Агиасма

Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она - в паденье!.. Смешные птицы!

Максим Горький, «Песня о Соколе»

Вечером, после ужина, в семействе Водопьяновых все разбрелись. Профессор Павел Афанасьевич, как заведено, отправился в свой кабинет на втором этаже, чтобы почитать иностранные журналы (поклевать над ними носом, как цинично замечала Сашенька). Матушка профессора, полуслепая Катерина Львовна, требовала, чтобы ее кресло выкатили на веранду – что и проделывали обыкновенно домработница Глаша либо Илья Максимович – и, кутаясь в плед, любовалась закатным садом, пока не выпадет роса. Сама Сашенька брала мольберт и спускалась к пруду, уловить последние яркие лучи. Через год она собиралась в Суриковский институт, куда был огромный конкурс, хотя папенька Павел Афанасьевич и прочил нас в Тимирязевскую академию. Что касается Ильи Максимовича, то он с малых еще Сашенькиных лет следовал за Сашенькой, как стрелка компаса за северным полюсом, не считая того, что полюс был объектом стационарным, а Сашенька очень даже подвижным. Ну и, наконец, младший член семейства, несносный Борька, перестал изводить кота Баюна и ныне прятался в кустах, желая шпионить за Ильей Максимовичем и Сашенькой и при случае поглумиться. Илья Максимович ему вовсе не нравился. С Сашенькой отношения были сложные, по большей части враждебные, но иногда они вместе объединялись против общих врагов – бабушки или Ильи Максимовича – и строили планы борьбы и мести.

Роса еще не пала на заросли мятликов и сурепки, горизонт был мглист и сулил то ли грозу, то ли нечто томное. Невдалеке белел рассохшийся от старости причал, у него сиротливо притулилась не менее дряхлая лодка. Сашенька сосредоточенно выдавливала на палитру краски. Илья Максимович, поводя жидкой пока еще бородкой – хоть и аспирант, не настолько он был старше Сашеньки – рассуждал об оболочечных и безоболочечных вирусах, что его спутница находила изрядно скучным. Борька, промочивший уже сандалии в зарослях рогоза, тоже скучал. Неподалеку от Борьки сонно возились, устраиваясь на ночлег, утки, а над прудом горело единственное багряное облачко, которое и привлекло внимание юной художницы.

- Передовая западная наука, - вещал Илья Максимович, опасливо ступая по траве, чтобы не промокла единственная приличная пара обуви, - дошла до грандиозных идей в своем развитии. Жаль, что мы так безнадежно отстаем.

- Ага, - буркнула Сашенька, злобно ляпая краску на холст, словно пуантилист во вдохновенном угаре.

- Вот, например, в последнем выпуске «Натуре» появилась статья о возможности упаковки человеческих генов в вирусную оболочку и, таким образом, доставку в организм. Представьте, Шурочка, какое количество заболеваний мы могли бы излечить, если бы научились это проделывать. Нет, я никоим образом не отрицаю, что искусство важно, искусство имеет право на свое место в мире, но наука, Шурочка, наука это все, это бог. По крайней мере, мой бог, да и Павла Афанасьевича тоже.

Шурочке, а точнее Сашеньке не нравилось, что Илья Максимович произносит английский «Nature» на русский лад, да и вообще она не понимала, почему должна терпеть ухаживания папенькиного аспиранта лишь на том основании, что он сирота и самородок. Павел Афанасьевич выделил Илью еще студентом четвертого курса, начал приглашать если не в дом – все же высотка на набережной была местом почти священным и для посторонних закрытым – то на дачу, где злополучный профессорский протеже познакомился со всем семейством и имел несчастье влюбиться в Сашеньку. Профессор о такой его страсти если и подозревал, то делал вид, что ничего не замечает, а Сашенька маялась.

Она раздраженно макнула кисть в карминовую краску и ляпнула на холст растрепанное облачко, а потом под ним ярко-белую точку.

- Что это у вас? – склонился Илья Максимович, как бы затем, чтобы приглядеться к наброску, а на самом деле чтобы понюхать Сашенькины волосы.

