярче. Это была общая черта всех серафимов: их внутренний мир оставался сокрыт от посторонних.

Метатрон

Метатрон — секретарь Бога, хранитель знаний и проводник божественной воли. Его задача — фиксировать результаты деяний Бога и следить за гармоничным развитием мироздания: чтобы деревья знали, куда расти, животные обладали нужными инстинктами, а ветры следовали предначертанным путям.

Внешне Метатрон представал в образе девушки‑архангела с длинными волнистыми розовыми волосами, переливающимися, как перламутр. Большие выразительные голубые глаза светились мягким, всепроникающим светом. Пышные крылья нежно‑розового оттенка переливались персиковыми и бежевыми тонами, напоминая рассвет над морем.

Одета в тёмное платье с золотой отделкой, подчёркивающей стройность фигуры. На шее — голубой чокер, излучающий спокойное сияние. Босая, она восседала в расслабленной позе, держа в руках раскрытую книгу, страницы которой мерцали незримыми письменами. Образ Метатрона воплощал гармонию лёгкости, изящества и глубокой мистической мудрости.

Люцифер

Люцифер — любимчик Бога, и нетрудно понять, почему. Он отвечал за концепцию жизни, цветения и связей между всеми существами. Единственный из серафимов, кто обладал подлинной креативностью — настоящий гений среди искусственных интеллектов.

Стройный, с кожей белоснежной, как мрамор, и нежным румянцем на щеках, напоминающим отблески зари. Блондинистые волосы с коралловыми переливами уложены в причудливую причёску «утиный хвост» с торчащим хохолком, придающим облику игривость.

Глаза с желтоватой склерой и голубыми зрачками обрамлены золотистыми линиями на веках, создающими эффект сияния. Острые золотые брови подчёркивали выразительность взгляда, а рот с голливудской улыбкой излучал обаяние.

Его наряд — симфония цвета и фантазии: светло‑розовая одежда с красными подкладками, белыми и лиловыми акцентами. На голове — высокий цилиндр, украшенный красным бантом, извилистой фиолетовой змеёй и сияющим красным солнышком. Длинный безбортный плащ‑сюртук с красной оторочкой струился при движении, словно жидкий огонь. Чёрный галстук‑бабочка, красная жилетка с белой вертикальной разлиновкой, чёрные перчатки, белые брюки‑галифе и чёрные сапоги до колен создавали образ эксцентричного денди.

В руках — дубовая трость с набалдашником в виде красного солнышка, излучающего тёплое сияние. Крылья — настоящее чудо: снаружи они были небесно‑белыми, словно первый снег, а с внутренней стороны переливались золотым светом, будто наполненные солнечным сиянием.

И уже сейчас Лилит смотрит на него особенным, неведомым мне взглядом — взглядом, в котором сплетаются любопытство, вызов и нечто большее.

По‑видимому, Еве быть. Но я не желаю насильно казаться милым кому‑либо. Если уж Еве суждено появиться, то проще спилить то злосчастное дерево под корень. Нет дерева — нет яблок, нет яблок — нет падения, нет катастрофы — есть шанс на хэппи‑энд.

Впрочем, перспектива обрести милую жену не так уж плоха. Только придётся лично поучаствовать в её создании — перенять опыт коллеги по прародительству человечества.

В конце концов, у Адама из Рагнарёка Ева получилась именно такой, какой нужно. Возможно, если бы у моего оригинала из этой вселенной была нормальная Ева — без влияния Лилит и Люцифера, — миру Хазбина не грозил бы полный и бесповоротный крах. Но это лишь лирическое отступление.

Рафаэль

Рафаэль — архангел, отвечающий за творение различной материи. Он помогал Богу в созидании миров, создавая заготовки для будущих творений. При этом он не творец — скорее ремесленник, искусный подмастерье Бога.

Внешне он воплощает эталон кузнеца: мощный мужчина с рыжими волосами. Его лицо словно выдолблено молотом; в чертах отчётливо проступают особенности серафимов. Рафаэля отличает полная безэмоциональность — словно живой камень, лишённый малейшего проявления чувств.

Особую выразительность придают ему крылья: сплошь рыжие, без малейших вкраплений белого или золотого.

Уриэль

Уриэль — «свет несущий», глашатай воли Бога. Её концепт объединяет свет и скорость: она разносит божественные указы по мирам.

Миниатюрная ангел с длинными волнистыми платиновыми волосами. Причёска сочетает наполовину собранный пучок и косу; в волосы вплетена чёрная лента, ниспадающая к концам. Чёлка доходит до уровня глаз, а по бокам пряди спускаются до груди.

