Адъютант Кутузова. Том 3

Наполеон торопился не напрасно. Узнав, что русские оставили Дриссу, он поспешил к Витебску, продвигаясь со своими полками день и ночь, совершенно без отдыха. Шел через оставленные жителями сожженные деревни, местечки и уездные городки, шел в тучах пылающей пыли, задыхаясь в томительном июньском зное, напоминавшем египетский поход. Его даже не очень беспокоило, успеет ли Багратион соединиться с Барклаем или нет. Пусть соединяются, лишь бы не избегали решительного сражения! Отступление русских было для императора хуже собственного поражения. Он жаждал баталии!

14 июня, ровно на месяц раньше исторической даты, вечером он настиг Барклая у Витебска. Я узнал это из сводок, сопоставив со своим календарем. В реальной хронологии он должен был перейти Неман только 22 июня, а здесь, в новом витке истории, он 14 июня был уже под Витебском. Значит, «эффект бабочки» продолжал набирать обороты, отметил я про себя. Почему мне запомнилась дата перехода его через Неман? Да все очень просто: любой человек моего поколения помнит, что 22 июня Гитлер напал на нашу страну. Вот и отложилась у меня в теле Довлатова столь печальная дата.

Меж тем, войска Барклая стояли у белорусского города, название которого Наполеон путал с Висбаденом. Не успел он увидеть огни и многочисленные бивачные костры русской армии, как закричал из кареты:

— Бертье, ко мне!

Всегда смеющийся, маленький, толстый маршал, обер-егермейстер, военный министр и начальник штаба, был нужен Наполеону только затем, чтобы иметь под рукой необходимые сведения и рассылать распоряжения. Они понимали друг друга без слов. Смотрели на город, название которого так не давалось Наполеону, на реку Западную Двину и маленькую, чуть протянувшуюся на карте речонку Лучесу. Потом Наполеон ушел ужинать: он спал в сутки не более шести часов. Бертье остался отмечать на карте реки, возвышенности и дороги, чтобы к утру карта была готова. Ночь Наполеон спал тревожно, просыпаясь каждый час, чтобы спросить:

— Русские не ушли?

Когда перед светом Бертье в седьмой раз уходил от императора. Наполеон, накинув на плечи халат, проводил принца Невшательского до выхода: он хотел удостовериться лично, что русские стоят на месте. Огни в русском лагере не горели уже так ярко, как с вечера, но костров было по-прежнему много.

Чуть рассвело. Французский и русский лагеря еще спали, на аванпостах не слышалось ни шума, ни одиночных выстрелов. Над Двиной и Лучесой стлался густой туман, предвещавший такой же безоблачный, знойный день, а Наполеон был уже на ногах.

— Лошадь! — приказал он.

Лакеи и пажи кинулись из палатки. Уже все знали, раз неприятель стоит в двух шагах, то император сам поедет на рекогносцировку. Обер-шталмейстер Коленкур с вечера отдал распоряжение, чтобы все было готово. Впереди ехали два ординарца, сзади сопровождали Коленкур, Дюрок, д’Альба с картой, сложенной так, чтобы по первому требованию было удобно подать ее императору. За ними ехали мамелюк Рустан, который вез зрительную трубу и сумку с походным письменным прибором. Замыкали процессию двадцать четыре кавалериста в голубых мундирах и медвежьих шапках.

— Русское солнце, это вам не солнце Аустерлица, господа… — почему-то всех предупредил император.

У полосатых императорских палаток, окруженных караулом из двадцати гренадер с офицером и барабанщиком, весь день царило оживление. Сюда мчались с разных сторон ординарцы и курьеры с депешами, приезжали маршалы и генералы, отсюда с места в карьер скакали адъютанты императора.

Наполеон несколько раз за день выходил из палатки. Положив зрительную трубу на плечо гренадера, изнывавшего у императорской палатки на солнцепеке, он смотрел на Витебск. За городом на обширной равнине располагались русская пехота, кавалерия, артиллерия. С французских аванпостов слышались споры:

— Сам император Александр находится в городе.

— Кто доложил? Откуда знает?

— В штабе так говорят.

Вечером в каждом полку прочли воззвание Наполеона:

«Солдаты! Настал наконец желанный день. Завтра дадим сражение, которого давно ждали. Надобно покончить этот поход одним громовым ударом! Вспомните, солдаты, ваши победы при Аустерлице и Фридланде. Завтра неприятель узнает, что мы не выродились».

Армия встретила воззвание с восторгом. Егеря разложили у палатки императора громадный костер. Он сам подбрасывал в огонь ветки и смотрел, как летят в ночное небо золотые искорки. Приехавшему с аванпостов Мюрату, сказал восхищенно:

— Завтра взойдет солнце Аустерлица!

