Аид

1

Лучшая страна вместе с Соней катилась к тёплой летней ночи. К гимну по центральному радио перед сном - после дня, исполненного праведного труда во благо советской Родины. Накрахмаленным наволочкам и простыням - без казённых печатей барачной общаги, затхлого запаха и несмываемых абрисов чужой менструальной крови на грубой ткани. На простыне - одной на барак – в её девичестве спали по очереди. Когда кусок ткани пройдя через десятки тощих матрасов доходил наконец до Сони, она, преодолевая брезгливость, чтобы не обидеть других девушек, умело поддевала старое казённое пятнами ближе к краю, а лежала на одном боку, стараясь не касаться бледно-красных призрачных россыпей телесных выделений.

- Мыла баба Глаша жалеить, девки! - кричала насмешливая Лида, нарушая негласное правило женского общажного барака - не говорить о безобразных несмываемых следах.

Ей отвечали:

- Дык стирает в проруби! Ей так проще, чем таскать воду в прачечную. Кости старые! Беречь старуху надо, а не смеяться.

Баба Глаша вместе с “старорежимным” стариком Фёдором служила в единственной прачечной на общагу при комбинате. Всего, что отвела им страна в холодной, промёрзшей части необъятных просторов - предбанник, он же прачечная. Два раза в неделю душное помещение наполнялось голыми, белыми телами девушек и женщин, что соскребла Родина со своих грязных, ржавых, прокопчённых бортов и зашвырнула, куда ей вздумалось...

Счастливая страна спешила к зелёным уютным абажурам и бликам заходящего солнца на портрете мудрого вождя. Соня утром и вечером протирала стекло, защищающее Отца, и кружилась по комнате. Другие были портреты, как портреты - гладкие, отретушированные, как в Доме Культуры Соцгорода или в школе, где в первом классе учились Сашка и Лёшка. А этот - живой. Соня видела оспинки на дорогом лице, иногда казалось, что их стало больше. Одна лишняя у колосящихся усов. Взмах тряпки - не из грубой мешковины, а из старого хлопкового платья - негоже марать вождя - и оспинка пропадала.

В лице Отца отражалась великая Родина. Усы - наше колхозное сельское хозяйство; чёрные брови - мощная индустрия; надбровные дуги под мудрыми глазами - металлургические комбинаты, гигантские ГЭС и новые города...

Соня в большой жестяной кружке растопила на газовой конфорке брикет сливочного пломбира и позвала мальчиков - Сашку с Лёшкой, отведать дефицитное, но желанное лакомство. Те, озорники-октябрята, вечно с сухими корками ободранных коленок, переболели ангиной на прошлой неделе и Степанида Ивановна - врач амбулатории, рекомендовала Соне - давать им только тёплое мороженое. Во втором классе они уже наизусть знали Маяковского - “Ленин с нами!”.

“Может я понимаю рекомендацию слишком буквально...” - промелькнуло у матери. Ребята стучали ложками на всю кухню – просторную, крашенную в нежно-зеленый до самого потолка, - выгребая нерастопленные комки мороженного со дна. В тёплом - ледяное самое вкусное.

Как отрадно за детей нового времени, они могут получить под надзором мудрого Вождя и Отца самое желанное, самое вкусное! Сыпучее отсыревшее печенье, смазанное маслом - всё что Соня помнила лакомого из своего детства. Пару раз был рафинад. И им ещё повезло. Мать говорила – Голод бродит, хвою едят. И Соня видела – костлявое, гигантское существо, с раздутым животом-отёком. Оно рыщет над лесом, вырывает с корнем вековые ели и, обдирая их рукою-костью с паучьими пальцами, жадно набивает слюнявую запавшую пасть, а глазницы черны и нет в них света жизни, и никогда оно не наестся…

- Сашка! Лёшка! Умываться и спать! - закричала Соня детям из кухни, выглядывая через приоткрытую белую, как снег, новую оконную раму, во двор, тонущий в тополином пуху. Мягко светились фасады прочных, толстостенных зданий, скрипели сверчки, воздух благоухал отцветающей черёмухой. Коты уже начали свои весенние свадьбы, довольно мяукая после жирной сметаны. Среди них кот Василёк, лоснится от супа с мясом первого сорта из спецраспределителя для офицеров НКВД. В борще стоит ложка - сухари и селёдочные головы в супе приходят лишь во снах под утро, вместе с гулом заводского горна. А пружины кроватей не ощущаются под туго набитыми матрасами.

Соня ждала мужа - Аида. Даром, что Лёня-Леонид, но как ему шла форма, рост и могучая стать! Отдельная квартира, газовая плита - одна из первых в Соцгороде среди работников внутренних дел. Счастливая советская семья, коммунисты, и даже портрет Вождя - особый. Когда блики солнечные падали на застывший в веках лик, он чуть улыбался Соне, когда лунные подсвечивали стекло - чутко дремал, а иногда, казалось, шевелил усами. Соня фантазировала — это он только что оторвал трубку от полной нижней губы и вот-вот выпустит дым.

- У кота ли, у кота

Колыбелька хороша,

У моего ли у дитяти

Есть получше его.

Приди, котик, ночевать,

Моих Сашку с Лёшкой покачать

Покачати дитю,

Прибаюкивати... - пела Соня детям, поглаживая своих погодков по соломенным волосам. Мальчики засопели, проваливаясь в крепкий сон, свойственный только детям после насыщенного летнего дня. Леонид не любил “телячьих нежностей”, говорил, что должны “расти мужиками, хватит носится со своими колыбельными да котами”. Но Лёшка с Сашкой сами были, как котики - с ними нельзя было обойтись без нежностей. Мама оставляла поцелуй на их тёплых, будто бархатных, загоревших на солнце щёчках.

Соня уже грела солянку - в ней мясо с кости, “докторская” колбаса, лимоны завезли в спецраспределитель 21-го продуктового. Голубое пламя приятно шипело и коптило, чуть пахло липковатой нечистой копотью, когда в одиннадцатом часу во дворе заурчал мотор чёрной служебной машины.

Леонид работал сверхурочно, чаще по ночам, но это нормально. Отпуск увеличат, дадут ещё одну путёвку детям в “Артек” и премию. И она ещё раз увидит Чёрное море, уже в третий. Когда-то мечтала хотя бы раз, одним глазком, увидеть пусть даже Азовское. Путь от комбината к общежитию лежал через наспех сколоченные деревянные мостки, перекинутые через речушку Хладную. Хладная никогда не замерзала, отравленная радужными сточными отходами комбината, но даже её мёртвые воды наводили Соне грёзы о море...

Леонид шумно ввалился в прихожую. Тихо он не мог - скрипели пронафталиненные подкованные сапоги и кожаная портупея, гнулись доски у порога. Может в будущем и стоило перестелить пол - неужели и Соцгород могли возводить вредители?.. Пол стонал под почти десятью пудами веса по-старому, и двумя метрами роста по-новому. Соня кинулась на бычью шею, дети даже не могли её обхватить. Трогала потные, скользкие складки на затылке, сняла фуражку со звездой, обнажив красный бритый наголо череп. Лёня, тяжело дыша, уселся на лавку, стащил сапоги. Квартира тут же наполнилась душным смрадом вонючих портянок и Соня, соблюдая ритуал, принялась любовно их разматывать с огромных красно-багровых, поражённых грибком стоп...

- Мой Аид... - тихо прошептала жена и мать, трогая толстокожую, волосатую спину под гимнастеркой, — Ты устал.

“Своё говно не пахнет” - говорила мама. Но пахнет ещё как. Батя на покосе рассёк ногу старой ржавой косой, местным забулдыгой оставленной в стоге сена. Нога стала гнить - и как же несло потом гноем в хате. Как кружились, жужжа, мухи вокруг старых обмоток, и на запах норовили выползти из земляного сырого пола без досок отвратительные сороконожки. Батя умирал долго, муторно. Соня поняла, он не выкарабкается, когда мама перестала следить за ползучими гадами и они, обычно безуспешно искавшие в запачканных, смрадных складках ткани ходы к гниющей плоти, стали находить их.

