Адъютант Кутузова. Том 2

Данное произведение не является точной реконструкцией исторических событий, нравов и быта. Вам будет легче (а может даже интереснее) считать, что все персонажи в книге вымышлены, а любые совпадения случайны.

Основной текст - Виктор Жуков. Идея, оформление, поддержка - Анджей Б.

Император Александр Павлович все еще избегал глядеть Кутузову в лицо. Отводил взгляд, словно опасался. Чего именно, думал я, наблюдая издалека на приемах, когда стоял в кругу других офицеров. Укора боялся? Презрения? Или просто не хотел видеть в этом слепом, прожженном опытом глазе отголосок того, чего сам так старательно избегал: собственной вины? Михаил Илларионович чувствовал: молодой император сторонился его не просто из-за различий во взглядах. За холодной вежливостью Александра таилось недоверие, как если бы отставной генерал был свидетелем чудака, убравшего с дороги собственного отца. А так оно, по сути, и было. Слухи слухами, но молчаливое согласие наследника в заговоре против отца было очевидным. Каждый из нас молчал, хотя в душе знал правду. Тем более я, опираясь на исторические факты, засевшие у меня в голове еще со школьной скамьи. Александр виноват в убийстве отца — и точка!

— Император не любит меня, — произнес однажды вечером мой хозяин, массируя уставшие ноги. — Я — калиф на час. Он мстителен. Не может простить мне ни солдатских стрижек, ни круглых шляп, ни устранение буклей в войсках. А главное — того, что я все еще жив и рядом.

— Ты преувеличиваешь, Миша, — улыбнулась за столом Екатерина Ильинична. — Он воспитанный, милый человек. Просто молод, да и вокруг него теперь одни немцы и либералы.

— Он византиец, Катенька, — возразил Кутузов. — Предал отца, теперь потихоньку предает бабку. Дело за малым: однажды и меня на порог не пустят. Надо бы самому успеть уехать в Горошки. До указа.

Весной 1802 года он почувствовал, как земля под ногами начала гулять. В городе — грабежи, стычки, уличная шпана. Карета с ямщиком сшибла англичанина на Исаакиевской — и стоило только упомянуть об этом Александру, как тот покраснел, прищурился и даже не притворился, будто ему все равно. Ямщик был заточен в тюрьму.

— Ах, если бы это был наш, купец какой-нибудь, — проворчал Михаил Илларионович вечером дома. — А тут — англичанин. Все, что «цивилизованное», нынче неприкосновенно.

— Может, и правда стало неспокойно, Миша? Позавчера, у Михайловского, барина ограбили средь бела дня…

— Потому что некому смотреть. Будочников мало. А почему мало? Да потому что никто не хочет стоять на ветру да с пьяницами возиться. Девять рублей в месяц платят — на них разве что собак кормить. Я не говорю, что при Павле было спокойнее — нет. Тот по-своему сумасбродил, а этот по-своему. Вот, при Екатерине-матушке все обстояло иначе: и люди жили, и народу хватало на хлеб.

— Ты забываешь о Пугачеве, — намекнула Екатерина Ильинична. — Если бы народу хватало, стал бы он поднимать бунт на половину России?

— Ах, оставь, милая Катенька! — отмахнулся Кутузов. — При каждом правителе всегда найдется завистник, желающий его трона. Вот, Гриша не даст мне соврать, — кивнул вилкой в мою сторону, вытираясь салфеткой. — Еще при Потемкине у Очакова, в моем окружении завелся такой же завистник. Как его величали, Гриша?

— Майор Говорухин, ваше превосходительство.

— Оставь официальный тон для приемов, голубчик. Мы дома, и нас никто не услышит. Разве что Прохор от неудовольствия кому-нибудь донесет, — пожурил пальцем хмурому денщику. — Так вот, этот Говорухин тоже делал нам с Гришей всякие козни. И чем все закончилось?

— Чем, Мишенька?

— А ты у моего адъютанта спроси. Он с ним на дуэли стрелялся.

— О, господи! А я и не знала, Григорий Николаевич…

— Ничего! — засмеялся Кутузов. — Наш Гриша его уложил выстрелом так, что того пришлось отправлять за Урал. Был с ним еще подпоручик какой-то. Фамилию запамятовал.

— Дубинин, — подсказал я.

— Вот-вот, Дубинин. Так его, матушка, с перерезанным горлом нашли. Давно уже было. Мне как-то Иван Ильич об этом рассказал. Гриша все утаивал от меня, не желая отвлекать от дел, но слухи до меня доходили.

Екатерина Ильинична всплеснула руками. Поднимаясь из-за стола, Кутузов закончил:

— Я к чему все это, голубчики мои? К тому, что и на «пугачевых» всяких бывает проруха. А вот государь наш нынешний — этот будет таким хитрецом, что вся Европа на себе испытает. Попомните мои слова.