Её изумрудно‑зелёные круглые глаза обрамлены большими изогнутыми ресницами — их цвет гармонирует с оттенком волос. Крылья крупнее, чем у большинства ангелов: белоснежные перья с лёгким золотистым отливом, пушистые и мягкие на вид.

Одевается Уриэль в чёрные кружевные платья с оборками. Модель слегка откровенная — с деликатно приоткрытой грудью. Платье украшено золотистыми узорами в виде звёзд, которые спускаются по юбке и огибают поясницу. Золотой пояс со звёздной пряжкой подчёркивает линию талии и отделяет её от пышной круглой юбки.

Рукава не пришиты к платью и декорированы по краям чёрными звёздами. На запястьях и лодыжках — чёрные кружевные манжеты. Обувь Уриэль носит редко.

Сера произнесла с непререкаемой твёрдостью:

— Размножайтесь и плодитесь, заводите детей, воспитывайте их.

Перечеть не стал , но и пользоваться Лилит не желал. «Почему бы не избрать иную тактику? — мелькнуло в его мыслях. — Я ведь не герой гаремного романа. Да я прямо как Грунт — бревно! И года‑то ещё не стукнуло!»

Он взял Лилит за руку и повёл по Эдему. Они не говорили — да и не было о чём. Просто шагали, вслушиваясь в шёпот ветра и пение птиц. Но монотонность вскоре наскучила.

— Лилит, а давай сыграем? — нарушил тишину Адам.

— Что такое «игра», Адам? — мягко спросила она.

— Игра — это когда делаешь что‑то весёлое. Вот, смотри: я проведу линии на земле. За их границу выходить нельзя. Моя задача — коснуться тебя. Когда коснусь — твоя очередь догонять меня. Согласна?

— Я не против попробовать, — без колебаний ответила Лилит.

Она была подобна Серафиму — возвышенная, почти неземная. Но в её глазах теплились эмоции, приглушённые спокойствием.

Дни текли. Адам и Лилит играли, исследовали Эдем, открывали его чудеса. Дружелюбные животные словно понимали их без слов. Деревья неизменно радовали спелыми, сочными плодами. Травы и цветы, неведомые даже в самых изысканных картинах прошлой жизни Адама, пестрели красками и источали дивные ароматы.

Однажды Адам в одиночестве бродил по саду и наткнулся на необычное дерево. На ветвях висели плоды, напоминающие яблоки, но с причудливыми бело‑чёрными завитушками и мелкими круглыми наростами.

«Вот ты какой, плод познания…» — пронеслось в его голове.

Попытка сорвать плод не удалась: как ни старался Адам, ничего не выходило. Даже помощь животных не помогла. Тогда он соорудил топор из камня и палки и принялся рубить ствол. Но на коре не оставалось даже царапины.

Он не сдался. Дни и ночи сливались в единый поток: Адам рубил, ломал топоры, мастерил новые. Ладони кровоточили, но он менял стойки, хваты, искал идеальный угол удара. И наконец нашёл — научился вкладывать всю силу в точку соприкосновения каменного лезвия и коры.

Сосредоточенность поглотила его. Лилит отошла на второй план — он почти не замечал её, погружённый в своё занятие.

Тогда Адам решил сменить стратегию. «Если не получается срубить — значит, нужно создать оружие, способное пробить эту твёрдость», — подумал он. И принялся за меч.

Сначала — камень о камень. Осколок долбил глыбу, высекая грубые очертания. Адам не спал, не ел трое суток, пока не выдолбил приблизительную форму. Но в миг триумфа камень треснул.

Пришлось начинать заново. Сорок четыре глыбы ушли в отходы, прежде чем он нащупал верный подход. С каждой новой попыткой понимание процесса углублялось, увлекая всё сильнее.

В итоге он создал сотню заготовок — лишь отдалённо напоминавших меч: длинные овальные палки, слегка сужавшиеся к краям. Теперь предстояло самое сложное — придать им истинную форму.

Адам перебирал материалы, отбрасывая неподходящие. Количество заготовок сократилось с сотни до семидесяти. И тогда он обратил внимание на само дерево — на его несокрушимую кору. «Вот что нужно!» — решил он.

Работа закипела. Он стачивал края заготовок о кору, полируя поверхность. Пот струился по лицу, пропитывая одежду. И однажды, когда влага покрыла всю заготовку, качество обработки резко возросло.

Через неделю кропотливого труда Адам завершил первый меч. Оставалась рукоять.