- Гонят план, - загремел муж, но спохватился, перейдя на шёпот - Сашка и Лёшка десятый сон видят, - Сегодня сорок шесть человек. Долго, надо же по форме делать... И рука, еб твою бля, дёрнулась. Устал. Глаз замылился. Выли четверо. Мимо затылка промахнулся... В спину да в шею попал.

- Они враги народа. Пусть помучаются, - массируя зудящие мужнины стопы, трогая деформированные грибком ногти, говорила Соня, - Тальк в магазин ещё не завезли.

- Завтра вообще контра будет. Подвал не успеваем отмывать. Может, Григорич старый пулемёт расчехлит.

- Откуда их столько?.. - машинально счищая ногтем красно-жёлтое пятно с блестящих сапог спросила жена и мать.

Действительно, откуда?.. Даже “старорежимный” истопник дед Фёдор при прачечной общаги пропал однажды. Неделю спустя его заменили на вечно не просыхающего дядю Колю, через месяц угоревшего по пьяни в большой бане для рабочих. Баба Глаша, обычно глядевшая осоловелыми глазами на лозунг на стене: “Мы наш мы новый мир построим!”, вдруг вспыхнула искрой ненависти и обронила как-то, мол, имя его произносить не хочу, слышала “шпиёном” был, вот куда он таскался вечерами?.. Соня, кажется, знала куда. Видела его в сосновой лесополосе в единственный выходной день. Дед шёл, помогая себе сучковатой палкой, через чёрное перепаханное совхозное поле, родящее на севере лишь капустные кочаны не больше свеклы. Махнул рукой, крикнул задорно: “Дочка, птиц хожу слушать! По деревне скучаю! Рядом с комбинатом птиц не слыхать, шум глушит!”

Старуху дед уважал, она его тоже - бывало разминал заскорузлыми пальцами её усталые от коромысла плечи, а она в шутку называла его - “брехающим кобелём”. Они дружили, потом ничего, кроме злобы, упоминания о Фёдоре у бабы Глаши не вызывали.

Леонид отстегнул галифе, от него так по родному заразило потом, и чем-то ещё - густым, тяжёлым, металлическим, но и этот запах давно стал родным - крови и смерти. Белые семейники свалились на пол, выпуская прелое - жар, пот, нечистота. Летом - хорошо, если не ощущать портков солдат, рабочих и крестьян.

Соню с детства преследовал дым махорки, выпускаемый из чёрного дедова рта, полного гнилых зубов, и смрада глотки, никогда не знавшей зубного порошка, но дед от того не стал менее любимым. Батю всегда сопровождал пот, отдававший кислым - он, как истинный пастух пил молоко тех, кого пас - коров. Мамину свиноферму не могла вывести даже крепкая баня. Ничем не пахла, кажется, одна только бабушка. Но её - иссохшую, сварливую старуху, что не прочь огреть внучку хворостиной и крапивой, Соня не любила, в отличии от прочих...

Аид сгреб жену в медвежью хватку:

- Дети не услышат?..

Соня чувствовала - в следующем году будет пополнение. Они хотели девочку. Горячая тяжёлая туша - двухметровый Леонид-Аид - в облаке смерти из расколотых черепов, брызгающей на стену крови и последней отчаянной агонии - навалился на Соню, присосавшись толстыми губами к её - маленьким и узким.

2

Бывало, при выстреле в затылок из буржуйского, но шибко добротного, “смит-и-вессон” - не чета чёртовой осечке “ТТ”, у врагов народа отлетала с хрустом часть лицевой кости. Григорич тогда собирал отколотые “вражьи хари”, как он их называл, у плинтуса израненной щербатой стены, безвинно казнённой уже тысячи раз. Ну не было у них своего Бутовского полигона, чтоб сразу в ров валилось догнивать уже гнилое вражье нутро, а стальной конь - бульдозер “Сталинец” - с рёвом надрывно засыпал бы проклятых Вождём и народом вредителей да изменников Родины. Но если количество врагов народа не иссякнет, руководство откроет. Лесов в округе хватало.

- В анатомичку просють, товарищ майор! - сипло, словно оправдываясь, отзывался вечный старшина, здоровый мужик, уборщик Александр Григорьевич “Григорич”, если Леонид заставал его за делом. После того, как оттаскивали труп казнённого, полагалось убрать и затереть другие следы - кровь, мозги и фрагменты черепа. Вот над ними-то старшина и колдовал, собирая в заляпанный холщовый мешок, разглядывая в тусклом свету, как вручённые за трудовые подвиги медали. “В анатомичку...” - обычно говорил он, шевеля усами-щёткой, а там одному старорежимному богу известно, на кой ляд и куда сдавал он лица нелюдей. За Григоричем уже лейтенант Володька замечал и другое - вроде тот алюминиевой ложкой, взятой у Нюры в столовой, что-то месил в расколотых черепах перед отправкой трупов ночью в общую могилу.

На обеде Леонид всегда просил добавки, и раздатчица Нюра держала миску, размером с небольшой таз, рядом с хлебным подносом, специально для него. В этот раз в гороховом супе попался даже цельный кусок мяса. Обычно кроме говяжьих волокон ничего не вылавливалось и майор часто выпивал суп, как чай, за один присест. Нюра, похоронившая мужа ещё на фронтах Гражданской, любовалась хорошему аппетиту Леонида - его красным, вспотевшим от поглощения пищи большим лбом, и соблазнительно поправляла сдувшиеся, но когда-то налитые пудовые груди. Она с голодного украинского краю - нагляделась на худых, как щепка, мужиков в рубахах, висящих как на пугале...

- Товарищ майор! Срочно комиссар зовёт..., - только переступив низкий столовский косяк зычно обратился лейтенант Володька - “наша бравая смена подрастает!” - называли его. Сегодня вечером нарядов на расстрел не было, но срочность могла означать лишнюю десятку или кого-то одного особо значимого. Не из троцкистско-зиновьевской шайки, а, например, как на прошлой неделе привезли очкастого калмыка, японского шпиона.

Громыхая сапогами, Леонид пронёсся, обдавая потным жаром сослуживцев, очутился в прохладном коридоре, тускло освещённом пыльными колбами ламп - с толстой, горящей красным, нитью накаливания, и, поднявшись по лестнице на второй этаж лагерной конторы, распахнул дверь в отдельный комиссарский кабинет. На стене первым делом встретил неизменный портрет Вождя - этот моложе и лукавее, чем дорогой и за стеклом - родной, словно живой и улыбающийся, домашний. Затем в нос ударил запах перегара и армянского коньяка. За лакированным столом сидели трое: седой товарищ комиссар Михайло Евгеньевич без фуражки, Григорич, сжавший полную рюмку коньяку и... врач Пётр, похожий на ощипанную сову в очках, за глаза называемый Пёдр. У него тоже было звание, но все будто забыли, какое.

- Вольно, майор!.. - развязно приказал товарищ комиссар могучей руке Леонида, та безвольно упала, не дотянув до квадратной головы на бычьей шее - комиссарское “вольно!” обычно не сулило ничего хорошего, - Минотавр! Я же говорю, минотавр. Его жена называет Аидом. Наш бог подземного царства мёртвых.

- А жена, что же - Персефона?.. - отирая жгучий пот со лба, прикрытого жиденькими волосами, тонко протянул врач. Шутка про Минотавра с Персефоной звучала в кабинете множество раз.

На коже врача уже высыпали маленькие красненькие пятна, то ли аллергия на алкоголь, то ли нервное. Пётр должен был засвидетельствовать каждое приведение смертного приговора в исполнение. По факту же это делал уборщик Григорич.

- Что ж ты, майор, мажешь?.. - как и всегда проигнорировав Персефону, спросил комиссар, - Мимо жены в постели тоже мажешь?.. Давай, садись. Григорич, налей.

Стул отчаянно заскрипел под огромным майорским задом, обтянутом почти протёртыми до дыр, лоснящимися на мясистых ягодицах синими галифе. Дурная привычка, привыкать к одной паре форменной одежды и не требовать у завхоза новую. Коньяк забулькал в стопку, Леонид быстро опрокинул, ожидая продолжения.