Ничего противней она и представить не могла.

- Чайка.

- Чайка?

Илья Максимович поднял голову, сощурился и вновь поводил бородкой.

- Никогда не видел чаек на вашем пруду, Шурочка.

- Да вон же, очки протрите! – не вытерпела она и ткнула заляпанным краской пальчиком в предмет спора.

Чайка была. Точнее, не то чтобы чайка. Что-то белое и довольно крупное стремительно вывалилось из багряного облака и, прочертив дугу над лесом, устремилось к темным верхушкам сосен. Илье Максимовичу показалось, что это нечто оставляет за собой огненный след.

- Самолет! – ахнул он. – Самолет подбили!

Непонятно, откуда в его голове взялась идея про самолет, а тем более подбитый – никакой войны эта земля не знала уже более тридцати лет – но она заразила Сашеньку, и та тревожно нахмурилась. Даже Борька заинтересованно высунул голову из камышей. Утки закрякали. Над деревьями нарастал низкий вибрирующий гул.

- Ой, - сказала Сашенька и выронила кисть.

В глаза ударила ярчайшая вспышка. Пламенный шар вспух над дальними соснами, такой яркий, что после него по сетчатке заплясали белые круги, а вечер на секунду превратился в полдень, а потом, так же быстро, в непроглядную ночь. Над лесом вспорхнули галдящие птицы.

Илья Максимович схватил Сашеньку за плечи и пригнул, сам сжавшись в ожидании взрыва. Но взрыва не последовало. Птахи покружились, погалдели и снова начали опускаться на ветви. Сашенька недовольно сбросила руку аспиранта, выпрямилась и спросила:

- Что это было?

Она оглянулась на дом, возвышавшийся на пригорке, пытаясь понять, видел ли кто-то еще непонятное явление – и заметила Борьку, со всех ног чесавшего к опушке, ровно туда, куда это явление грохнулось.

- Борька! Уши надеру! – взвизгнула Сашенька и, бросив мольберт, ринулась за братцем.

Илья Максимович умоляюще заорал:

- Шурочка! Вторичная детонация!

Но, осознав, что юной художнице неясен смысл его слов, да и в целом плевать, неохотно поспешил за ней.

Лес не то чтобы горел. Сырой черничник занялся неохотно, а, занявшись, быстро потух, и только в прошлогодней желтой хвое плясали маленькие язычки пламени.

На поляне – точнее, на том, что еще недавно было сплошным сосняком, а теперь стало поляной в ореоле из упавших стволов – лежал упавший с неба предмет. Борька подозревал метеорит, в голове Ильи Максимовича по-прежнему отчего-то крутился подбитый воздушный лайнер, а Сашенька ничего не подозревала а, прижав ладони к похолодевшим щекам, глядела на человека. Или не совсем человека. Посреди поляны, раскинув ослепительно-белые, хотя и обуглившиеся местами крылья, лежал мужчина в сверкающих, пробитых во многих местах доспехах. У мужчины были золотые волосы, его шлем, тоже крылатый, откатился в сторону и поблескивал в черничнике. В правой руке упавший сжимал длинный золотой меч. Глаза человека были закрыты. Кажется, он не дышал.

- Ч-что это, Шурочка? – заикаясь, выдавил Илья Максимович.

Сашенька и Борька одновременно посмотрели на отцовского аспиранта, как на идиота. В деревне неподалеку от садового товарищества была церковь, и в последнее время там стало модно тайком – хоть не очень-то и тайком – крестить детей, а настоятель, отец Серафим, даже вхож был в дом Павла Афанасьевича, сиживал на веранде с чаем и ежевичным вареньем и негромко, но упрямо оспаривал взгляды хозяина на религию и науку. Домработница Глаша, увлеченная то ли догматами веры, то ли светлыми кудрями холостого отца Серафима, подслушивала с кухни.

- Ангел! – хором ответили урожденные Водопьяновы.