Он поцеловал дочерей, обнял жену. Вышел к себе в кабинет. Я за ним.

А вскоре грянул настоящий скандал — бежал крепостной парикмахер графини Салтыковой. Тот самый слуга, которого та держала в клетке у себя в спальне, как породистого попугая. Делал ей прически и молчал. Теперь сбежал, а с ним выплеснулся позор. И Александр — детская привязанность к Салтыковым в нем взыграла — вдруг заговорил жестко. Без улыбки.

— Позор! — бросил он Кутузову в лицо. — Не можете найти одного беглого дворового?

В этот момент Михаил Илларионович понял: его песенка спета. И чтобы не дожидаться формального пинка, на следующий день притворился больным.

Через четыре дня пришел указ Сената: «По приключившейся болезни — на год от всех должностей освобождается, для поправления здоровья».

— Увольнение без увольнения. Забвение под вежливой маской, Гриша, — с горечью поделился он. — А дома ни порядка, ни денег. Пять дочерей. Катенька живет широко, привычно к поклонникам и свету. За домом тянется хвост долгов и заложенных украшений. Самое разумное — ехать в Горошки. Начать с себя.

Приказал Прохору готовить вещи.

— Пока один поеду, — сказал жене. — Поправлюсь, подышу, а потом вас заберу. Вот, сначала с поручиком разведаем обстановку.

Еще в прошлом году мне было присвоено повышение в звании. Теперь я поручик. Давно ждал. Молчал. Не тревожил, не хныкал.

Дорога из Петербурга в губернию заняла почти две недели. Михаил Илларионович отмалчивался в карете, а я — на козлах, рядом с ямщиком. Под конец пути нас застал снег с дождем, и все, что я чувствовал, — это влажную шинель, дрожащую правую ногу и глухое беспокойство: какой же она окажется — эта усадьба, последнее прибежище Кутузова?

Горошки встретили нас пустыми улицами, косыми заборами, старым мостом через речку с названием Случь, обледенелыми ступенями и затхлым воздухом родового дома, давно не видевшего хозяев. Дворовые сбежались, запыхавшись, полные восторга. Управляющий, Павел Григорьевич Сажин, лет под пятьдесят, в сером сюртуке и с замусоленной книгой расходов под мышкой, склонялся в бесконечных поклонах:

— Изволите, барин, извинить, что все не совсем… в порядке. Не ждали-с, не чаяли. Хоть бы известили, чтоли-ца…

Кутузов, кряхтя, поднялся по крыльцу, придерживая повязку на глазу. Слегка пошатывало от усталости: я заметил, как он плохо перенес дорогу. Только в прихожей, сняв перчатки, шутливо бросил:

— Вот и добрались, господин поручик. Теперь спасай вот наше хозяйство.

Что ж… Спасать — так спасать.

На другой день я обошел территорию, знакомую еще в детстве, когда мои родители прислуживали отцу Кутузова. Точнее, не мне знакома, и не мои родители, а все того же поручика Довлатова. Тело-то было его: я присутствовал в нем лишь в качестве разума. Попаданец из грядущих веков — так бы меня охарактеризовали писатели-фантасты моего времени.

А посмотреть было на что. Усадьба — громко сказано. Старый господский дом с проваленной кровлей, баня с трухлявым полом, пасека без пчел, псарня без собак. Коровы — и те, считай, последние. Пруд заилился. Мельница на плотине стояла: колесо обросло мхом, шестерни в ржавчине. Колодец с водокачкой совсем прохудились. Из десяти сохранившихся крестьянских дворов четыре пустовали, по другим слали извозчиков:

— Заселять будем барина.

— Хозяин вернулся.

Бабки у заборов крестились с умилением. Многие подносили караваи, соль, мед, молоко. Чарку водки протянули и мне, в качестве доброго возвращения.

В амбаре я нашел кузницу. Настоящую, с мехами, наковальней и обугленным горном. Железо, старые лемеха, бракованные подковы. Сразу повеяло ностальгией. Сердце мастера-станочника екнуло.

— Ну что, родная, — пробормотал я. — Посмотрим, на что ты способна.

***

Михаил Илларионович сидел в углу кабинета и смотрел, как я, не спрашивая разрешения, вношу в дом чертежный стол, перевожу какую-то стойку из конюшни в мастерскую, приказываю слугам расчистить двор для будущего сарая. Он ничего не говорил. Смеялся, пряча улыбку. Вечером, за самоваром, шутливо произнес:

— Ты, голубчик, словно заведенный. Помилуй бог, завод тут собираешься строить? Не устанешь?