- Я знаю, всякое бывает. Врагов народных много попёрло. Ты у нас крепкий головой, незаменимый, эти ещё недоросли политически не состоялись для важного народного дела... В глазах уже рябит и приходится добивать контру со второго раза, но вчера зарывали партию..., - Леонид, ощущая плотный, подступающий к горлу ком с привкусом горохового супа, откинулся на спинку стула, забыв про свой вес, - По идее я должен составить рапорт об отстранении тебя от службы. Пока без увольнения, а просто в отпуск, на отдых... Но дело бля, честно говоря, очень странное... Григорич, давай, телись, рассказывай...

Вечный старшина дрожал сильнее обычного - или уже надрался, или от испуга чёрные зубы-гнилушки отбивали ритм. Сальные усы, росшие клоками, Григорич часто трогал, будто проверяя, на месте ли. “Да что его уже может испугать?!..” - подумал майор, и едва не хлопнул себя увесистым кулаком по крепкой ляжке.

Леонид никогда не смотрел ни в чьи лица - стрелял в затылки, заросшие свалявшимися, грязными волосами. Редко кто, готовясь к смертному приговору, тратил ковш воды на мытье головы, - или палил в лысые, или замотанные кровавыми бинтами. Врагов народа приходилось иногда колоть через пытку, царицу доказательств.

А вот Григорич дружил с мертвецами. Таскал за холодеющие конечности из подвала в грузовик, рассказывал им скольких баб облапал по молодости в родном рабочем посёлке, пока Родина не призвала к борьбе. Ощерено улыбался или даже пинал - вражины! предатели! вредители! шпионы! - заглядывая в тёмные дыры раззявленных ртов, иногда вправляя выпавшие глазные яблоки, или возвращая на место отлетевшие скальпы. А лицевые кости, может быть, и вообще коллекционировал - солдатики зимой, ковыряя под ров мёрзлую землю, ни во что ни вглядывались, как и душным летом - важно было побыстрее отделаться от рабского труда во благо будущих поколений. Григорич только не спал с мёртвыми, хотя как знать...

- Вчера было двадцать штук, значит. Всех принял по форме, все мертвее некуда... После заката повезли мы их, значит, зарывать...

- Пётр проверял?.. - перебил товарищ комиссар.

- Ух..., - ухнул филином Пётр-Пёдр, зная, что Михайло Евгеньевичу известно - он врач, всё подписывает, не глядя. - Мы доверяем руке товарища майора. Намётанному глазу Григорича. Ни разу такого не было, чтоб...

- Ты мне, гнида, поухай ещё! У вас формализм, мать вашу, доведён до апогея! - комиссарский кулак врезался в стол рядом с графином коньяка, Григорич, демонстрируя внезапно хорошую реакцию удержал янтарную жидкость от опрокидывания, - Вас, чертей, самих расстреляют! Всех! Под трибунал пойдёте! Пятеро живыми вылезли из рва! Так, бля?..

- Эти-то пять и не могли быть живыми, дело-то вот в чём... Григорич, так?..

- Погляжу, сука, жирная земля шевелится!.. - хватаясь за грудь, пучил красные глаза старшина, - Руки в чёрном чернозёме лезут, ну что черви из-под земли. За ними тело подтягивается. Я с папиросой, думаю, сплю я нах. Только что зарыли же! И проблема в том, товарищ комиссар, что эти ж то враги... им же товарищ майор, башку почти напрочь снёс, мозгов-то никаких уже! Живыми быть не могли, ну никак! Водитель, молодой этот, в лесок поссать пошёл. Солдатня, их трое было - с ног уже свалились, лопаты в стороны! И эти - лица в земле - идут так странно враскоряку и шипят, и цыкают... Ну то есть воздух будто выходит всё время. И гляжу к солдатам метнулись. Я ж онемел. Чую даже по ноге тёплое потекло...

- Чего ж ты сразу не заорал солдатам, негодяй ты?!.. - товарищ комиссар отёр низкий лоб, и обращаясь уже к Леониду: - Враг-то народа живой или мёртвый оказался, а на спящего солдатика набросился. Те в гимнастёрках расхристанных не по форме лежали... Тварь-то в плечо вцепилась.

- Я потом рану ему чекушкой водки залил... - виновато заблеял вечный старшина, а товарищ комиссар, замахнувшись, едва не засадил ему локтем в усатое порозовевшее рыло.

- Да еб твою мать! Залил! Я весь день в ожидании... Ладно залил, но, если чего и он-таки в медсанчасть обратился, рассказал. Если заражение и того-этого. Разборки пойдут.

- Слово взял с них, товарищ майор! Вот крест... - осеняя себя крёстным знамением, но почему-то по-католически слева направо, поклялся Григорич.

- Ты поповщину-то тут мне не разводи перед Вождём! – показывая на настенный портрет, потряс желтоватым сжатым кулаком товарищ комиссар.

- В общем, лопатами мы их забили, и пришлось даже порубить...

- И отдельные части шевелились отрубленные?.. - уточнил врач.

- Руки, ноги, казалось, что даже пальцы, но недолго. Извивались, как ети мать, осьминоги! Сучар этих трудно было уложить. И они всё время тянулись выше, к шее, падлы. Ухватить же хотели... Они не были живыми, товарищ комиссар, они были мёртвыми.

- Живые мертвецы, - впервые за всё время произнес Леонид.

Трое разгорячённых душегубов воззрились на него в невидимом мареве из дешёвого одеколона, коньячных паров и взопревших несвежих портков.

- Ещё по одной... - устало предложил комиссар.

3

- Лёня, слышал?.. В Стекольном, говорят, люди кусаются!..

Летняя духота поселила не бисеринки, а блямбы не успевающего высыхать солёного пота на его широком лбу, но демидовской тёще жара не мешала каждый день выносить старый стул на пекло, сидеть с непокрытой головой, и знать всё о происходящем в районе. Плакат “Не болтай!” ей на глаза, видимо, не попадался. А с такой буржуйской фамилией майор вообще намекал соседу Демидову приструнить на предмет болтовни “чистенькую, пригожую” старуху. Регулярная подача горячей воды и работающая в Соцгороде канализация приучала чёрных деревенских старух, пропитанных навозными миазмами, менять исподнее чаще раза в месяц, творя чудеса.

Леонид, как обычно, прошёл бы мимо, вежливо ответив на порцию слухов: “Добрый вечер, бабушка”, но не сегодня, когда центр прислал тревожную сводку, а с ней директиву:

- По линии санитарной службы, - сказал товарищ комиссар, и пунцовея, опираясь о стол покрытыми чёрным ворсом костяшками пальцев, пересказал: - В сводке - буквально общая информация, никаких подробностей. А их я через полковника узнал тут же, коньяк это он завозит... В военной части имени Морозова, откуда наш укушенный солдатик, творится странное. Сначала, решили было, что бунт. Два солдата напали на офицеров. И не просто напали, а загрызли насмерть зубами. Ну, бля, думали, что насмерть... А они живые, оказывается, потом бросились на санитаров. По солдатам, кстати, стреляли - ни одного не убили. Стали закалывать штыками, и тоже не убили, но хотя бы прибили штыком обоих к доскам пола. Позвали фельдшера, тот мозговитый парень, велел доложить в центр - мол, что-то странное, похоже на бешенство, те в первую инфекционную с просьбой выслать врачей. Бригада приехала, и вроде как посадила военную часть на карантин. Директива всем молчать, иначе вплоть до высшей меры! Что?.. Выходит, наломали мы дров?.. - и шёпотом, сложив пропахшие папиросами ладони рупором: - Радует хотя бы, что на меня и на вас, сучар и падл этаких, не вышли...

- Когда прислали директиву?.. - врач Пётр, сегодня уже под медицинским спиртом с утра выглядел бодрым филином, глаза за толстыми стёклами очков бегали тревожнее обычного.

- А что?.. Ну ещё утром, до обеда.

Леонид глянул на настенные часы под портретом Вождя - три часа дня.

- Возможно, рано радоваться, товарищ комиссар. Я в инфекциях-то не силён, но тут и любая контра поймёт - симптоматика такая, что уж больно подозрительно это всё выглядит. И, судя по всему, заразно...