Илья Максимович тряхнул головой.

- Ну же, дети…

Сашенька недобро прищурилась, запоминая эти слова, чтобы при случае ткнуть в них Илью Максимовича носом – чего это он тогда за ребенком таскается с нечистыми намерениями?

- Ангелов не бывает, - почти жалобно договорил аспирант, подслеповато щуря глаза за стеклами очков.

На поляне пахло – дымом, но и еще чем-то, что Сашенька определила бы как благовония, например мирру и ладан, но это не точно.

Борька был попроще и, ткнув пальцем в поверженного воина, выпалил:

- Ну вот же он лежит!

Тут упавший открыл глаза. Глаза были цвета неба, той вспышки голубизны, которая прорывается иногда в прореху туч в самых северных наших регионах, за пару минут до грозы.

- Маим, - прохрипел он, и глаза снова закрылись.

Сашенька шагнула вперед, однако Илья Максимович резво перехватил ее за руку.

- Шурочка, вы не знаете, что это…

- Что ЭТО?!

Сашенька яростно вырвала ладонь, и глаза ее сверкнули под стать ангельским очам, или так показалось аспиранту.

- Он умирает! Ему надо помочь! Или, по-вашему, это иностранный шпион с подбитого вражеского самолета?

Борька при этих словах восторженно ухнул, хотя даже в свои неполные двенадцать знал, что у шпионов не бывает огромных белых крыльев, и вооружены они могут быть чем угодно, хоть ядовитыми иглами, хоть ядерными чемоданчиками, но точно не мечами.

- Сашка, не злись, давай я сгоняю за тачкой, - подпрыгнув от возбуждения, предложил мальчик.

Тачка принадлежала инвалиду Степану, который ухаживал за их садом, да и еще за несколькими профессорскими садами в дачном поселке, как бы из любви к садоводству, но в основном за стопарик-другой водки.

- Нет, так не пойдет, - перебил Илья Максимович, возвращая себе самообладание, а с ним и авторитет. - Надо позвонить в город. Вызвать пожарных. Скорую. Милицию, наконец.

- Вот вы и звоните, - отрезала Сашенька. – Борька, гони за тачкой и прихвати еще воду и бинты. Папе только не говори.

- Так точно, товарищ командир, - ернически отозвался мальчишка и, развернувшись, помчался к пруду и дому.

На профессорской даче нынешним вечером воцарилась суета. Для начала, Борьке не удалось угнать тачку тайком от отца. То есть Павел Афанасьевич скорей всего ничего бы и не заметил, но матушка его Катерина Львовна, вкушавшая вечерний отдых на веранде, услышала подозрительный шум в сарае и немедленно завопила: «Глафира, воры!». Воры, как правило, посещали дачный поселок зимой, а отнюдь не в густонаселенном августе, но, тем не менее, все всполошились. Будучи уличен отцом, Борька не стал отнекиваться и прямо заявил, что в лес грохнулся подбитый ангел, а Сашка отправила его за бинтами и тачкой. Поначалу Павел Афанасьевич решил, что дети заигрались, но Борька так умолял и так дергал ручки Степановой тележки, что профессор решил прояснить обстоятельства дела. В поход выдвинулся он сам, Борька, торжествующе кативший тачку с грузом ваты, бинтов и бидоном колодезной воды, и Глаша, сделавшая боевую стойку при слове «ангел». Утки на пруду вновь раскрякались от грохота, вдобавок Борька громко распевал «взвейтесь кострами синие ночи» - возможно, песню навеял так и не состоявшийся лесной пожар. Павел Афанасьевич качал головой укоризненно и скептически, как, по обыкновению, делал во время выступлений своих оппонентов на всесоюзных конференциях по вирусологии.

Каково же было изумление профессора… В общем, вы представляете.

Докатить ангела оказалось неожиданно трудным делом. Он был тяжел, горяч, как раскаленная железная болванка, крылья его не умещались в тачку, вдобавок профессора то и дело охватывал ступор от того, что он, вирусолог, член академии наук, здравомыслящий, наконец, человек, вместе со своим аспирантом – многообещающим молодым ученым – грузит на кособокую тележку падшего ангела.