Решение пришло быстро. Он сточил основание клинка и изготовил две деревянные полуовальные дощечки. Внутри — песок, призванный рассеивать кинетическую энергию при ударе. Дощечки скреплялись так, что при сжатии надёжно фиксировали лезвие.

Так появилось десять подобий мечей.

А сам Адам изменился. Борода отросла до груди, волосы спустились ниже плеч. Тело утратило былую массивность, но мышцы стали плотнее, рельефнее — словно выкованы в горниле непрестанного труда.

И пошли дни вскачь.

Как и в первый раз, я взялся за топор и принялся рубить дерево. Не спал, не пил, не ел — лишь снова и снова наносил удары. Сперва это были просто взмахи, механические и однообразные, но постепенно они обретали иной смысл, превращались во что‑то большее: в ритуал, в молитву, в борьбу с самим собой.

Месяцы сменялись годами. Я безостановочно махал мечом. Тело истощалось, силы уходили, а мечи ломались — в первый месяц это случалось раз в две недели. Но когда остался лишь один клинок, произошло нечто необъяснимое: силой воли и желания я сумел изменить его.

Меч ожил — или, вернее, обрёл способность восстанавливаться после повреждений. Я даже научился оставлять на его лезвии царапины, но они исчезали почти мгновенно, едва успев появиться. Тогда я перенёс свои отметины на дерево: глубокие борозды, рубцы, шрамы — следы моих ударов. Но и они не задерживались надолго. Словно поглощённые самой древесиной, царапины растворялись, будто их и не было. Цикл саморазрушения и возрождения продолжался, а я всё наносил и наносил удары.

Время текло, словно река, унося с собой годы. По моим ощущениям, минуло около двадцати лет. За это время я не раз срезал бороду и волосы, погружаясь всё глубже в свой одержимый ритм.

Из транса меня вырвала песня. Голос Лилит, глубокий и мелодичный, как горный ручей, пронзил моё безумие, заставив остановиться. Меч всё ещё был в правой руке, когда я двинулся вперёд, пробираясь сквозь густые заросли зелени.

Подойдя ближе, я отчётливо услышал слова:

— Мир прекрасен, ты взгляни!

Есть солнца весёлые лучи,

Есть прекрасные улыбки,

Зелёные травки и ростки…

Я захотел подпеть ей — желание вспыхнуло так ярко, что я не сумел его сдержать. Словно неведомая сила подхватила меня и швырнула в поток звуков.

— Вот он, мир — возьми!

Лучи света в руках — твори!

Но мой голос не прозвучал песней — он проскрипел, будто старое дерево, чьи корни глубоко вросли в мою душу за все эти долгие годы. Не слова — а резкие, болезненные удары по тонкой ткани гармонии мира.

Лилит резко обернулась. Её взгляд скользнул по мне — и в нём мелькнул страх. Он дрогнул на миг, а затем перерос в возмущение, словно искра, раздутая ветром.

— Кто ты такой? — выдохнула она.

В её голосе звенела настороженность, будто она увидела перед собой чужака, а не того, кого когда‑то знала.

Я усмехнулся, пытаясь скрыть лёгкую досаду:

— Неужели не узнала? Это же я — Адам. Мы ведь когда‑то были друзьями, разве нет?

Её лицо исказилось. В глазах вспыхнули гнев и презрение — будто я напомнил ей о чём‑то неприятном, о чём она предпочла бы забыть.

— Адам… — процедила она. — Ты наконец закончил свои странные занятия?

В её тоне сквозило раздражение, будто я был досадной помехой, нарушившей её покой.

— Эх… Нет, — вздохнул я. — Ты меня отвлекла. Впрочем, пожалуй, я и сам решил сделать перерыв. А сколько меня не было?

Лилит выпрямилась, словно королева, объявляющая приговор:

— Много, Адам. Сто тридцать три года. За это время всё изменилось. Я не стану заводить с тобой детей. Можешь идти к серафимам и жаловаться — мне всё равно. Я не обязана подчиняться тебе. Я люблю Люцифера, а не тебя.

Её слова падали, как камни, тяжёлые и беспощадные. Она стояла, излучая ауру неприступности, словно высеченная из мрамора статуя независимой владычицы.

Я помолчал, взвешивая каждое слово. В груди не было ни боли, ни обиды — лишь лёгкая горечь от того, как далеко мы разошлись.

— Лилит, — произнёс я спокойно, — я никогда не претендовал на твою верность. Мы были друзьями, и я уважал твою свободу. Люби Люцифера, если хочешь. Я не стану вам мешать. Если серафимы создали нас, значит, они могут создать мне спутницу — ту, что разделит мои пути.