- Думаешь, враги забросили?..

- Да как знать.

- Ты, ухарь очкастый, не нагнетай...

Дверца стола скрипнула и из неё появился, наполовину опорожнённый, бутыль с коньяком. Майор, впрочем, пил сегодня нехотя...

Леонид, еле вспомнил имя-отчество старухи.

- Вера... Осиповна, а где говорят?.. - спросил он, трубно откашлявшись и смачно сплюнув мокроту на муравьиную тропу, затопив слюнявым цунами деятельных насекомых.

- Невестка часом раньше на базаре была, видела сестру, - прошамкала Осиповна, закинув в рот хлебный мякиш - из зубов пара клыков и те обломаны. - У той свояк в ночную смену в Стекольный на завод не попал. На дороге солдат с винтовками выставили, никого не пускают... Даже по лесу, говорят, гоняют, чтоб в обход не шли. Вроде какие-то бешеные там завелись, Лёнька...

Дома ударным колоколом зазвонила беспредельная роскошь Соцгорода - телефон, похожий на лакированный деревянный ящик, прибитый к стене. Кроме как по лагерно-рабочим делам Леониду не звонили, да и во всём городе домашних телефонов тысячи на две всего набралось бы. На проводе - кажется страшно далеко - шипя и скрипя, послышался комиссарский голос Михайло Евгеньевича:

- Майор, твою мать, в Стекольном-то... похоже полный пиздец... Бешеные.

- Сколько от нас до Стекольного?.. - прикрывая трубку толстыми пальцами спросил майор, и тут же прикинул: - Километров десять?..

- Пожалуй, что и все двенадцать, - донеслось, как из преисподни, щёлкая и стоная.

- А от части имени Морозова до них?..

В какой-то момент тишина растянулась, хлопнула и закончилась хриплым кашлем. Товарищ комиссар смолил вечернюю папиросу.

- Точно меньше десятки... Я думаю, майор, завтра будет тот ещё денёк. Что бы там ни было, враги народа свои пять граммов в затылок получат! Отбой.

Трубка рыкнула и обесточилась.

4

Про каждую “вражью харю” Григорич мог что-нибудь рассказать. Их, покрытые лаком, тщательно отполированные, он держал в старом дореволюционном сундуке, доставшемся от давно умершей матери. Вот этот враг народа с чудесно уцелевшей переносицей не дошёл до расстрельной стены трёх метров, умер от разрыва сердца - трус, но контрольный в голову был положен по уставу, поэтому такая уникальная цельность кости - добивали лежащего. А у этого красиво треснула острая скула - вообще был аристократичного вида изменник, обвинённый в контрреволюционной деятельности. Его пытали, хотели, чтоб выдал подельников - оговорил коллег по хозяйственному складу, но он держался до последнего. У третьего сохранилась челюсть, - Григорич даже оставил золотые коронки, хотя мог бы отодрать и продать. Но уж больно красиво. А как умолял пощадить!..

Конечно, подобные эксцессы, когда вылетающая пуля уродовала лица предателей, случались нечасто. Майор был опытный стрелок с очень крепкой хваткой, но в этом деле даже дрогнувшая рука и чуть изменившийся градус прицела влияли на баллистику вылетающей пули. Ну и, конечно, оружие. “ТТ” и “Вальтер” были нежнее, но майор верил в убойную силу “смит-и-вессон”, а “наганы” - оружие Революции, уже выводили из эксплуатации...

Григорич был церемонен со своими подопечными - “вражьими харями”. Никогда он запанибратски, просто так, в обычный будний день не смел доставать их из сундука, начиная перебирать, и кладя на подоконник погреться на солнышке. Григорич дожидался выходных или праздников. С утра шёл в баню, подстригал усы-щётки, зачёсывал седые волосы справа налево, укладывая на огромную блестящую лысину, менял пожелтевшие от старости кальсоны, надевал парадную гимнастёрку старшины и только тогда принимался за роль надсмотрщика над врагами народа. Григорич верил - они и после смерти ни хрена не перевоспитались и не раскаялись.

Вот и сегодня очередной сеанс, профилактическая беседа с пустыми глазницами, трещинами и сколами. Но большая голова его - Григорич тоже был здоровый, квадратноголовый, говорил с лёгким белорусским акцентом, - бурлила от тревожных слухов. Получалось вроде как, что живые не умирали, а может мёртвые оживали?.. У Григорича - он не любил, когда его звали Александром Григорьевичем, даже себя называл - Григоричем, - не выходили из головы те ужасные, грязные мертвецы в жирном чернозёме, выбравшиеся из рва на поверхность. Как рубили они их лопатами, а они, падлы, не дохли. Ну не может быть такого. Разве что, какое-нибудь совсем страшное бешенство... А разве может быть бешенство, если мозгов в голове уже нет? И коммунальная квартира, где он жил на своих честно заслуженных пятнадцати метрах, шепталась по углам - о том, как пассажирские поезда перестали стоять в Стекольном и Морозовке.

- Ну как вы там, враги народные, предатели, душегубцы... - открывая сундук приговаривал старшина Григорич. - Раскаиваетесь в содеянном?.. Где ж вы сейчас-то, когда Бога-то вашего, оказалось, нет и в помине? Лежите в вечном забвении али мучаетесь в вечности?.. Эх, стало быть, что и ад отменили, а как бы хотелось, чтоб для вас его оставили...

Выходило в этот раз плохо... “Вражьи хари” сочились густой чернотой, похожей на смолу. Григорич почувствовал, как кольнуло сердце. Неужели не досмотрел?.. Неужели, начали гнить. Стоило лучше мыть, покрывать лаком. Но быть такого не могло! Чернота податливо взбрыкнула, когда он протянул толстые пальцы с намерением ухватить за глазницу троцкиста, ему не исполнилось ещё и недели, но хлюпающий звук остановил. “Чем бы подцепить...” Григорич вынул из тарелки с засыхающими со вчерашнего дня серыми макаронами алюминиевую вилку и потыкал в единственную женскую вражину - гражданка ревела и раскаивалась, следуя на казнь. Не подцепилось. Подопечные слиплись. А когда вилка оказалось в лапах Григорича, старшина машинально, без задней мысли, провёл пальцами по её зубчикам, выпачканным в густых выделениях мёртвых фрагментов врагов. Липкая чернота впиталась в кожу мгновенно.

Уже через двадцать минут глаза старшины заволокло белой плёнкой. Григорич молча врезался квадратной головой в стену, расколов массивный череп. Голова раскрылась, словно тюльпан, демонстрируя мозг, быстро обрастающий жирными чёрными жилами, как червями. Соседи заревели матом, ворвались в его берлогу, пропитанную миазмами старого холостяка, и оказались первыми укушенными Соцгорода.

5

- Папка... мамка...

Голосок тоньше, чем у Сашки — значит, Лёшка, хотя он их не так хорошо различал, как мать. Почему-то ощущение, что паренёк стоял уже довольно долго. Большую глотку Аида саднило после храпа, а живот раздулся барабаном от газов.

- Ммм...

- Папка!.. Мамка!.. - настойчивей и настырней.

Вот и Соня заворочалась на пружинистой заграничной кровати. “Спим же, как графья!” - бывало говорила она. Уж хорошо он её потоптал перед сном, и плохо, если проснётся - вспомнит деревенский матерок, обложит всех. Аид положил большую ладонь на грудь жены, скрытую за ночной рубашкой, Соня томно вздохнула и снова засопела, повернувшись набок.

- Когда ж из вас пионеров сделают... - зашептал Леонид, слегка встряхнув хрупкие плечи сына, но всё равно сильнее, чем хотел. Если чуть сжать огромными ладонями птичьи косточки, можно сломать. “В кого ж ты такой хлипкий уродился...” - подумал и спросил: - Чего не спишь-то?..

- Страшные дяди... в окне.

Леонид-Аид, тяжело сопя, оторвал могучий зад от кровати, и легко подхватив сына, усадил на сгиб правой руки, ступая по скрипучим крашенным в морковный цвет половым доскам.

- Пойдём глянем.