- Может, инопланетянин? – успел хрипло шепнуть его ученик, покряхтывая под тяжестью ангельской руки.

- Может, не будете стоять пнем и поможете? – раздраженно отозвался Павел Афанасьевич.

Не помогали и причитания Глаши, которая в шоке стенала и жевала шейный платок, а также суета Сашеньки. Та все пыталась напоить ангела, но вода бессильно скатывалась у него по губам, будто за этими губами вообще не было рта и горла.

Горло, впрочем, было. Сейчас, лежа на двуспальной супружеской кровати профессора в их с покойной Люсенькой спальне – со смерти жены Павел Афанасьевич ночевал в кабинете – ангел тихо хрипел горлом непонятные слова, среди которых профессор различал что-то вроде «маим», и «мильхама», и «шаарим», и «мелох», и часто повторяющееся слово «ламед».

- Его так зовут – Ламед, - угрюмо произнесла Сашенька.

Она топталась рядом, не умея помочь и от этого все больше мрачнея.

Доспехи с ангела снять не удалось, будто они прочно вросли в тело или были его частью. Кровь унять тоже, за неимением крови – в ранах сверкало что-то наподобие плазмы, как определил бы профессор в более спокойную минуту.

Глаша укатила Катерину Львовну наверх от греха, и теперь тоже маялась в коридоре.

- Может, отца Серафима позвать? – робко предложила она.

Мысль на первый взгляд дельная, все же явно его епархия, но Павел Афанасьевич, подумав, ее отверг. Вряд ли священник удержал бы сор в избе, а точнее, историю об явлении ангела под спудом. Да и не мог – у всех есть высшие инстанции, и у попов в том числе. А епископ, митрополит? Те бы точно не стали молчать. Это же какой удар по основам атеистического общества! И по его, Павла Афанасьевича, репутации! Нет, нет и еще раз нет!

- Ламед, - протянул он. – Что-то я такое слышал, ламед. Не еврейский ли это алфавит?

К счастью, в соседях Павла Афанасьевича числился не только отец Серафим, но и выпускник МГИМО, бывший дипломат и востоковед Рудольф Вольфович Маршанский. Маршанский был больше по Сирии, но, если уж выбирать, кого призвать к ложу больного ангела, священника или ученого, Павел Афанасьевич точно был за коллегу.

- Он, возможно, учил иврит, у Сирии же вечный конфликт с Израилем, - прогудел Павел Афанасьевич в бороду. – Глаша, будь ласкова, сбегай к Рудику, позови его.

- Так ночь же, - вяло возразила Глаша, куда более склонная со всех ног помчаться в церковь.

- Рудик, как и я, пострадывает бессонницей. Да ему и интересно будет. Все же случай… неординарный.

Ангел в кровати пошевелил крылом и снова прошелестел: «Бвакаша, маим».

Брови Рудольфа Вольфовича играли где-то на уровне волос, а учитывая, что востоковед изрядно оплешивел, высоко задрались брови. Он, конечно, специализировался на арабском, но иврит отчасти понимал. Присев на край кровати, Рудольф Вольфович подытожил:

- Значит, так. Он и правда, кажется, считает себя ангелом божьим. Сержантом армии обороны Небес.

Тут востоковед диковато ухмыльнулся, и было от чего.

- Ламед это не имя, а что-то типа звания или названия его подразделения, я так толком и не понял. Двенадцатая буква ивритского алфавита, может быть и численность его части. Они охраняют врата. Видимо, врата небесного града Иерусалима, куда ломятся полчища демонов. И он хочет пить.

- Пить?

Сашенька, которую прогоняли наверх, но пока не прогнали, метнулась к стакану с водой, так и стоявшему на этажерке.

- Он повторяет «маим», вода, но, кажется, ему нужна не вода. По крайней мере, не эта.

