AIX: Двенадцать фигур Блэквуда

Zum Schwarzen Sonnenlicht! Dem Vater folgen wir,
bis Blindheit uns befällt.
Dem Wahn-Vater! Dem Vater-Wahn!

К свету Чёрного Солнца! За Отцом идем мы,
пока не постигнет нас слепота.
Безумному Отцу! Отцовскому Безумию!

Холод впивался в кости, как иглы. Лев Брунов, плотно запахнув потертое пальто, вынырнул из здания библиотеки им. Горького, почти бегом спустившись по обледенелым ступеням. Метель слепила, снег хлестал в лицо, но он не замечал. В голове стучало одно: Он знает. Боже правый, он знает, что я все выяснил.

Не может быть, – отчаянно спорил с собой другой голос, голос разума. - Это безумие. Слишком чудовищно, чтобы быть правдой. Просто совпадение. Цепь случайных улик…

Но старые записи, еле различимые чернила в архиве спецхрана, тот зловещий ключ "Х-13", выуженный из пыльной папки почившего Бориса Воронина… Все нити вели к ней. К забытой богом церкви Святой Параскевы, одиноко кутавшейся на окраине города. И к нему. К человеку, которого он, слепец, наивно почитал…

Брунов нырнул в глотку темного переулка, прячась от равнодушных взглядов редких прохожих и чахлого света фонарей. Сердце бешено трепыхалось в груди, словно пойманная птица. Он знает. Эта леденящая мысль сковала тело. Знает, что Брунов раскопал страшную правду о "Проекте Оригами". О темной сущности самого Аркадия Чернова.

Церковь возникла из метели, словно призрак, зловещим силуэтом чернея на фоне заснеженной равнины. Окна – пустые глазницы, устремленные в никуда. Колокольня покосилась, словно сломанный клык. Брунов, оглядываясь, проскользнул внутрь. Запах тлена, застарелого ладана и могильного холода ударил в лицо. Гробовая тишина давила на плечи, нарушаемая лишь волчьим воем ветра в прогнивших щелях и сбивчивым дыханием самого Брунова.

Он знал, куда идти. В угол за рухнувшим алтарем, где хаотичная груда камней скрывала предательский кирпич. Брунов дрожащими руками отодвинул его. Ниша. В ней – небольшой, обтянутый выцветшей кожей ларец. Шкатулка Воронина. Последний аккорд.

Пальцы, одеревеневшие от стужи и ужаса, все же нащупали защелку. Щелчок. Внутри, на истертом бархате, покоились лишь две вещи.

Фотография. 1951 год. Не Япония. Что-то европейское, возможно, Швейцария или Северная Италия. Группа людей в строгих костюмах. Среди них – знакомое до жути лицо доктора Танаки, его глаза опущены, поза напряжена. Рядом – высокий мужчина в безупречном белом халате, его холодный взгляд устремлен куда-то мимо объектива. И еще… Эрих Штрассер. Нацистский "Кригсмайстер" из рассказов Арчи. Его лицо, изборожденное шрамом, было искажено фанатичной улыбкой. А в центре группы, чуть впереди – элегантная женщина в траурном черном платье, с ослепительно белыми, как снег, волосами, собранными в строгую прическу. Она вручала тяжелую папку с золотым тиснением "A" Белому Халату. На обороте, четким почерком: "Вручение Премии Элеоноры Ринальди за выдающиеся достижения в рамках Проекта 'Оригами'. Отдел 'Аненербе'. Цюрих, Март 1951." Члены "Аненербе"… награждаемые Ринальди… через шесть лет после краха Рейха.

Письмо. Пожелтевший лист, исписанный нервным, торопливым почерком. Подпись – Танака.

Дорогая (имя зачеркнуто, видимо Танака решил скрыть получателя),

Пишу тебе в час глубочайшего отчаяния и стыда. Я ошибался. Мы все страшно ошибались, согласившись служить этой… Тьме, прикрытой лозунгами прогресса. Проект "Оригами" – не наука. Это кощунство. Раскрытие дверей, которые должны быть навеки запечатаны.

Самый страшный плод – "Субъект Альфа". Мы думали, что контролируем процесс, что Белый Халат знает, что делает. Но он выпустил Джинна. Альфа… он не просто сбежал. Он переродился. Он обрел силу, о которой мы лишь бредили. Он основал Великие Дома Патриев в тенях этого мира. Он – их Приторий! Верный сын Первой Падшей!

Имя его – Эрих Штрассер. Но это лишь маска. Личина, скрывающая древнее зло, которое мы помогли пробудить в нем. Он использует наработки "Оригами", наследие "Аненербе", ресурсы Ринальди… для чего-то ужасного. Он не человек. Он – ходячая катастрофа.

Он знает, что я знаю. Знает о моих попытках остановить его. И он придет. За мной. За всеми, кто знает правду. Мы обрекли себя. Беги, если еще можешь. Спрячь это. Предупреди хоть кого-то…

Он зло. Само воплощение Avaritia. И он рядом.

С глубоким раскаянием,

Доктор Кендзи Танака.

Брунов уронил письмо. Мир закачался. Фотография, письмо… Все сходилось. Ужасающе, неопровержимо. Аркадий Чернов… Несчастный мальчик! Эрих Штрассер. "Верный сын Первой Падшей"? "Приторий"? Эти слова леденили душу.

Он знает… – теперь это звучало как приговор.

Тихий скрип снега под чьей-то ногой у входа. Почти неслышный. Брунов резко обернулся, прижимая шкатулку к груди. В проеме разрушенной двери, окутанный вечерними тенями и снежной пеленой, стоял мужчина. Фигура была знакома до боли, но сейчас в ней не было ничего от привычной сгорбленной усталости. Плечи расправлены. Поза – уверенная, властная. Глаза, казалось, ловили скудный свет и не отражали ничего, кроме холодной пустоты.

Брунов отступил на шаг, спина уперлась в холодные камни алтаря. Страх сдавил горло, но гнев и отчаяние придали сил.

- Я знаю, – выдохнул он, голос хриплый, но твердый. - Знаю, кто ты на самом деле. Знаю, что ты здесь делаешь. Знаю про 'Оригами', про Ринальди, про то, что ты… что ты сделал. Тебе это не сойдет с рук. Люди должны знать!

Тень в дверном проеме сделала шаг вперед. Теперь Брунов видел его лицо. Знакомые черты, но искаженные абсолютно чуждым выражением – холодным, расчетливым, лишенным всякой человечности. Голос, когда он заговорил, был низким, спокойным, но резал как лед. Не акцент, но интонация… другая.

- Переживать за других, Лев Александрович? Напрасная трата сил. Мне нужен лишь последний экземпляр. Тот, что Воронин спрятал здесь после своего… неосторожного любопытства. И я знаю, – голос стал тише, почти ласковым, но от этого лишь страшнее, – как выманивать беглых крыс. Особенно тех, кто слишком много знает.

Брунов понял о ком идет речь и кого так затер Танака в своем письме.

- Нет! – крик вырвался из самой глубины души, полный животного ужаса и ярости. - Не смей трогать…!

Крик оборвался резко, утонув в завывании метели за стенами церкви. Воцарилась тишина. Глубокая, ледяная, знаменующая конец.