За тяжёлыми старорежимными атласными шторами ощущалась таинственно подвижная ночь. Если б Аид немного прислушался, то различил бы во дворе, обычно безмятежно спящем в трели редкой предутренней птицы или рулад окрестных сытых котов шуршание, хрипы, сипы, шорохи идущих.

Идущие... Мёртвый воздух, проталкиваемый через гниющие отверстия изорванных в клочья лёгких, похожих на комья чернозёма. Шорох полуоторванной ноги, держащейся на продубленного цвета кожном лоскуте. Шуршание волочащейся по асфальту размотанной кишки из выпотрошенного нутра. Хрип забитой свернувшейся кровью гортани и сипы пустой скелетированной грудной клетки...

Стекло под массой сочащейся скользкой плоти треснуло и выдавилось с оглушительным звоном внутрь детской комнаты. Истерзанное тело нежити, светя сквозной дырой, пробуравленной солдатской пулей в копчёной желтизне голого мозга, не скрываемого уже черепной коробкой, вывалилось, путаясь в тяжёлых шторах, прямо на пустую детскую кровать.

Сашка в соседней проснулся и завизжал. Лёшка на руках Аида подхватил за братом, тут же обгадив отца от страха. Тварь молниеносно дёрнулась на крик, схватила ребёнка за ногу, и подтянув тельце чёрными зубами, - вцепилась в голень. Оторвав кусок, рванула мальчика костяными пальцами, лишёнными кожи, и погрузила щелкающие челюсти в мягкий живот бездыханного Сашки...

- ААААААААААААААА!!! - Аид бросил плачущего Лёшку на пол, разбив ему голову, и с рёвом обрушился на существо, заживо жрущее сына. Могучий кулак с хлюпом вошёл в обнажённый мозг, сделав его кашей. Желеобразная плоть на шее легко раздавилась стальной хваткой, Аид ухватился за позвоночник и переломив его, оторвал голову. Швырнул под ноги, раздавив голой тяжёлой стопой. Безголовый бурдюк грудной клетки размахивал одетыми в лохмотья конечностями, Аид отогнул и выломал рёбра, вытянув зелёно-бурое ожерелье внутренностей в смрадный воздух. Зашвырнул в окно, по-прежнему ревя: - АААААААААААААА!!!

За окном открывалась картина: - множество изломанных, деформированных теней, бывших живыми давно и ставших мёртвыми недавно - шли, ползли и ковыляли на рёв Аида, похожий на зов. Некоторые тащили свежих жертв за руки-ноги. Окровавленных мужчин и женщин в ночных рубашках - грызли и ковыряли, их детей - рвали и глодали. Слышались вдалеке одинокие выстрелы, и совсем уж редкие - стрекотали очередями. Мольбы, причитания, стоны умирающих и терзаемых живьём да клокотания только что обращённых в нежить - разносились над заливаемым кровью, внутренностями и дерьмом Соцгородом...

Кто-то верещал в моргающей адовой тьме, спасая портрет Вождя, измазанный красным:

- Враги!.. Враги...

6

Девки в общаге тратили свой единственный выходной на парней из совхоза “Рассвет коммунизма”. Парни были, какие надо - трактористы, мотористы, комбайнеры. Говорили рублеными простыми фразами, ходили широко расставив ноги, крепко пахли самогоном, папиросами, махоркой, целовались грубо и слюняво, наконец, брали сзади не снимая штанов с мотнёй, висящей почти до колен.

Девки начинали день рано - с подготовки к вечеру в клубе рабочего посёлка, единственного кирпичного здания среди деревянных бараков, отапливаемых в основном буржуйками. Девки усердно намывали промежность, пудрились, стреляли друг у друга помаду, обменивались платьями и нижним бельём, спорили, кому достанется в этот раз Федька или Петька. По бараку ходила даже бритва с ржавеющим лезвием, обычно ею подбривали ноги, а некоторые и кое-что ещё. В совхозе жил один украинский залётный парубок, ценивший “бритую маньку”. Ради него и старались.

Одна Соня никуда не ходила, полностью оправдывая своё имя - спала до обеда. Не могли разбудить её ни скабрезности девок, боящихся “что-нибудь подхватить”, ни страшилки про сифилис, нарочно громкий смех или подшучивания, вроде: “глядите, а наша-то Соня всё спит... всё ждёт...”. Ждала она по-военному скудных на сантименты, но желанных писем от своего майора, и предана ему была заочно - берегла девичью честь. Видный, здоровый, крепкий, перспективный - вот-вот должен был приехать и забрать своего “воробушка” - единственное ласковое слово в сухих сводках писем - к себе в новый город...

Соня не слышала шевелящееся скользкой мертвечиной пространство, не разбудила её агония умирающей и воскресающей, преобразившейся в нежить плоти - не проникли в сон захлёбывающиеся кровью соседи. Проснулась Соня от рёва. Так не могло кричать человеческое существо. От него со стены упал портрет Вождя, горизонтальная трещина отсекла умудрённому лику усы. В саму стену ударило что-то и кровать отпрыгнула от плинтуса. За стеной ощущалось бесконечное движение - как будто комната превратилась в гнездо змей или труп, набитый червями. Светлая летняя ночь, казалось, дрожала...

Из прихожей в спальню заглянула сморщенная, обескровленная старушечья голова. Старуха Демидова.

- Вера Осиповна... - выдохнула Соня не в силах пошевелиться. “Я во сне, я ещё во сне...” - билось в голове, вслед за бешено скачущим сердцем. Вера Осиповна выглядела, как покойник в гробу - те обычно усыхают и ужимаются на своём последнем ложе, но Вера Осиповна... – живая ли?.. Хрипя, пуская чёрно-жёлтую желчь ртом, она, выпучив заволоченные белой поволокой глаза, уверенно заковыляла к Соне...

“Дура, надо начать двигаться...” - одёрнула себя мать и жена, перепутавшая явь со сном, забывшая кто она есть, и сползла с кровати, пятясь задом к окну - за плотно задёрнутыми шторами плавали силуэты, доносилось шипение, стрёкот, цыканье. Старуха, похоже, живой труп, несла с собой душную вонь и противное поскрипывание сломанных костей, трущихся друг о друга под окоченевшей кожей. Одну ногу она подволакивала, а кровать, слава богу, стала для неё непреодолимым препятствием.

Соня схватила деревянную палку в углу - ею раздвигали шторы - направила перед собой, начав обходить кровать, уткнула в грудь старухе. Дерево мгновенно погрузилось в студень внутренних органов, надломив грудную клетку со звуком отламываемого от плитки шоколада куска. Соня вырвала обратно, вместе с чем-то похожим на огромное печёное яблоко, а оказавшись за порогом, захлопнула дверь. Жаль не было замка...

- Лёшка! Сашка! Аид!..

Соня преодолела вымазанную слизью прихожую, идя к звуку в детской, не сулившему ничего хорошего. На босые ноги липло холодное, но влажно хлюпавшее. У порога она споткнулась о тёплое маленькое тело. Подняла на руки, борясь с подступающими слезами - что бы тут не происходило, Соня должна видеть чётко и не умереть, пропустив приближение тех, в кого превратились соседи... Кажется, она всегда знала - подобное когда-нибудь случится.

Детская головка с застывшей вмятиной-кровоподтёком на затылке, жалко свисала с тоненькой шейки, мать пыталась ощутить биение пульса, сжимая тонкое запястье. У ключицы рваная рана. Лёшка... Но где Сашка?.. Она толкнула, тяжело отъехавшую по полу дверь в детскую.

Комната, полная подрагивающих обрубков, недавно принадлежавших людям - ноги, руки, пальцы, головы, залитая жижей всех оттенков - от красного до чёрного, заполненная вывалившимися органами, походила на скотобойню. Подступила тошнота, Соня прижала сына к груди, и нагнувшись, избавилась от остатков ужина, выблевав их на размазанное под голыми ступнями мозговое вещество.

Неистовая, отчаянная сила рвала людей, давила черепа, срывала рёбра с позвонков и швыряла в стены. Людей ли?.. Или тех, кем они стали. Не рассуждающей, тупой стихией, лишённой разума. Заслуживающей не смерти - она уже наступила, изгнав душу - но забвения и окончательного распада.