- Я же говорю, - вновь встряла неугомонная Глаша, - святая вода тут нужна. Так я за отцом Серафимом?

Ее пригвоздили мрачными взглядами хозяин, востоковед и даже Илья Максимович. Глаша стушевалась.

- Он умрет? – спросил профессор.

Рудольф Вольфович пожал щуплыми плечами.

- Я не врач, и уж точно не по части ангельской медицины. Он ранен в бою. Возможно, смертельно.

- А ангелы вообще умирают? – вмешался Илья Максимович.

Теперь мрачными взглядами пригвоздили уже его.

- Надо вызывать скорую.

- И чем поможет скорая? – нахмурился Павел Афанасьевич. – Наши поселковые фельдшеры, по-вашему, все специализируются на лечении ангелов?

Сашенька снова попробовала влить воду в запекшиеся губы небесного воина, но вода потекла мимо. Девушка всхлипнула.

- Папа, дядя Рудик, ну сделайте же что-нибудь! Он умирает!

В коридоре раздался топот, и в спальню торжествующе ворвался взъерошенный Борька. За руку он тащил не менее взъерошенного отца Серафима. Тот, в свою очередь, сжимал в руках обычную армейскую фляжку, в каких и сам профессор иногда носил коньяк на особо занудные заседания кафедры. Только в этой, кажется, был не коньяк.

Борька не верил в ангелов. Нет, ему нравилась церковь. Ту недавно заново расписали, и, если задрать голову, интересно было смотреть на голубой в звездах купол и парящих под ним чудаковатых дядек в доспехах. И пахло там интересно, хотя иногда запах становился таким сильным, что хотелось чихнуть.

Борька был пионером. В грядущий коммунизм он, впрочем, тоже не особо верил. Его больше интересовали бокс и ориентирование в лесу, и походы. Песни под гитару у костра, чтобы пахло смолой и тонко жужжали за дымовым кругом комары – вот это самое то! И все же Борька был пионером и хорошим парнем, а хорошие парни не бросают в беде никого, даже ангелов.

Едва услышав от Глаши первые слова про Серафима и святую воду, он сразу смекнул, что папа не одобрит такой план. Папа был за науку, а ангел, свалившийся прямо на них с неба – это же полнейшее отрицание всей науки и торжество мракобесия, как порой в пылу спора с отцом Серафимом папа обзывал всякие верования. Поэтому Борька никому ничего не сказал, а тихо выскользнул за калитку и помчался по светлой в сумерках песчаной дорожке с их холма в деревню. Пробегая мимо колонки, как всегда, не удержался и подставил лицо под ледяную струю, но тут же спохватился – там же лежит умирающий ангел и хочет пить! В деревенских сумерках пахло пылью, сеном и слегка навозом, и бежать по дорожке было легко, сандалии шлеп-шлеп. В каких-то домах горели окна, и другим вечером Борька бы непременно заглянул в окошко, посмотреть, а чем там заняты люди, но сейчас было не до того. Где-то наяривала гармонь, где-то играло радио, на занавесках серебристыми пятнами плясали блики телевизора, в темноте перешептывались и смеялись, но у Борьки была цель. Он взбежал на крыльцо дома отца Серафима и заколотил в дверь. Через минуту в прихожей зажегся свет. Дверь приоткрылась, отец Серафим в рубашке и пижамных штанах, босиком встал на пороге.

- Там ангел, - выдохнул Борька. – Он умирает. Ему нужна вода.

Святая вода тоже не помогла.

Это немного даже развеселило Павла Афанасьевича, часть тяжести будто сползла потихоньку с плеч. Если бы от баклажки со святой водой ангел восстал, расправил крылья и взлетел прямиком на небеса, продолжать свой вечный бой, Павел Афанасьевич почувствовал бы себя совсем нехорошо. Эгоистично по отношению к бедному ангелу, но что есть, то есть.

Консилиум состоялся на веранде.