Еще раз глянул из палатки на русский лагерь и отправился спать, уверенный в полном разгроме Барклая.

***

Простившись с праздной жизнью, министрами и двором, мы покидали Петербург на рассвете, в конце мая, когда над фонарями еще держалась утренняя дымка, а Невские воды казались свинцовыми. Домочадцы во главе с Екатериной Ильиничной вышли всей гурьбой на крыльцо. Кутузов велел не устраивать проводы, запретив всяких там фельдъегерей или гвардейских эскортов. Только мы, пятеро: я, Голицын, Иван Ильич, и он сам, в дорожной коляске. Полковник Резвой замыкал скудный, по-военному, обоз, в котором находились походные вещи под присмотром хмурого Прохора. Денщик как всегда был недоволен отъездом, пытаясь сунуть хозяину таз с горячей водой.

— Стало быть, ноги ваши попарить опухшие, — бурчал он с досадой.

— Помилуй, Прошка, окстись, в такую погоду мне горячую воду совать. Этак я и до Смоленска не доберусь, мил человек.

Дорога на юг была тяжелой. Весенние дожди распустили грязь, которая липла к колесам, заедала оси. В первой станции, у Луги, мы ночевали прямо в избе ямщика. Кутузов не жаловался. Только в Пскове, распечатывая курьерскую сумку, взглянул на меня и сказал:

— Барклай просит срочно прибыть. Француз уже двинулся быстрее, чем мы думали. И не факт, что двор в Петербурге это осознает.

— Значит, вы решили действовать без формального назначения? — спросил Голицын.

— Я решил не ждать, пока они в Совете уговорят сами себя, что уже поздно, — ответил Михаил Илларионович. — Кто-то должен ехать. Если не я, то кто? Аракчеев? Или всегда козни творящий Зубов? Государь-то не милостив ко мне, вот в чем моя неутеха.

На восьмой день мы свернули к Великим Лукам, а затем южнее, в сторону Смоленска. Время сжималось. Военные сводки отставали от реальности. Люди за трактирными столами все еще обсуждали маневры в Литве и кто кого пересидит в Военной коллегии, а француз, по свежим донесениям, уже был под Витебском.

Кто-то из нас сделал вывод:

— Значит, корсиканец снова играет на упреждение…

Мы догнали войска Барклая ранним утром, на четвертый день после того, как последний курьер ушел от него к столу государя. Ивану Ильичу выделили кавалерийский корпус, полковник Резвой взял в управление полковые обозы, Михаилу Илларионовичу отвели командный шатер, а мы с Голицыным приступили к адъютантским обязанностям. Спали в общей палатке.

Когда я поднялся, солнце только поднималось над холмами, и вся долина, где стояли войска Барклая, была укутана в легкий туман. Сводки были тревожны. Вчерашний день, проведенный в штабе, дал мне понять: французы приблизились вплотную. Едва ли не на расстояние пушечного выстрела. Один из казаков, вернувшийся с передовой, утверждал, будто лично видел Наполеона в сером сюртуке, верхом, с подзорной трубой, на том самом пригорке, где теперь маячил их обсервационный пост.

— Он там, — уверенно говорил казак, — вон на той макушке. Весь день стоял, смотрел. Лошадь под ним в мыле. Уж если не сам, то двойник его точно.

В штабе Барклая царило смятение, хотя генерал держался снаружи спокойно. Он не доверял Кутузову, подозревая, что тот затеял что-то помимо прямых указаний из Петербурга. А уж ко мне относился с подчеркнутым безразличием, если не сказать почти холодно.

Да и флаг вам в руки, товарищ командующий. Мне это было только на руку.

Ускакавший вечером в разведку Голицын, прибыл ранним утром, пыльный, усталый. Шепнул, чтобы я вышел на пару слов.

— Сводки подтвердились. Французы в трех верстах. Авангарды уже цепляются с нашими. Но главная новость наш Платов. Он прислал гонца. Давыдов с ним, слыхал про такого? Вышли в обход. Ихняя цель дороги снабжения французов на линии от Вильны до Витебска.

Я сжал ему руку. Давыдов плюс Платов. Это было раньше, чем я намечал в своих дневниках. Значит, что? Значит, вся Отечественная война, как потом ее назовут потомки, начинается ранее срока. «Эффект бабочки» в действии. А не пора бы притормозить, мастер-станочник двадцатого века? Так и до глобальной ломки истории можно добраться. Сложи-ка два и два. Если события начали ускоряться на месяц вперед уже здесь, в девятнадцатом веке, то какой датой в моем двадцатом столетии, скажем, в космос полетит Гагарин? И полетит ли он первым, а не, скажем, Титов или Леонов? Это первая часть уравнения. Со второй частью еще сложнее. Закончится ли, к примеру, Великая Отечественная нашей победой? Пойдет ли Советский Союз по пути к коммунизму? Высадятся ли американцы на Луне? Состоится ли Олимпиада-80 в Москве? И так далее и прочее в этом роде…

Над этим стоило поразмыслить, а то так и до метафизики можно докатиться, взял я себе на заметку.