И теперь эта сила, как видела Соня, свалена и побеждена, перетянута на свою сторону. Закована в кокон. В центре комнаты пульсировала скользкая чернота, - медленно дышащая дёгтеобразная гора, липкими нитями, сковавшая огромную, лишённую формы фигуру. Соня наблюдала расплавление в блестящем, нефтяном растворе белёсо-жёлтых скелетов и погружавшихся в полужидкое опустевших безмозглых черепов. Вещество потусторонне затвердело на глазах, превратившись в скорлупу.

Аид... - прошептала она.

И словно услышав, уродливое яйцо треснуло, выпустив шипящую тёмную жижу. Затвердевшее нутро издало булькающий звук, проверяя на прочность - что-то навалилось мощным торсом, надавив с той стороны.

“Спаси хотя бы одного сына... Беги, уйди скорее”

С улицы донёсся внезапный грохот, похожий на выстрел, и раскатистый гром летящего снаряда. Секунда световой вспышки - и оглушительный взрыв, сотрясший дом, почти сбил Соню с ног - вал тёплого воздуха ворвался в комнату. Яйцо подпрыгнуло, ударив в потолок, осыпавшийся кусками штукатурки. Трещины стали расщелинами, скрепляемыми изнутри только волокнами органической белёсой слизи.

Нечто распахнуло налитые кровью глаза, лишённые зрачков. Протянуло скованную наростами костяной брони конечность к щели, раздвинув многосуставчатыми длинными паучьими пальцами паутину волокон. Орнамент из белеющих черепов и позвонков мёртвых, вросших в броню, бежал вверх по бугрящейся конечности. Оно смотрело на бледную маленькую женщину в ночной рубашке, с ребёнком, живым или мёртвым, похожим на тряпичную куклу.

Соня попятилась под чужеродным взглядом, прижимая бездыханного Лёшку к груди, оказалась в полутёмной прихожей, сунула окровавленные стопы в летние туфли. По левую руку от неё сомнамбулически дёргаясь, двигалась старуха Демидова, выбравшаяся из спальни. За старухой, переваливаясь с боку на бок, ползло и вовсе бесформенное и безногое неузнаваемо перемолотое живое мёртвое.

- Аид, - произнесла Соня ещё раз, заглянув в детскую. Скрежет в неправильном яйце усилился. Бесформенная чёрная масса уже начала осыпаться внутрь себя, обнажая огромное, словно присыпанное вулканическим пеплом чудовище не светлее ночи. Почти квадратная вздутая шишка головы без шеи, утопленная в бугры плеч, закованных в латы. Застывший в маске оскал-полумесяц, горящие глаза, глубоко утопленные в низко висящие надбровные дуги. Ещё немного времени - и оно выйдет на свободу...

Двор заполняла серая дымка пожара. Соседний двухэтажный жилой дом с обрушившимся фасадом, обнажающим богатый быт жителей Соцгорода, трещал пламенем. Похожий на жука танк, грохоча, упрямо полз, наматывая на гусеницы внутренности живых мертвецов – ещё недавно советских граждан. Соня понимала, что безоружная, продержится недолго, впрочем с оружием она тоже вряд ли выживет. Скрюченные редкие силуэты завороженно плясали в тенях огня - тянулись к ней, как мотыльки к свету. Единственное спасение - попроситься внутрь брюха стального зверя.

Тяжёлый танк “КВ-1” скрежеща развернул башню, и пальнул без разбора куда-то вдоль улицы Ленина. Соня вздрогнула. Свистя, снаряд ушёл мимо стройных фасадов, навстречу восходящему солнцу и врезался в школу, где скрывался ещё живой отряд пионеров. В оплавленную дыру на первом этаже, сипя и хрипя, тут же начали вползать мёртвые, сочась гнилыми соками, чуя лёгкую добычу...

Танк покрывали следы боёв. Его настоящий цвет в пестроте кроваво-красного, жёлтого и черного уже невозможно было узнать. Фрагменты трупов лениво шевелились, обтекая по броне. Гусеницы, наезжая на головы, хлопали ими, как виноградинами, медленно, ритмично хрустели позвонками, мотали на катки ожерелья кишок - смесь из пролетариата, работников торговли и наркоматов. Соня встала перед притормозившим слегка дымящимся бронированным боком и прищуриваясь в лобовую смотровую щель закричала, подняв руку:

- Товарищи!.. Солдаты!.. Спасите!..

В смотровой щели сначала появилось дуло пистолета, послышался мат с оплеухами, но люк в башне всё равно со скрипом распахнулся, а с него шлепком свалилась гнилая ступня. Возникло широкоскулое лицо и разошлось явно нетрезвой, желтозубой улыбкой:

- Баба!.. Гляди, баба, почти голая... Мы-то спасём, но у меня с товарищем командиром бабы давно не было. Поможешь, комсомолка?..

Соня, озабоченная лишь спасением, а не моралью, сделала уверенный шаг к работающему на холостых танковому брюху, но раздутое, немного узкоглазое лицо одёрнуло:

- Дитё-то оставь...

- Но...

- Оживёт он, мертвяком станет... Перекусает нас всех здесь, к чёрту...

- Я не могу...

- Ты, давай, телись уже, девка. Вон ещё бегут... Больше спасать-то не будем. “Клим Ворошилов” всех не вместит!

И правда, насаживая на вилы мёртвых, из подъезда восьмого дома через сожжённый летним солнцем газон высыпались с десяток человек.

- Граждане танкисты!.. - только и успел чеканно выкрикнуть холёный предводитель отряда, как квартира Сони взорвалась облаком кирпичей и пыли, высвобождая почти трёхметровую ввысь и вширь дымящуюся утробно рокочущую черноту мышц, мяса и реактивного метаболизма, похожую на двуногого слона, но без хобота и ушей.

- Ебёна мать... - прохрипел танкист, скрывшись внутри. Существо же неожиданно резво впечатывая в землю ноги-колонны, покатилось на танк, по пути превратив в кашу четырёх сомнамбул-мертвецов.

- Это Аид! Аид! Не убивайте! - закричала Соня, вмазала по броне кулаком и почувствовала, как кто-то сильный хватает ее поперёк живота.

- Дочка! Жить-то хочешь, давай беги с нами, а не стой!.. - заорал крепкий дед, “граждане, танкисты”, прямо в ухо, едва в силах переорать перекатывающийся, нарастающий рёв несущегося никогда не молчащего чёрного урода.

Башня танка, медленно вращаясь, едва нащупала в прицел раззявленную полумесяцем пещеру пасти, беспорядочно изрытую зубами, похожими на камни, но залп дать не успела. Аид локомотивом врезался в “КВ-1”, с лязгом сорвав башню, зашвырнул на крышу здания - та тяжело ухнула в подвал, пробив насквозь три этажа. Затем сгусток черноты влез в танковое брюхо, насадил нечеловечески верещащих танкистов на пальцы-лезвия, потянул в пасть и, дробя зубами-камнями, принялся пережёвывать, продолжая неумолчно рокотать, перекатывая в утробе гром...

7

Было больно. Но Соня сделала вид, что приятно. Огромная туша Леонида старалась нежно, как могла. Тётя Катя, комендант общежития, сильно идейной не была и поэтому сдавала парочкам ключи от Красного уголка за символическую плату. Его всё равно использовали только по праздникам, изредка в выходные, по иронии судьбы для лекций на тему: “Промискуитет, как пережиток буржуазного общества!”. Забавно смотрелось, если самая похотливая из всех общажных девок, Грушенька, собравшая, казалось, всю грязь венерическую, делала доклад “О важности супружеской верности в деле строительства коммунизма в СССР”.

На потеющих в истоме глядели гипсовый бюст Ленина с волевым подбородком, красное знамя и строки Интернационала. Пол ритмично скрипел, лавка раскачивалась, подушка под задом не помогала смягчать революционный молодецкий напор - затёкшие части тела и синяки парочкам были обеспечены. Тёте Кате майор сразу понравился - огромный, статный, величественный, да ещё из НКВД. Она дала им больше времени и даже плату не взяла. “Большой, как греческий бог!” - и неумело подмигнула.