Профессор и Рудольф Вольфович курили папиросы, дым терпко разносился в свежем ночном, даже уже предутреннем, воздухе. Илье Максимовичу тоже очень хотелось курить, но закурить при профессоре он почему-то не решался, как не решился бы при незнакомом ему отце. Настоятель не курил вовсе и табачное зелье не одобрял, однако сейчас у них была проблема посерьезней.

- Что делать-то будем, господа-товарищи? – полусерьезно вопросил Павел Афанасьевич.

После неудачи со святой водой его настроение неуклонно улучшалось, как будто сам факт, что вода не помогла (или оказалась отнюдь не святой) уже доказал примат науки над религией. Молитва, произнесенная отцом Серафимом во здравие, тоже, кстати, не возымела на ангела ни малейшего эффекта.

Востоковед развел руками.

- Гуманитарные науки тут бессильны.

Прищурившись на низко висящий над горизонтом пояс Ориона, он затянулся и медленно выпустил дым.

- Давайте просуммируем, - предложил профессор. - Илья Максимович, сделайте милость.

Аспирант немного растерялся, но тут же собрался, как на экзамене.

- У нас есть упавшее с неба человекоподобное существо. Сам он считает себя ангелом. У него есть крылья, античного вида доспехи, меч, шлем, он не погиб при падении с большой высоты, и вместо крови у него…

- Божественный ихор, - внезапно хихикнул отец Серафим, и остальные трое удивленно на него воззрились.

- Извините, - отвел взгляд священник. – Это нервное.

- Ну да, - ядовито протянул востоковед, – не каждый же день встречаешь живое доказательство собственной правоты.

- Пока живое, - перебил профессор.

- Я не закончил, - вмешался Илья Максимович. – Есть и определенные свидетельства против того, что мы имеем дело с классическим, так сказать, ангелом. Ему не помогли ни молитва, ни святая вода. Плюс то, что он говорит, противоречит догматам христианской веры…

- Каким это образом? – картинно изумился Рудольф Вольфович.

Аспирант взглянул на отца Серафима. Тот по-прежнему отводил взгляд. А профессор, кажется, уже все понял.

- Нуу… Как я понимаю, наш Ламед описал что-то вроде Армагеддона. Но Армагеддон, последняя битва бога и сатаны, еще не настал. Архангел не протрубил, не выплеснулись чаши…

Илья Максимович и правда почувствовал себя как на экзамене, а точнее, как студент, не выучивший ни черта, и все же нащупавший верный ответ. Вдохновенный гон, когда тебя несет как на крыльях, и уже не очень важно, что там написано в учебнике, а что нет – этот подъем был ему знаком, как мало кому на курсе.

- Плюс, как мы помним, на битву со злом должны были позвать и всех умерших людей, но наш друг говорит, что ангелы сражаются в одиночестве, уже много лет, возможно, тысячелетий…

- Хватит! - сердито выкрикнул отец Серафим.

Обычно спокойный и добродушный, сейчас он почти трясся от ярости.

- Не желаю выслушивать эту ересь и участвовать в вашей поганой мистификации, Павел Афанасьевич! Вы что, решили надсмеяться надо мной? Наняли актера, разукрасили, нацепили бутафорские доспехи… Вы богатый, известный человек, у вас что, других дел нет на даче, кроме как насмехаться над деревенским попом-простаком?

Обхватив себя руками, будто ему стало холодно, отец Серафим шумно сбежал с террасы в сад. Спустя несколько секунд хлопнула калитка.

- Ну вот, одной проблемой у вас меньше, - тихо заметил востоковед.

- У меня? – прогудел Павел Афанасьевич.

В красном свете папироски было видно, как он заломил бровь – совсем по-мефистофельски, почему-то подумал Илья Максимович.

- У вас, у вас, - улыбнулся Рудольф Вольфович. – Я только старый дипломат на пенсии. Я спал и, спроси меня кто-нибудь, чем там развлекались сегодня ночью соседи по даче, буду все отрицать.

С этими словами он спустился с крыльца и растворился в ночи, совсем как недавно священник.

