AIX. Мой милый кролик

Тяжелые бархатные шторы глушили комнату, не пропуская ни щели лунного света. Она стала гробницей. Вязкая, гнетущая тишина давила на виски, вытачивая каждый скрип половиц, каждый шорох за окном в лезвие натянутого нерва.

Аня ворочалась в кровати, пытаясь задавить бешеный стук сердца под ребрами. Потолок нависал над ней холодной плитой склепа, а взгляд цеплялся за углы, где шевелились тени, дышавшие немой злобой.

В полумраке очертания знакомых вещей корчились, превращаясь в нечто чуждое и враждебное. Шкаф в углу выпирал гротескным идолом, чреватым кошмаром. Игрушки на полу были небрежно разбросаны, как трупики после резни. Каждая трещина на обоях, каждая царапина на дереве казалась зловещей руной, выжженной на стене ее детства.

Она знала, это игра разума. Но знание было тонким льдом, а страх – черной водой под ним, сковывающей тело ледяным параличом. Боялась пошевелиться. Боялась вздохнуть громче. А вдруг... за шкафом? А вдруг... из-под кровати? А вдруг... в зеркале отразится не ее лицо?

Аня набралась духу и встала. Бросила вызов темноте. Победила ли? Холодный кафель жег ступни, как лед. Каждый вдох – крошечная победа над липким ужасом. Но тревога, как мелкий песок, забивала сознание. Сон бежал прочь.

Внезапно – шорох. Снаружи. Она прильнула к стеклу. Тонкая занавеска холодила щеку. Лунный свет, пробиваясь сквозь клочья облаков, покрывал мир грязно-серой проказой. Сначала – лишь ветви, корчащиеся, как скрюченные пальцы утопленника. Потом – движение. У калитки.

Прищурилась. Что-то копошилось. Сгорбленная фигура? Не собака... слишком угловато. Человек? Он что-то искал, методично шарил руками по промерзлой земле.

Сердце забилось, как молот по наковальне. Кто? Вор? Убийца? Любопытство – острая игла – пересилило оцепенение. Она замерла, наблюдая, слившись с мраком.

Но это был не человек. Фигура в безупречном твидовом костюме. На лацкане – крошечные часики, стрелки которых указывали на хаос. Вместо лица – кроличья морда. Длинные усы трепетали. Глаза – два рубиновых угля, мертвенно-неподвижных. Он шарил по земле длинными пальцами в перчатках из тонкой лайки. Нашел. Осколок стекла. Блеснул тускло. И вдруг – резко вскинул голову. Уставился. Прямо на нее.

Аня ахнула, ледяной ком в горле. Бежать! Спрятаться! Но ноги стали свинцовыми корнями. Тело сковал невидимый лед. Взгляд прикован к этим рубиновым углям. В них отражались не только уличные фонари. Что-то древнее. Мудрое. Знающее. Все о ней.

Морда исказилась. Улыбка? У кроликов? Хищная. Лишенная тепла. Он помахал лапой. Выйди.

Она оглянулась на темные, слепые окна соседнего дома. Тишина. В животе – пустота и холод. Инстинкт выл сиреной. Любопытство тянуло, как воронка.

Вышла. Каждый шаг гулко отдавался в мертвой тишине. Кролик стоял, все так же ухмыляясь. Его глаза пылали в полумраке неестественным, адским светом. Тишина сгущалась, как смола. Казалось, сама природа затаила дыхание, наблюдая за жертвой.

– Простите, дяденька... Вы... кролик? Настоящий? – прошептала она, голос дребезжал.

Кролик снял перчатки, убрал в карман. Склонил голову набок. Смешок – хрустальный звон, но с ледяной трещиной внутри.

– Настоящий? Это смотря что звать реальностью, дитя. Я – то, что ты видишь. А видишь ты то, чего боишься. Хи-хи! Но что же не спишь? Звезды спят давно.

– Не спится... – выдохнула она, потирая больное место на груди. – Думаю... о плохом. В груди... жжет.

Кролик задумчиво погладил длинный, жесткий ус.

– Ах, ночь дурна. Случается. Но средство есть... Хочешь, покажу диковину? Успокоит. Сладких снов навеет.

– Безопасно? – сомнение сжало горло. – И... куда?

– Безопасней твоих дум, клянусь! Пойдем... недалеко. Туда, где тени с лунным светом пляшут мертвый танец.

Он протянул лапу. Аня замешкалась. Коснулась. Теплая. Пушистая. Слишком теплая. Взяла. Он повел. К парку. Парк в лунном свете был чужим и пугающим, как декорация к кошмару.

Она шла, сжимая мохнатую лапу. Сердце колотилось, как пойманная в силок птица. Страх оплетал сознание липкой паутиной. Лес дышал вокруг древней, тяжелой тайной. Деревья вставали черными стражами, их ветви сплетались в готический свод. Редкие лучи луны выхватывали из мрака пятна гниющего мха и корней, похожих на кости. Она чувствовала себя крошечной, потерянной. Правильно ли? Что ждет? Вернется ли? Взглянула на кролика. Его кроваво-красные глаза смотрели с необъяснимой... жалостью? Сжала лапу крепче. Шла глубже.