- У меня в первый раз... - вдыхая резкий пот, приглушённый одеколоном - трое суток в поезде и неделю без бани, - прошептала Соня с намёком умерить напор любимого. Но намёк напротив привёл к ускорению ритма и тяжёлым стонам. Зато мучение закончилось быстрее.

«Все мужики резко пахнут. Так и должно быть, Соня, — говорили девки, знающие толк в воскресных гуляниях, — Это непреложно, как... солнце встаёт, как 7 ноября - День Октябрьской революции. Мужик пахнет. Тракторист, комбайнёр, рабочий, солдат, муж... Папиросы, пот, навоз, портки. Главное, чтоб лобковых вшей не было - остальное стерпим!”

- Пиши увольнение по собственному желанию, - застёгивая на ремне железную бляшку со звездой, басовито сказал Леонид, - Тебя отпустят через две недели, а не через год. Я договорился. Замену найдут.

Рокотало в отдалении, потом ближе и напевнее. Затем, казалось, совсем рядом дрожала земля, и тогда все притихали в сухом подвале, жались тесно. Аид неприкаянно бродил по округе тёмным смерчем - рёв его опустошал беспредельностью. Дед Исаакий собрал вокруг себя женщин и подростков. Некоторые утирали скупые слёзы, мужья и отцы резонно предположили, что напал враг, необходимо идти в военкомат или сразу в часть. Понятно - не дошли, иные успели вернуться нежитью.

- Своего я уже видела... среди них, - поглаживая по голове дочь, сказала мать - Соня встречала её во дворе не раз.

- Это, девоньки, всё за грехи, - давила на бога бабушка Ксения - жена крепкого деда. Дед обмолвился, что прошёл Империалистическую войну, был офицером - Соня, глядя на его выправку, осанку, смелость, не сомневалась. Да и усы, пусть седые, но прямо гусарские, добавили уверенности - не врёт. - В Москве Христа Спасителя взорвали. Того распяли, этого взорвали. Наш приход давно распустили, а батюшку, говорят, сослали валить лес. Мёртвые встанут, как в Библии говорилось. Последние дни, как есть...

Не все разделяли подобные речи. Плотно сжимали губы, отворачивались, отмахивались, церкви никто давно не посещал, а потом их вообще закрыли, переделав в силосные башни и склады под зерно. Одни бубнили про “врагов народа” и их происки - якобы заражённый водопровод и фабрики-кухни, вторые упоминали, что “Вождь не допустит!”, пряча снятый со стены портрет...

- Откуда это вообще, Господи!?.. - запричитала вдова Леопольдовна, мужа похоронила десять лет назад, оказалась самая впечатлительная и безутешная - боялась за сына в Ленинграде, - Что это бродит там?.. Кто он?!.. Может, он вообще никогда не уйдёт! Никогда! Как... Стихия!

- Стихия уходит всегда, - не согласился дед.

- Это мой муж Аид, - отвечала Соня.

- Помешалась, девка... - осеняя себя крестом воскликнула бабка Ксения, - Ты, сыночка-то своего выпусти, дочка. Окоченел он, поди...

- Чтоб он на нас и напал, как оживёт?!.. Нет уж! Пусть держит на руках! Её первую жрёт, а мы уж удавить успеем... - шумела мать дочери-школьницы.

Лёшка действительно уже заледенел и отвердел, перестав быть Лёшкой, но Соня не смела выпускать. Скалилась на недовольные взгляды и роптания.

- Тсс... Давайте не будем сеять раздор, - уверенно, шибко грамотно заговорил Исаакий, - Вы же понимаете, если оно там услышит, если захочет добраться, никакие стены нас не спасут. Мы тут только от мертвяков и можем укрыться.

- Так что же делать-то тогда, дед!?.. - брякнула жена, баба Ксения.

- Ты, коряга старая, вообще молчи. Думать буду я. А действовать мы будем по обстоятельствам... Слышите?.. Похоже, аэроплан...

Шум винтов низколетящего самолёта, похоже, кружившего над городом, раздавался в невидимом небе. Сквозь гул пробивался в неопределённой дали привычный чужеродный рокот.

- Кажется, военный... - констатировал дед, и выдавил улыбку: - Ждать нам спасения недолго.

- Я должна уйти... - прошептала Соня, прижимая к тёплой груди тельце с небьющимся сердцем.

- Как же так?!.. Я спас тебя. Я и ответ несу, - изумился Исаакий.

- Пусть уходит с Богом! - заорала вдова.

- Чёрт бы тебя драл, дед! Мы тут все молодые, только ты со своей старухой одной ногой... - подхватила мать, баюкая на коленях девочку, - Нам жить хочется, а не дожидаться, когда её выблядок всех разорвёт! Пусть идёт!

Дед Исаакий закрыл глаза и потёр красивыми длинными пальцами веки. Отошёл к водопроводной трубе, протянутой вдоль стены, и достал топор.

- Ты дрова-то хоть рубила когда-нибудь, дочка?.. - спросил у Сони, та кротко кивнула, - Кость, как дерево - топор может и застрять. Руби под углом.

Дед снял с себя фуфайку и накинул на маленькие Сонины плечи.

- Иди с Богом. Если встретишь живых, скажи, где нас искать...

Соня шла по следам чудовищного разорения. На асфальте, прилепившись внутренностями, растоптанными жуками барахтались живые мертвецы. Слепо шипели, лениво тянулись к Соне. Видимо, так выглядело всякое посмертие. Только сейчас оно противоестественно проявилось в мире живых - не осознающая себя одномерная пляска падали в вечном мучительном разложении, ведомая не рефлексами даже - они присущи жизни, а смертью, длящейся бесконечно во времени...

Аид не оставлял надежды живым. Его тёмная каменная ярость пробивала стены и потрошила здания, выгребая спрятавшихся из самых дальних углов и глухих шкафов. Пятна багровой крови среди разломанных предметов быта - столов, стульев, кроватей - уходили вдоль тополиной аллеи, сливаясь в сплошной застывший след. Аид насыщал ненасытную глотку, молол глыбами зубов и тревожно рокотал, рассказывая монотонную историю на языке богов мёртвых.

Соня устала. Руки затекли нести тело умершего сына, ставший слишком тяжёлым топор она обронила где-то по дороге. За ней увязалась редкая ковыляющая процессия - не слишком резвая, чтоб представлять серьёзную опасность, но очень уж уродливая. Сухие мумии, почти скелеты со скукожившимися, кое-где отвалившимися пергаментными мышцами, с просвечивающими насквозь рёбрами, через которые золотилось солнце, с давно опустевшими от кишок животами, лениво двигались, отбивая медленный костяной ритм. Сразу видно - выбрались из могил старого, ещё дворянского кладбища. А говорили, будто всех перезахоронили ещё до постройки Соцгорода...

В момент между явью и дрёмой - Соня услышала голос. Колыбельная, которую пела ей мама долгими, зимними, вьюжными вечерами. Буран наддавал по трещавшим брёвнам, грозя унести целую хату, скатав из неё снежный ком. Вдруг Соня поняла - поёт она сама:

Приди, котик, ночевать

Мою милую качать:

Уж как я тебе, коту,

За работу заплачу.

Вы коты, коты, коты,

Коты - серые хвосты;

Собиралися

Любовалися.

У кота ли, у кота,

Кота серенького,

Кота серенького,

Лапки маленькие,

Глазки серенькие...

Оно родилось в её объятиях и, вцепившись в грудь, вместо молока начало сосать Сонину кровь.

- Пей, малыш. Главное - живи..., - от острой боли свело тело, Соня упала на колени согнувшись. Мёртвая процессия за ней еле слышно заухала, подтаскивая могильное зловоние ближе. Оно извивалось и верещало по-крысиному на руках, глубже вгрызаясь в материнскую плоть. Соня не выдержала боли, рефлекторный порыв натянулся пружиной, она отшвырнула взвизгнувшую нежить в расщеплённый ствол тополя. Существо отлетело, и приземлившись на спину, поползло на четвереньках раздутым брюхом кверху, выгнув конечности в обратную сторону. Четырёхпалый паук, обломавший другие лапки.