— Нет, ваше сиятельство, — ответил я просто. — Усталость приходит, когда не знаешь, зачем заняться. А здесь, под крышей и вашим присмотром, я смогу воплотить кое-какие свои идеи. Давно ношу их в себе. Помните, первый бинокль, что я смастерил с помощью очаковских умельцев? Один подарили Суворову, второй у вас сохранился? Вот с тех пор и ношу в своих мыслях: грянет война с французом, и я смогу предложить вам кое-что стоящее. Для вооружения, разумеется.

А сам спохватился, едва не проговорившись о вторжении Наполеона в Россию. Но впереди еще был Аустерлиц, поэтому я пока только принялся создавать для себя техническую базу. Призвал местных мастеров на все руки. Начали с сараев и амбаров, превращая постепенно их в мастерские. Хозяин усмехался от удовольствия. У нас с ним был негласный уговор: я не задавал лишних вопросов о службе, а он не расспрашивал, откуда у меня такие навыки, которые не могут быть у простого поручика.

— Хорошо, — говорил он по вечерам. — Делай. Только гляди, не устраивай тут второй Петергоф.

— А почему бы и нет? — ответил я и ушел в мастерскую, где наспех начертил свой первый проект: домкрат для пушечных лафетов — простой, винтовой, но с рычагом. Пусть будет хоть что-то полезное.

Кутузов понемногу оживал. Вставал раньше, объезжал владения на старом коне, сам осматривал сгоревшую мельницу, распекал управляющего за халатность и приказывал собирать недоимки. С местными дворянами пока не встречался — ждал, когда узнают, что он здесь.

Однажды за ужином вдруг спросил:

— А знаешь ли, голубчик, что Каменский недавно объявил набор ополчения?

— В Курляндии?

— Везде, где только можно, — буркнул он. — У французов очередной чих от простуды, и вся Европа бросается в лихорадку. Александр… — он замолчал, налив себе чаю, — Александр, как бы это сказать… играет в Наполеона, не умея быть Петром.

Я понял: в нем снова просыпался военный. Мысли его были на границах, на юге и на западе, в Вене, в Берлине.

Так и началась наша жизнь в Горошках. Я с молотком, чертежами и манерами провинциального изобретателя. Он — с письмами, отчетами и все более туманным взглядом, устремленным куда-то туда, за границы имения. Туда, где с каждой неделей все громче гремела Европа.

Несколько разработок своего времени мне удалось собрать с помощью местных умельцев. Вестовые повезли чертежи в Петергоф, в мастерские. Там их превратят в прототипы и отправят на заводы в Тулу, Казань, Ярославль. Все вроде бы успевал, пока однажды утром к крыльцу не подкатила тройка с важной депешей. Курьер прибыл из Пскова. Под шинелью красовалась кокарда нового образца. Я сразу понял: все меняется. И для Кутузова, и для меня.

— Довлатов, пакуй вещи. Нас снова призывают! — радостно крикнул хозяин.
— Куда?

— В Петербург. На службу! — бросил он, сразу помолодев от задора. — Прохор, собирай гостинцы для моих домочадцев. Да медку в телегу положи, не забудь. Катерина Ильинишна раздаст дочерям.

Письмо с гербовой печатью лежало на письменном столе, расправленное тяжелым пресс-папье.

— Тебя, между прочим, тоже упоминают, Гришенька.

— Меня?

— Вот, написано: «Поручик Григорий Довлатов, с подачей к награде за исправное поведение, изобретательность и храбрость, проявленные в особых обстоятельствах при следовании дипломатических поручений». Удивительно, как они это там во дворце вспомнили? Это значит, голубчик, что ты вошел в чьи-то списки. А в чьи списки, пока не знаю.

Сборы начались немедленно. Усадьбу передали управляющему. Прохор хмуро отчитал его за безделье. Схему домкрата я успел переправить в Петергоф. В мастерской остались чертежи на колесный тельфер и ручной пресс. А еще там лежала толстая тетрадь, исписанная моим неровным почерком. Я назвал ее «Простые вещи для сложного времени». Может, пригодится. Кому-то. Потом. Копию прихватил с собой.

На прощание, Кутузов зрячим глазом оглядел Горошки с крыльца. Стоял март, метели иссякли, грязь расползалась по лужам. Все это, вся наша легкая жизнь в имении батюшки Кутузова оставалась позади.

— Эх, если б я был на двадцать лет моложе… — пробормотал он.

И как ни в чем не бывало, добавил:

— Ну-с, поручик, трогай!

***

По дороге в Петербург я не переставал думать, кто и зачем вспомнил обо мне. Кто настоял на этом вызове? Аракчеев? Или чей-то незримый протеже, кому приглянулись мои странности?