В тот же день в нашу палатку пришло письмо, как всегда, без подписи, зато рукой, которая была мне знакома. Люция.

«Мы передали схемы. Генрих восхищен. Он уверен, что вы идете на шаг впереди своей эпохи. Только не торопитесь открыто использовать ток свои изобретения. Пусть для всех пока это будет чудом, а не наукой. Австрийцы умеют ждать».

Под письмом лежал скруток, вроде как с пустыми листами. На ощупь плотный холст, будто из пергамента, но при нагревании появлялись схемы примитивного трансформатора, катушек, магнита, нечто похожее на ручной генератор. Все просто, но достаточно, чтобы дать слабое, зато постоянное свечение. Мне, как станочнику без навыков электрика, это было как раз кстати. Мои чертежи до сих пор шли как военные, а теперь стали научными. Молодец, милая Люция, сдержала слово.

В лагере Барклая уже ближе к вечеру произошел спор. Один из генералов требовал занять оборону и ждать удара. Другие хотели отступать к Смоленску. Я же предложил Кутузову отступить, но не назад, а вбок.

— Пусть француз думает, что мы дрогнули. Дайте ему поле. А потом, когда наступит, мы оставим для него сюрприз.

— Что за сюрприз, поручик? — осведомился кто-то из штабных с ехидцей, уловив смысл.

Я достал схему нового прожектора.

— Вот, извольте. Это называется направленный свет. Заметили? Луч, слепящий противника. И еще кое-что, — развернул я бумаги. — Вот чертеж нового лафета, легкого на подъем, удобного при сборке орудия.

Раздался громкий смех, но Кутузов кивнул слегка, одобряя мой план:

— Смоленск знает, к чему готовиться, а Петербург еще нет, но в скорости и град Петра узнает. Если понадобится, мы возьмем эти слепящие лучи на вооружение, господа. Когда француза ослепим этим устройством Довлатова, тогда и будем делать выводы. Действуй, Григорий Николаевич, — повернулся ко мне. — Иван Ильич как всегда возьмет на себя внедрение в войска, а с тебя, голубчик, вся техническая часть. Смастеришь столь дивный светоч, как у себя на столе в мастерской?

— Будет сделано, ваше высокопревосходительство.

— Вот и ладушки. А вас, господа офицеры, душевно прошу не чинить моему адъютанту препятствий. Напрасно смеетесь. Его рука уже многим солдатам спасла жизни, еще начиная от Измаила. По большей части вы здесь в штабе все молоды, и разве что побывали под Аустерлицем, а вот Григорий Николаевич со мной еще при Очакове был.

На том и решили. Препятствий не будет, чем смогут — помогут.

Меж тем в Могилеве начиналась другая интрига. Об этом узнал от знакомых курьеров Иван Ильич. Там Аракчеев с Зубовым обсуждали, как избавиться от избыточного влияния Кутузова. Якобы тот сговаривается с масонами. Или с австрийцами. Или с самим дьяволом, лишь бы ослушаться прямых указаний двора. Однако, они не знали, что на этот раз решать будет не двор, не приказ, не сановный совет. Все решит то, что зреет сейчас, в сумерках палаточного лагеря, где я сижу у светильника, питаемого крошечным колесом с медной катушкой.

Горит? Вроде горит. Слабо, но ведь это только начало. До открытий Фарадея еще сравнительно далеко, а я уже начал применять здесь, в июне 1812 года то, что позднее назовут электричеством. И мне уже все равно, когда именно Наполеон пойдет в наступление. Теперь мы успеем.

***

Спустя час Кутузов нанес визит в штабную палатку Барклая. Разговор между ними проходил в присутствии всего четырех человек. Мы с Голицыным стояли чуть поодаль, ближе к краю брезентовой стены, откуда был слышен и тон, и слова, а два его адъютанта находились у выхода.

— Господин генерал, — говорил Михаил Илларионович спокойно, почти вкрадчиво. — Вы просили подмогу. Я с божьей помощью прибыл. А теперь, вместо согласования позиций, вы молчите и смотрите на карту, как на кофейную гущу.

— Потому что я не понимаю, откуда вы берете уверенность, что он ударит именно завтра, — отозвался Барклай. Голос был холоден, сдержан. — У Бонапартия стратегия сложнее, чем прямая атака в лоб. Он умеет ждать. Не исключено, что мы с вами для него лишь приманка.

— Он уже ждал довольно давно. — Кутузов протянул клочок бумаги. — Вот последняя сводка от Платова. Они засекли движение обоза с артиллерией, идущего следом за гвардией. А у нас в этой треклятой войне не выжидают с обозами, милейший Михаил Богданович.