- Вот и остались мы с тобой, Илюха, вдвоем, - почти весело сказал профессор и затушил папиросу. – Предложения будут?

Илья смотрел на звезды. Орион всходил стремительно и неумолимо, хоть краток был его век – на востоке уже зарозовело. Занимался рассвет, и стало по-особенному зябко, как бывает только под самое утро.

- Сумасшедшая была ночь.

- Верно, - кивнул рядом массивный силуэт, который вполне мог быть Павлом Афанасьевичем, отцом Шурочки, а мог быть и кем-то совсем другим в обманчивой предрассветной мгле.

Аспирант неуверенно откашлялся.

- Если мы кому-то расскажем, - начал он, - нас затаскают по допросам. Вас выкинут из академии, меня из аспирантуры. Вирусологи, притащившие из леса ангела. Это просто смешно. А в завершение, вероятно, нас обоих запихнут в дурку. Шурочка и Боря останутся совсем сиротами, Катерину Львовну отправят в дом престарелых. А если ангел вдруг окажется настоящим… значит, вся наша наука – бесполезный хлам и дерьмо, вы растратили жизнь зря, а мне разве что в дворники или, может, служкой к отцу Серафиму.

- Ты, Илюшенка, всегда нравился мне особой ясностью мышления. Хотя к Сашке ты зря клинья подбиваешь. Не любит она тебя.

- Но вы можете повлиять…

- С каких пор отцы могут влиять на любовный выбор дочерей?

- Ну хотя бы намекнуть ей, что я на самом деле не такой осел, каким всегда кажусь в ее присутствии.

- О нет, Илюша, вы не осел. Далеко не осел.

Оба помолчали с минуту. В небе блек Орион. До рассвета оставалось не более получаса.

- Значит, договорились мы с тобой, Илья?

- Да, Павел Афанасьевич, договорились.

Тащить ангела к пруду было тяжело. Было бы еще тяжелее, если бы он сопротивлялся, но небесный воин покорно уронил крылья и только смотрел в розово-серое небо своими невероятными глазами. Этот взгляд нервировал Илью.

- Хотел воды, получишь воду, - пробормотал он, натягивая на нечеловеческое, прекрасное лицо ангела мешок из-под картошки. Доски причала поскрипывали под коленями, древняя конструкция под их общим весом грозила вот-вот развалиться.

Павел Афанасьевич занимался ногами. Туда Илья не смотрел, но знал, что профессор приматывает к ногам ангела свои старые шестнадцатикилограммовые гири, которыми не пользовался со смерти жены – как и роскошным супружеским ложем.

- Ну, раз-два, размахнулись, - скомандовал Павел Афанасьевич.

Доски взорвались возмущенным скрипом. Вода глухо булькнула. Недовольно крякнула разбуженная в камышах утка. Чуть заметное даже из-под мешков свечение колыхнулось и медленно пошло ко дну, растворилось в илистой мгле.

Илья выпрямился и потер ноющую от усилия поясницу.

- Что вы скажете Шурочке? А Боря? Глафира?

- Глафира полуграмотная суеверная идиотка, никто ее слушать не станет. А дети… Дети просто впечатлились посещением церкви и играли в ангелов. Вот и все. Разве не так, Илья?

Аспиранту сделалось зябко под взглядом профессора, и не от утреннего холода. Неловко пятясь, он отступил на твердую землю.

- Да, наверное, так.

Пожав плечами, Илья медленно развернулся и зашагал по чавкающей под ногами тропинке вверх, к дому, где спали изгнанные на второй этаж Шурочка и Боря, и старая Катерина Львовна, вероятно, тоже спала. Спустя несколько секунд он услышал позади тяжелые шаги, и на миг по спине пробежала дрожь. Нет, показалось… То была просто рассветная сырость.

- Не верю, - сказала Сашенька.

Она тряхнула головой, словно старалась избавиться от нелепой картины – ее отец и его ученик топят в пруду ангела, завернутого в мешки из-под картошки.

