Агафья. Последний Завет

Эта книга — от сердца.

Посвящается тем, кто не умеет пройти мимо боли.
Кто спасает, когда другие отворачиваются.
Кто жертвует покоем, силами, последними копейками — ради чужой жизни.

Вас унижают. Высмеивают. Порой преследуют.

Но вы всё равно идёте — потому что иначе нельзя.

Вы храните в мире тепло, что не даёт холоду и злобе погасить свет.

Пока вы есть — мир ещё можно спасти.

Да хранит вас тот Свет, что вы тихо несёте в сердце.

Белоград. Лето от Сотворения Мира 6981-го, по-ихнему — 1473-й от Рождества Христова.

Ветер был первым, кто почуял беду. Он принес с реки не свежесть, а едкий, колючий запах гари. Птицы смолкли разом, будто по команде невидимого воеводы. Потом завыли собаки, и тогда Агафья, сидевшая на завалинке своей курной избы с пучком зверобоя в руках, подняла голову.

— Не к добру, — прошептала она, и морщинистое лицо ее стало похоже на высохшую грушу.

Небо на западе, над княжьими хоромами, почернело, а затем прорезалось багровым заревом. Не просто огонь — пожар. Хозяйский, злой, того и гляди перекинется на весь посад. Уже слышались первые колокольные набаты, сливаясь с криками людей и треском пожираемого дерева.

Агафья не бросилась, как другие, тушить свое добро. У нее его было не много — изба да грядки с целебными травами. Бежала она, припадая на больную ногу, к старому сараю на окраине, что стоял, покосившись, у самого леса. Там, в щелях между прогнивших бревен, ютилось ее главное богатство — бездомные кошки, те, кого она звала — малыми силами, — последним доверьем земли.

Воздух становился густым и обжигающим. Искры, словно огненные мухи, кружились в мареве. Сарай стоял на пути огня. Пламя уже лизало соседний забор, пожирая сухую солому.

Сердце Агафьи сжалось в холодный ком. Она распахнула скрипучую дверь. Внутри, в полумраке, светились десятки испуганных глаз. Слышалось тревожное мяуканье, шипение. Они чуяли смерть.

— Не бывать тому! — крикнула она, и голос ее, обычно тихий и хриплый, зазвенел сталью. — Не отдам я вас, детушки!

Мыслей не было. Была лишь древняя, как сам мир, память тела и души. Она была бабкой-кормилицей, а значит, и ведуньей, и ворожеей, и знахаркой. Ее прабабка шептала заговоры, а прапрабабка водилась с домовыми. Сила эта была не для битв или богатств, а для защиты жизни, самой что ни на есть малой.

Агафья повернулась спиной к надвигающемуся огню и побежала, не чувствуя ни возраста, ни хромоты, к Святому Дубу на краю леса. Дерево было старое, могучие ветви его простирались над землей, как руки, благословляющие или защищающие.

Она упала на колени у самых корней, вжала ладони в прохладную, влажную землю.

— Внемлите! — закричала она, обращаясь не к Богу, а к чему-то более древнему. — Внемлите, духи леса да поля, ветра быстрого да воды тихой! Внемлите, пращуры мои, в земле сырой лежащие!

Голос ее срывался, но сила изливалась потоком. Она чувствовала, как земля под коленями начинает слабо пульсировать в ответ.

— Вот вам моя жизнь, вся, без остатка! Возьмите! Но уведите беду от чад моих бессловесных! Отверните лихо огненное! Закройте их своим крышком незримым!

Она рвала на себе платок, ровно, без счета, выкрикивая слова заговора, рожденные не в книгах, а в самой крови ее рода. Она отдавала свою нить, связывающую ее с этим местом, с этим временем. Отдавала за жизнь тех, кто не мог попросить о помощи.

И мир ответил.

Ветер, что гнал огонь на сарай, вдруг крутанулся на месте, завихрился и ударил в сторону, снося поленницу дров. Воздух над сараем застыл, стал плотным, словно стеклянным. Пламя, лизнувшее крышу, отхлынуло, будто обжегшись.

Агафья чувствовала, как уходит из нее тепло. Силы покидали старое тело. Последнее, что она увидела, — это чистое небо, внезапно открывшееся сквозь дым, и ослепительную молнию, что рассекла его прямо над ее головой. Не грохот, а оглушительный тихий хлопок. И провал. Пустота.

Она не умерла. Она разорвала свою нить. И упала — в никуда.