Меж тем ямщики сменяли друг друга. Привалы сменяли друг друга на почтовых станциях. В харчевнях новости:

— Французы опять у своих границ…

— В Италии неспокойно…

— Немецкие курфюрсты мечутся!

— Быть великой битве!

Все кружилось, как вода в кипящем котле. Петербург встретил нас серым небом. Волновалась Нева. Возле Летнего сада мы распрягли лошадей. Дальше пошли пешком. Люди в мундирах нового образца, вензеля Александра, гвардейцы в новых военных покроях — все изменилось, пока мы отсутствовали.

— Нас ждут во дворце? — спросил я.

— Нет, — отмахнулся Кутузов. — Пока — к Аракчееву. Он нынче вместо всей армии.

У подъезда Министерства военных дел нас уже ожидали.

***

— Михаил Илларионович, — вытянулся адъютант в новом покрое мундира. — Граф приглашает вас в кабинет. — Поклонился. — А вы, поручик, — повернулся ко мне, — подождите здесь. Приказан особый разговор, только наедине.

Кутузов бросил на меня быстрый взгляд — почти успокаивающий.
— Сиди спокойно, Гриша. Поговорим позже. — Исчез за двустворчатыми дверями, а я остался на лестнице. Ледяной сквозняк тянул из-под ворот, пахло бумагой, старым сукном и мылом. С улицы доносились звонки упряжек, лай дворцовых собак. Тяжелый воздух Петербурга был непривычен после Горошков.

Миновал почти час. Я ходил по коридору, пока, наконец, не появился слуга:

— Господин поручик, вас зовет его превосходительство Кутузов.

В кабинете стоял табачный дым. Аракчеев — костлявый, сутулый, с недовольной складкой между бровей, поднял голову.

— Это и есть ваш механик?

— Не механик. Адъютант, — уточнил Кутузов. — Но склонен к инженерии.

— Все равно, — отмахнулся тот. — Пусть покажет, что может.

Я положил на стол из дорожного саквояжа небольшой прибор: усовершенствованный нивелир, позволявший безошибочно выверять высоту на местности. Простая штука, но с точным винтом, который мы сделали с кузнецом еще в Горошках.

— Примерно так можно размечать дорогу или план редута, — объяснил я. — Даже в сумерках.

Аракчеев смотрел долго. Вертел в руках. Хмыкал.

— Надо же… А шельмец-то ваш какой, этот поручик. И наших оружейных мастеров из Тулы может заткнуть за пояс.

Глянул на Кутузова подозрительным взглядом.

— Примите. Пусть пока остается при вас. А дальше — посмотрим.

Встал, махнул рукой — разговор был окончен. Вышли молча. Лишь когда мы свернули за угол, Кутузов процедил:

— Это — проверка. Запомни его лицо. Он теперь все видит. Даже то, чего мы не знаем. Берегись доброжелателей, Гриша.

Следующим утром пришло новое известие: к нам пожаловал посыльный с приглашением от императора.

— Только на прием. Без беседы, — сказал Кутузов. — Нас представят и пока отпустят. Это знак.

Дворец, блестевший золотом и лакированными паркетами, напоминал машину с новой смазкой. Прежние лица исчезли, вместо них по анфиладам бродили молодые, чужие, с голодными глазами придворные. Александр был спокоен, одет по моде в простом мундире, говорил тихо. Сказал нам всего несколько слов.

— Рад видеть вас, князь Голенищев-Кутузов. О вас — хорошие отзывы. И о вашем адъютанте тоже.

Он кивнул в мою сторону, и это был предел дозволенного. Сердце мое не дошло до пяток, провалившись где-то в области живота. Внутри, казалось, заработал мощный холодильник. Император обратил внимание на какого-то адъютанта? В парадной зале толпились десятка три генералов различных мастей. Еще пара десятков высших сановников ожидали приема. А государь изволил желание упомянуть поручика? Завистливые взгляды тут же пронзили меня насквозь. Прав был Михаил Илларионович — от мнимых доброжелателей теперь не будет отбоя. Говорухин с Дубининым отныне могли показаться мне лишь цветочками. Ягодки будут впереди.

Вечером Кутузов сказал за столом:

— Он умен. Но слишком молод. И очень одинок. А это значит, опасен. Слишком много надежд, слишком мало доверия.

Я молчал, разглядывая огонь в камине. В голове крутились и Александр, и Аракчеев, и покойный Павел, и тот, кто в шутку называл меня «наш часовщик».

Наутро пришло распоряжение: Кутузову — готовить ревизию западных гарнизонов, мне — командировка в Псков, где я должен был представить улучшенную систему крепежа для передвижных орудий.

Подпись под курьерской депешей была:

Аракчеев.