Все это время Борька сжимал ее ладонь, как будто боялся, что сестра выскочит из камышей, и случится нечто еще более ужасное. Он держал ее за руку с той минуты, когда они вместе вылезли в окно Борькиной спальни и спустились по карнизу, чтобы подслушать разговор на веранде.

Но Сашенька не стала вырываться. Она отчего-то знала, что вода не причинит ангелу вреда, как не принесла и пользы. Ни вода, ни удушье в грязном мешке не страшны небесному воину. Она твердо знала.

- Как будем вытаскивать? – деловито пропыхтел Борька.

Вот кого волновали только практические проблемы. Сашенька даже на секунду ему позавидовала.

- В лодке есть веревки, - продолжал Борька. – Давай я нырну, обвяжу его, и вместе вытянем. Ты же паршиво плаваешь, а у меня почти разряд.

Сашенька подняла голову и поглядела на лодку, покачивающуюся у старого причала. Когда-то папа катал в ней маму и маленькую Сашку. Когда-то, очень давно.

Утро уже занялось, и надо было спешить. Со второго этажа причал отлично просматривался, если, конечно, кому-то захочется посмотреть.

- Давай.

Ангел лежал на берегу, на мокрой земле. Пряди его золотых волос потемнели и слиплись. Борька тяжело дышал. Он думал, не вытащат – таким тяжелым оказался утопленник. А тут еще его шлем и меч, которые папа с Ильей тоже запихнули в мешки, чтобы, наверное, уже ничего не осталось, никакого воспоминания. Рядом так же тяжело дышала Сашка. Потом она опустилась на колени рядом с ангелом.

- Маим, - как ни в чем не бывало, прохрипел тот.

Дядя Рудик объяснил, что по-древнееврейски «маим» - это вода. Борька хмыкнул. Воды ему только что было – хоть утопись, и сейчас валяется в луже.

Мальчишка подсунул рукоять меча ангелу под ладонь. Так, читал он в «Библиотеке всемирной литературы», умирают викинги – и боевые ангелы, наверное, тоже, хотя вряд ли улетают потом в Вальгаллу. Пальцы небесного воина дрогнули и сжались.

- Сашка, вставай.

- И что? – не оборачиваясь, глухо спросила сестра.

Действительно, и что?

- Ну, давай я снова сгоняю к Серафиму. Он здорово, конечно, расстроился, но так-то мужик нормальный.

Если честно, Борька не понимал, отчего расстроился отец Серафим, и почему назвал ангела бутафорским. Наверное, это просто как с коммунизмом у взрослых – ты ждешь, ждешь, даже верить устаешь от такого долгого ожидания, а потом просыпаешься одним прекрасным утром, и коммунизм настал, а ты не можешь понять, что уже все, ждать больше нечего.

- Не надо.

- Почему не надо? Нет, ты прикинь – он сможет теперь в церкви показывать настоящего ангела. Он станет самым…

Чем самым, Борька договорить не успел, потому что Сашка вдруг наклонилась и поцеловала ангела в губы.

Сначала ничего не происходило. А потом ангел засветился, засветился ярче, совсем ярко, и Сашка тоже засверкала, словно стала еще одним ангелом. И… рассыпалась. Она превратилась в пепел и рассыпалась. Борька видел такое только в фильме про Хиросиму, где живые люди рассыпались в прах от ядерного огня, и это было очень страшно. Но сейчас ему было еще страшнее.

Ангел встал во весь рост, расправил крылья, все так же сияя, а Сашку уже уносил ветер.

- МАИМ ХАИМ! – торжественно прогремел ангел, и почему-то Борька понял, что это вода жизни, или живая вода, и что это и есть Сашкина жизнь – или, может, душа.

Сжав кулаки совсем не по-боксерски, он кинулся на ангела, но тут взмахнул крыльями, и Борьку отбросило в заросли камыша воздушным потоком.

Затем ангел взлетел. Он поднимался все выше и выше, сливаясь с сиянием утра, бело-золотая точка в пурпурном рассветном небе. А потом он исчез. И взошло солнце.