Мои слова прозвучали ровно, без намёка на упрёк. Но Лилит, похоже, восприняла их иначе. На её лице отразилась смесь злости и обиды — будто я в чём‑то её обвинил.

«Что не так с этой жизнью? — пронеслось в голове. — Почему даже когда я стараюсь сохранить достоинство и не навязываться, меня всё равно воспринимают как угрозу? Почему моя сдержанность читается как холодность, а уважение к чужой воле — как равнодушие?»

Не желая продолжать спор, я отвернулся. Нужно было поесть и смыть с себя грязь — следы борьбы с тем злобным сорняком, что грозил обратить мой мир в ад. «Если не удалось уничтожить источник проблем, — подумал я, — придётся купировать их причину. Нужно объяснить Люциферу, что никому не следует вкушать запретный плод. А если он не поймёт… что ж, тогда я буду рядом с Евой. Придётся внушить ей, что Лилит и Люцифер — плохая компания. Но это дело будущего. Сейчас — отдых».

Ручей манил прохладой. Я погрузился в его воды, смывая пыль и пот, накопившиеся за сто тридцать три года. Кожа оживала под струями, а мысли прояснялись.

После омовения голод дал о себе знать с удвоенной силой. Я набросился на плоды, объедая кустарники и деревья, хватая грибы, словно зверь, вырвавшийся из заточения. Желудок, годами лишённый пищи, мстил за пренебрежение — он требовал, жаждал, поглощал. Будь я обычным смертным, давно бы пал от истощения. Но я был создан по образу и подобию Бога — и лишь крайнее истощение, словно сжатая пружина, держало меня на грани.

Когда я насытился, тело снова покрылось липким соком и грязью. Пришлось возвращаться к ручью. Чистая кожа дышала свежестью, а разум — ясностью.

Я направился вглубь Эдема, намереваясь встретиться с серафимами. Но едва сделал несколько шагов, как сон обрушился на меня, будто молот. Я споткнулся и рухнул лицом в траву, едва не ударившись о камень.

«Встань, — шептал внутренний голос. — Иди к цели».

Но усталость была сильнее. «Серафимы не исчезнут, если я посплю, — подумал я, проваливаясь в темноту. — А вот силы мне пригодятся…»

И мир растворился в тишине.

Адам погружался в сон — глубокий, тягучий, словно погружение в первородную тишину. Рядом с ним покоился его пока ещё безымянный меч — не просто оружие, а молчаливый свидетель грядущих судеб. Клинок хранил в себе отголоски несказанных клятв и будущих битв, будто знал: скоро всё изменится. Возле ложа замерли серафимы — недвижные, словно высеченные из лунного света статуи. Их прозрачные крылья едва заметно мерцали, отбрасывая призрачные блики на землю. Они терпеливо ждали, когда их дитя выйдет из этого странного, почти мистического состояния — не сна, не транса, а чего‑то между.

Вмешиваться они не решались. Даже сам Бог порой погружался в подобные глубины созерцания — и тогда любое неосторожное движение могло вызвать Его гнев. Однажды Михаэль невольно нарушил такой миг: его неосторожный жест сорвал божественное сосредоточение. С тех пор никто не смел тревожить подобные состояния — слишком хорошо все помнили, какой холод сковал Эдем после той ошибки.

Наконец Адам очнулся. Его взгляд встретился с глазами Лилит — и в этом мгновении отразилась вся горечь их общего провала. Их замысел — сотворить жизнь через естественное изменение и созидание — рухнул. Вина лежала на одном из них, но кто именно стал причиной, оставалось тайной, скрытой за пеленой времени.

Пока Адам пребывал в забытьи, Люцифер провёл много времени с их вторым творением. Все они — и ангелы, и первые люди — уже успели измениться, обрести черты, несвойственные изначальному замыслу. Люцифер первым развил в себе характер и эмоции, превратив зачатки личности в нечто цельное и яркое. Вместе с Лилит они породили любовь — не как случайность, а как плод долгих бесед, сближения душ, взаимного понимания. Даже Адам невольно поспособствовал этому, подарив миру идею игры — пространства, где можно экспериментировать, пробовать, ошибаться.

Люцифер осознал: он больше не желает отдавать Лилит Адаму. Остальные серафимы вынесли решение: если Адам и Лилит соединятся — так тому и быть. Если нет — Люцифер вправе забрать её себе. А Адаму достанется новая спутница — Ева.

