Ахиятки

В тех краях, где Волга — великая серебряная змея, проползающая меж холмов и ущелий, а небо — бескрайнее поле для теней облаков, стояла гора Чатыр-Тау. Не высокая по меркам великанов, но старая, с древней душой. И был у нее Хозяин.

Звали его Ия-Даба, и был он старше молитвы, старше камня. Жил он не в горе, а меж мирами — в складках времени, что струились по склонам, как вечерний туман. Видеть его могли лишь те, чье зрение затуманено горем или же обострено до предела безудержной радостью. Он был подобен трещине в воздухе, мерцающему мареву в зное, отражению звезды в воде, если на нее смотреть искоса.

А у подножия горы, там, где речка Сундалык целовала камни, жила девушка по имени Чулпан. Не было ей равных в искусстве ткать и прясть. Но пряла она не шерсть овечью, а свет лунный и тишину ночи. Ее станок был создан из прутьев ивовых, а вместо ниток — струи тумана с реки да лучи заката. Платки ее были так тонки, что их можно было продеть сквозь игольное ухо, и в их узорах можно было разглядеть лица давно ушедших предков.

Но была у Чулпан печаль, тихая и глубокая, как омут на Сундалыке. Забыла она звук голоса своего отца, ушедшего на войну и не вернувшегося. Забыла колыбельную, что он пел. Память о нем стала похожа на выцветший ковер, где узоры расплылись и утратили смысл. Она пыталась выткать его образ, но на полотне получались лишь смутные тени.

Однажды, когда осень дышала медной прохладой, пришел в деревню странник. Одежды его были темны, как влажная земля после дождя, а в глазах плескалась бездонная тишина. Он шептал истории о далеких духах, о хранителях вод и лесов, что правят невидимыми нитями мира. Он говорил о Владычице Ветров, что мечет молнии и смеется раскатами, и о Вечном Охотнике, что знает тропы зверей и тропы человеческих судеб.

««Твою память украл не время», — сказал он Чулпан, глядя на ее бесплодные узоры. — Ее унес ветер и спрятал в самом надежном месте — в лабиринтах прошлого. Только Хозяин Горы, старый Ия-Даба, ходит теми тропами. Он коллекционер потерянных мгновений».

Чулпан не испугалась. Взяла она свой самый тонкий, еще незаконченный платок из туманной пряжи и пошла к Чатыр-Тау.

Она не искала тропу — тропа нашла ее сама. Она вела не вверх, а внутрь, вглубь. Воздух загустел, стал тягучим, как мед. Свет солнца превратился в пыльцу, золотыми крупинками плавающую в немом танце. Она шла сквозь заросли времени, где деревья были кривыми от старости, а камни помнили язык мамонтов.

Ия-Даба явился ей не как чудовище, а как отсутствие. Как тишина, которая громче грома. Он был похож на старика, высеченного из самого воздуха и сумерек, и глаза его были как два черных обсидиана, в которых тонули века.

«Зачем ты тревожишь пыль на полках моих владений, дитя реки?» — проскрипел он, и голос его был похож на шорох перекатывающихся камушков.

«Ищу голос отца, — ответила Чулпан, и голос ее не дрогнул. — Странник сказал, что ты хранитель утраченного».

Ия-Даба усмехнулся, и трещины его лика расширились. «Странник этот многое повидал. Он знает, что у нас, духов места, один закон: ничто не дается даром. Что ты предложишь в обмен? Твою жизнь? Твое искусство?»

Чулпан развернула свой платок. «Я предложу тебе это. Платок из тумана и света. В нем запечатлена тишина этой горы и шепот моей реки. Ты собираешь мгновения? Это — целое вечное мгновение покоя».

Хозяин Горы взглянул на дар, и в его глазах-обсидианах отразилась вся красота творения. Он, вечный страж забытого, был лишен чего-то настоящего. А этот платок был чистой, сиюминутной, но вечной красотой.

Он протянул руку, похожую на корень древнего дуба, и принял платок. И в тот же миг Чулпан услышала. Сначала это был лишь шелест листвы, но потом он сложился в мелодию, а мелодия — в слова. Это была та самая колыбельная. Голос отца, ясный и родной, будто он стоял за спиной.

Слезы покатились по ее щекам, но были то слезы светлые, очищающие.

««Ты не просто получила назад свое», — сказал Ия-Даба, заворачиваясь в туманный платок, как в ризу. — Ты восстановила равновесие. Память, которую ты вернула, теперь будет жить в твоих узорах, делая их сильнее. Иди. И помни: чтобы что-то найти, нужно отдать что-то столь же ценное. Таков закон».

Чулпан вернулась к своему станку. И с тех пор ее ткани обрели душу. Тот, кто смотрел на них, мог не только увидеть лик предка, но и услышать эхо его смеха, почувствовать легкое прикосновение его руки. Ее искусство стало мостом между прошлым и будущим.

А на склоне Чатыр-Тау по утрам иногда можно увидеть новый, неведомо откуда взявшийся туман, необычайно нежный и узорчатый, в котором, если приглядеться, угадываются лики и сцены из давно забытых сказок. Это Хозяин Горы хвастается своим новым сокровищем — мгновением чистой красоты, вытканным руками человека.