Кладбищенские, кажется, потеряли к Соне интерес. Скелетообразные силуэты, вращая обнажёнными костями бёдер, замедлились. Часть свернула на перекрёстке Фабричной и проспекта Кирова, другие сместились к пыльной обочине. “Интересно, как это - стать ими?”. Некоторые, судя по всему, преобразились быстро, другие - нет. И осознание: я мыслю, значит я ещё не они. Вот они твои мысли - ворочаются, пока ещё с тобой...

8

Ранней весною Леонид уже беременную Лёшкой Соню привёз в достраиваемый Соцгород. Деревянные мостки вместо тротуаров ещё лежали по обочинам, как попало брошенные в талый грязный снег, лужи мазута, песка и гравия. Каркасы башенных кранов возводили последние здания. Старый город раскинулся за рекой, серый и вздувшийся холмами, а новый - идеальный и ровный, ожидал их в свои уютные квартиры...

Муж делал правое дело. Она только знала, что на переднем крае обороны, борется с врагами народа, наводнившими новое Отечество в небывалых количествах. Должность его звучала длинно, но совсем не героически - “Комендант административно-хозяйственного управления НКВД”.

Леонид, обычно совсем немногословный, бывало, разражался внезапными славословными тирадами в адрес Вождя и ядовитой ненавистью к врагам. Соня его искренне поддерживала - успехи нового общества были налицо, поэтому катящийся к гибели старый мир вербовал людей с “подлой червоточинкой в сердце” в свои ряды. Люди платили за предательство самым дорогим, что у них было - жизнью. Иногда Леонид приезжал совсем под ночь, принося в подзаплывших глазах бездну и недоказанность.

Когда Соня родила первенца, он вернулся крепко перебравшим самогона, долго сидел на кухне и вытирал слёзы:

- Соня, я палач...

Она, кажется, чувствовала: Леонид таскал с собой тяжёлый, густой дух. Облако зримо колебавшейся опустошающей смерти. Металлическая смрадная чернота тянулась шлейфом, словно плащ. Но когда Леонид признался, дух будто растворился. Или Соня просто приняла его, наступило облегчение.

- Ты у меня герой. Леонид - Аид... - тогда она назвала его Аидом впервые.

С тех пор палач возвращался со службы, принося лишь усталость и ни капли слёз. Бездна если и следовала за ним - они оба перестали её ощущать.

Когда мир стал чёрно-белым, Соня поняла - началось. А может, наоборот, закончилось... Стало что-то со слухом. То она ничего не слышала, то ветер оглушающе шумел в ушах, будто бил в набат и набат задерживался в голове, прорываясь сквозь череп. А потом был налёт...

В небе, погруженном в одномерную вязкую серость, появился строй самолётов. Они летели по трое и сыпали бомбы на Соцгород. Но бомбы падали медленно, свиста Соня не слышала, земля не сотрясалась, жара не ощущалось. Клубы огня и пыли застывали, она в остановившемся времени могла подойти к студенистому облаку взрыва. Тянулась к огню, но собственной руки Соня не видела - вместо нее была пустота, фантомное ощущение действия. Взрывы клубились, красиво расцветали стройными рядами, некоторые вырывались изнутри зданий, раскидывая обломки фасадов, стен и крыши. Обломки почему-то летели быстрее дыма, пыли и огня, падали где-то... Один, вероятно упал совсем рядом с Соней, мир долго сотрясался, гремел колоколом, но самого обломка она не увидела.

Затем всё успокоилось. Серость с небес опустилась на землю. В серости ощущалось движение фигур - может, других мертвецов или, может самой смерти. Одна фигура постоянно следила за ней. Приближаясь, отщипывала от её серого мира кусок, потом стремительно пряталась в призрачном пространстве. “Это он. Мой сын” - мыслила Соня, и сам факт того, что она ещё остаётся Соней и помнит сына, казался невероятным.

Серость растворилась, вновь показались очертания улицы, состоящей из разбомбленных остовов домов. Они даже уже не горели, сколько прошло времени неведомо, но Соня, будто и не сдвинулась с того места, где очутилась во время бомбёжки. Улица 7 Ноября упиралась в полуразрушенный бомбами забор кирпичного завода. И точно оттуда навстречу ей надвигался плотный вихрь-смерч. Словно само пространство обзавелось чёрной дырой, состоящей из органических тканей. Теперь Соня слышала его - вихрь рокотал. Порождающее рокот двигалось. Через мгновение - явилось перед ней сплошной стеной, в которую хотелось уйти.

“Аид. Мой Аид...”

Но рокот больше не был бессмысленным гулом. Он предназначался тем, кто уже жил в смерти. Рокот, осязаемый и материальный, наполнял глыбу застывшего, неподвижного пространства. Разрушенный Соцгород исчезал, земля уходила, небо скручивалось. Из мира вымарывали куски и заменяли шумом, полным смысла, открытого лишь умершим. Твёрдая нездешняя чернота подхватила медленно и величаво, направив в горящую утробу, а затолкав в жгущую вечность, принесла - лязг, вибрации, сотрясения, вихри, - смалывающие и вырывающие. Вокруг кружилась неугомонная смерть, растворяющая сущее в абсолютном распаде.

“Аид, я с тобой...”

...Крепкий дед Исаакий, вывел свою поредевшую группу из подвала военного училища - там стены крепче, - не сразу за тем, как стих шум разрывающихся бомб, а на следующий день, когда поутихли пожары. Бомбили, понятно, как предположил дед, чтоб наверняка завалить не только мертвяков, но и главного гада. Смущало лишь одно – власти не озаботились «отрядами по спасению живых», которых, нуждавшихся в спасении, явно было не так уж мало.

Проблема заключалась и в том, что бродящее по округе создание, продолжало существовать и после бомбардировки, сопровождая своё бытие рокочущим гулом.

- Кажется, приближается, окаянное...

Фраза работала безотказно. Группа из шести выживших бабонек, среди которых уже не было его жены - Ксении, пришлось зарубить укушенную лично, - снова спешила найти укрытие, поднимая привычный бабский вой. Дымящиеся руины, обломанные зубчатые стены, но хоть что-то... Всё равно, скорее всего, мыкаться с ними недолго. Кризис куда хуже, чем он надеялся. Сгинем все, в конце концов...

Дед же снова пошёл в разведку сам с собой. Через два квартала рокот стал почти оглушающим. Исаакий, беспокойно нашаривая два ухватистых, окровавленных топора на поясе, в данном случае бесполезных, увидел чудовище на улице 7 Ноября.

Тёмное существо, исходя странным серым пеплом, ухмыляясь вечным оскалом-маской разъехавшейся пасти, нависло грузным сгустком плотной черноты над полностью обгоревшим живым мертвецом с культями вместо рук, выпотрошенным животом, слезающей лохмотьями кожи и с почти оторванной головой. При жизни человек был небольшого роста, а в деформированной, изуродованной фигуре с трудом узнавалось что-то женское, даже знакомое. Не та ли это девонька с мёртвым маленьким сыном, которую он отпустил три дня назад?.. Не тот ли, на четвереньках передвигавшийся, да ещё боком, как иксодовый клещ, выродок с раздутым брюхом был её сыном и напал на его старую жену Ксению?..

Дед Исаакий замер, став свидетелем какого-то ритуала, потустороннего действа. Его заворожила неподвижность, голос одного и мёртвое молчание другого. Внезапно рокот прекратился и дед подумал, что оглох от звенящей тишины, возникшей на мгновение. А когда возобновился, когтистые лапы схватили ходячий труп с дороги молниеносно и легко, сжали с хрустом, скатав, как тесто в ком, и насадив на когти красно-чёрный сочащийся шар, пропихнули в пышущее жаром раскрытое жерло...

- Ох, твою мать, зачем же ты нас, Господи, оставил... - покачал головой крепкий дед Исаакий. Скрылся за углом расколовшейся стены, прижал седой лохматый затылок к тепловатым кирпичам. Не различая в неумолчном грохочущем рокоте существа, стремительно приближающийся от горизонта рокот ещё одного бога.