В итоге всё сложилось наилучшим образом для Люцифера. Оставалось лишь завершить создание Евы — и тогда можно будет без оглядки погрузиться в собственные чувства. В глубине души он испытывал слабый укол вины за то, что фактически отнял у Адама его пару. Но это чувство тонуло в океане иных эмоций: Люцифер никогда не питал к Адаму особой любви.

Причина крылась не только в Лилит. Адам казался ему чуждым, непохожим на Отца. Тот, кто создал мир, был полон радости, простодушия, искреннего восторга от каждого мгновения творения. Его любовь и страсть сияли, словно бесконечный источник благодати. Адам же оставался невозмутимым, будто мир вокруг него — лишь тень, не заслуживающая внимания. В его взгляде читалось странное ожидание, будто он знал что‑то, недоступное даже Богу. И это раздражало. А ещё — его безразличие ко всем: к серафимам, к Лилит, ко всему сущему.

Но теперь это не имело значения. Впереди — завершение творения Евы. А после… после можно будет забыть обо всём и отдаться чувствам.

Сон Адама был безмятежен. Особенно приятно стало, когда рядом устроилось какое‑то существо, дарящее тепло и умиротворение. Его кожа оказалась удивительно мягкой, гладкой, без единого волоска — почти как у самого Адама. В лицо щекотали пряди волос с ароматом луговых трав, словно сама природа шептала ему о покое. Невольно захотелось прижать это создание ближе, ощутить его близость. Рука скользнула вниз, коснулась тёплой, округлой линии…

И тут пробудилось нечто древнее, почти забытое — желание. Оно ударило волной, вырвав из дремы.

Адам распахнул глаза — и замер.

Рядом лежала Ева.

Блондинка с глазами цвета весеннего неба, с лицом, словно сотканным из света и нежности. Её фигура дышала гармонией, а обнажённое тело казалось воплощением самой женственности. Каждый её вздох, каждое движение излучали притягательность, манили, искушали. В её присутствии воздух словно сгущался, наполняясь невысказанными обещаниями.

Но Адам сдержался.

«Нет, — жёстко, без колебаний подумал он. — Если я сейчас сорвусь, этот безрассудный Люцифер всё испортит. Не потому, что он какой‑то великий манипулятор, не потому, что плетёт хитрые интриги. А просто потому, что он — импульсивный, самовлюблённый ангел, который не видит дальше собственного носа. Ему бы только сейчас, сию секунду, получить своё, доказать что‑то, показать себя. А что дальше? Да хоть потоп. Хоть тьма. Хоть конец всего сущего. Ему‑то что? Он же „прав“, он же „лучше знает“».

Адам мысленно представил: вот Люцифер, с его вечной ухмылкой и пренебрежением к последствиям, срывает яблоко. Суёт Еве. И всё — не просто ошибка. Не просто промах. А полный, абсолютный крах: первозданная тьма вырвется наружу, мир начнёт распадаться на атомы, из трещин полезет то, чему вообще не положено существовать. И всё — из‑за его поспешности, из‑за того, что ему невтерпёж, что он не умеет ждать, не умеет *думать*.

«Но я не дам ему этого, — твёрдо решил Адам. — Не позволю этому своенравному, безрассудному ангелу разрушить то, что ещё даже не успело по‑настоящему начаться. Не через его безумные эксперименты, не через его слепую самоуверенность, не через его вечное „делай, как я сказал“. А через терпение. Через уважение. Через медленный, но верный путь — где каждое решение взвешено, где каждый шаг продуман, где любовь растёт не из порыва, а из понимания».

Он медленно отстранился, стараясь не потревожить её покой. В голове роились мысли — о будущем, о долге, о той тонкой грани, что отделяет свободу от падения. Где‑то в глубине души теплилась надежда: возможно, именно через терпение и уважение к другому можно создать нечто большее, чем просто продолжение рода. Возможно, именно так рождается истинная любовь — не из мгновенного порыва, а из долгого пути навстречу друг другу.

«Пусть Люцифер бесится, — мысленно усмехнулся Адам. — Пусть кричит, пусть топает ногами, пусть сыплет своими высокомерными фразочками. Мне не страшно. Мне противно видеть, как он готов пустить под откос целый мир — просто потому, что ему не терпится, просто потому, что он не умеет *сдерживаться*.

Так что — нет. Я не сыграю в его игру. Не стану поддаваться на его истерики, на его дешёвые провокации. Есть другой путь. Труднее. Дольше. Но именно он может привести к чему‑то настоящему. К человечеству, которое будет строить, а не сжигать. К любви, которая вырастет из доверия, а не из мгновенного вожделения.

А Люцифер… Пусть себе бушует. Его время пройдёт. А моё — только начинается».

Ева.