Барклай промолчал. Потом взглянул через плечо в сторону входа:

— Вы ведь прибыли без официального назначения. Войска под моим командованием.

— Но не под вашим авторитетом, — не улыбаясь, заметил Кутузов. — Не спорьте. Если хотите сохранить армию, то душевно прошу слушать не только двор, а и фронт. Иногда бивак говорит разумнее баловней с Мойки.

Мы с Голицыным переглянулись. Барклай отвернулся. Через мгновение Михаил Илларионович уже выходил из шатра, натянув перчатки.

— Вот так и работаем, — хмыкнул Михаил Илларионович, когда мы остались втроем. — Не поймите превратно: Барклай умница, сердечный человек, только слишком все еще генерал по-немецки. А у нас, соколики, начинается война по-нашему, по-русски.

Вечером мы с Иваном Ильичом вышли из лагеря, прогуляться до ручья, что тек по низине. Дышалось там легче, чем среди костров и уставших тел.

— Ты понимаешь, что между Кутузовым и Барклаем зреет шторм? — спросил он вполголоса. — Один — отставник без формального титула, другой — верховный главнокомандующий, но без любви войск.

— Что предлагаете?

— Пока ничего. Голицын уже сообщил, что Аракчеев подкинул очередную бумагу в Канцелярию: якобы Кутузов действует самовольно. И не поверишь, оказывается меня тоже в доносе упомянули.

— Че-его?! — выпучил я глаза.

— Что-де «обер-провокатор в штатском мундире» якобы устроил технологическую секту в Петербурге. И вы, Иван Ильич, стало быть, ее механический пророк. Вот тебе и донос.

— Впечатляет. Надо было бы еще приписать, что мы планируем через фонарь освещать престол.

— Нет-нет, фонарь тут ни при чем, братец мой. Они пишут серьезнее. Упомянуто, м-мм… «использование сил, ранее неведомых физике». А на полях кто-то нацарапал: «магнетизм? оккультизм? спросить у митрополита».

— Прекрасно, — сказал я, — меня еще и анафеме предадут, не дожидаясь электричества.

Тем временем опыты продолжались. Светильник, спаянный на скорую руку из проволоки, катушки и намагниченного сердечника, давал ровный, слабый, но упрямый свет. Проходящие мимо палатки солдаты удивлялись, в лагере уже ходил слух: «Адъютант его сиятельства завел какую-то звезду».

На третью ночь произошел интересный случай. Один из знакомых офицеров, желая похвастаться перед барышней из обозного корпуса, пробрался в мою палатку, ткнул палкой в установку и получил едва заметный разряд. Прыгнул, как от змеи.

— Чудо, господа! Там дьявол сидит в ящике! — кричал он, отступая.

— Не дьявол, — успокоил его Иван Ильич. — Просто господин Довлатов немного опередил Господа Бога в части грома. Остальное у нас вопрос времени.

— А если это оружие?

— Не успеем, господин корнет. Оно пока только светит. Но вот когда ослепит француза, тогда и поговорим, — ответил я.

Утром следующего дня прибыл Платов. Прискакал на коне в запыленной бурке, вошел в шатер Кутузова без доклада, как один из его самых близких друзей.

— Француз в двух верстах. Давыдов с сотней казаков уже пошел по флангу. Если не испугаются, то завтра будет веселуха, — засмеялся он, принимая протянутый кубок с чаем.

— А ты как думаешь, Матвей Иванович? — спросил Кутузов.

— Думаю, пора их подзадорить. Не чтобы сражаться, а разозлить.

— Приманка?

— Скорее, наживка. А ты, батенька, пока свети своим светочем колдовским, — хлопнул меня по плечу после объятий. — В темноте-то проще ловить, верно?

— Если Давыдов с вами, я спокоен, — вставил я.

— Молод ты, чтобы быть спокоен, — хмыкнул Платов. — Но мозги у тебя как у нашего того Ломоносова, упокой его русскую душу. И это мне по душе.

В тот вечер мы сидели с Голицыным возле палатки, где догорал костер. Где-то вдали стрельнули пушки, напугав вечно недовольного Прохора. Пробный залп? Или случайность? Лагерь напрягся. Кто-то в темноте стал готовить порох. Я смотрел на свою лампу. Она светилась слабым, ровным светом, почти как свеча. И в этом свете было больше смысла, чем в тысячах свечей в залах двора.

— Мир изменился, Григорий Николаевич, — прислушиваясь к бормотанию Прохора, раздумчиво проговорил второй адъютант. — И уже, вероятно, обратной дороги не будет…

Ох, как же ты прав, черт возьми, подумал я про себя.

БА-ААММ! — где-то вдали шарахнуло взрывом.