– Дяденька Кролик... откуда Вы? – вопрос прозвучал тихо, как стук собственного сердца.

Кролик медленно повернул голову. Взгляд был пустым и бесконечно далеким.

– Оттуда, где солнца нет, Анечка. Где деревья плачут черной смолой. Где звезды – слезы из пепла. Где колыбельные поют мертвые птицы.

Она нахмурилась, пытаясь понять немыслимое.

– А Вы... там одни? Мама? Папа? Сестренки?

Кролик вздохнул. Звук был похож на шелест сухих листьев на могиле.

– Были... девочки. Маленькие. Собирали цветы... смеялись. Как колокольчики... Но... тени унесли. Однажды. Ночью. Очень дурной ночью. Она забрала все. Как сегодня... – Он посмотрел на нее. – Страшно тебе? От моей морды?

Аня поежилась.

– Немного... и холодно... – прошептала она. – Но... но больше страшно мужчина. В белом халате.

Кролик наклонил голову.

– Почему же?

– Он... не слышит. – Голос дрогнул. – И... больно делает.

– Может, он хочет помочь? Но не знает как?

Слеза скатилась по щеке.

– Из-за него... родители грустные. Нельзя гулять... Друзей нет. Сижу в комнате... как в тюрьме. – Она посмотрела на него с тоской. – Хочу... как Вы... гулять. Дышать. Бегать. Смеяться. Чтобы родители... улыбались...

Кролик стиснул ее руку. Когти чуть впились в кожу.

– Другом стану. Гулять будем. Веселиться. Сколько хочешь.

– Правда? – искорка надежды.

– Да.

– А... не будете смеяться? Как... другие дети?

– Дети... бывают жестоки. Слова их режут. Но здесь... суда нет. Успокойся. – Он тронул лапой свой лоб. – Хочешь, сбрею шерстку тут? Ради улыбки твоей?

Аня фыркнула. Смех был коротким, надтреснутым. В груди оставалась пустота.

– Глупо будет...

– Твоя улыка стоит того, – сказал он, но в его глазах не было веселья.

Сумрак сгущался, как кровь на тряпке. Ветви деревьев тянулись, как костлявые руки. Тишина стала абсолютной, мертвой. Даже ветер стих. Листья под ногами лежали недвижимо. Аня сжала лапу кролика сильнее. Его мех был тепл, но она почувствовала – дрожит и он.

– Все... хорошо... – прошипел Кролик, голос натянут, как струна. Попытался улыбнуться – получился жуткий оскал.

Из-за ближайшего ствола, будто из самой сердцевины тьмы, вышел Кот. Его силуэт был неестественно огромен в лунном свете. Глаза горели фосфоресцирующим, недобрым светом. Аня замерла, кровь стыла. Кролик медленно выставил вперед лапу, заслоняя ее. Кот не двигался, лишь смотрел. В его взгляде читалась холодная угроза, обещание неминуемого конца. Тревога сжала горло тисками. Тишина оглушала.

Кот разинул пасть. Голос, бархатный и басистый, как гул подземелья, заполнил лес. Он запел. Казалось, ему вторит хор невидимых голосов, шепчущих из-под земли. Кролик что-то бормотал, пытаясь отвлечь Аню, но слова песни впивались в сознание, как крючья:

В глуши лесов, где вечный мрак царит,
Шла девчонка-призрак, обиду тая.
Себя искала – тщетно, адский вид
Ей подсказала: "Сгинешь, не рыдая!"

Шаги её – лишь шепот по костям,
Мечта о тепле – тленья мишура.
Блуждала в горестной, слепой тоске,
Надежды свет погас, ушла пора.

Лес молчал. Эхо – глухая насмешка.
Одиночество – тень, что ширится, растет.
Тропа вела прямиком в ловушку,
Где Скорби болото навеки цветет.

Вода черна, как девичий испуг,
Зеленый ил – саван до самых костей.
Болото Горя – её последний круг,
Здесь тонут все, кто верит в свет лучей.

И вот она – бледна, как лунный свет,
Встала пред ней – в воде, как в стекле, другая.
Двойник шептал: "Твой выбор – смерти след,
Ты сама себя здесь, навек теряя".

Не выдержав, рухнула в пучину,
Сдалась Тьме, не видя просвета.
В болоте Горя, в вечном карантине,
Уснула навек, не зная рассвета.

Лишь плеск да вой болотных тел глухих
Хранят печаль той девочки-страницы.
Нашла Себя? Но поздно. В петлях злых
Нет выхода из тьмы кромешной. Снится.

Аня очнулась, как от удара. Мир плыл. Кролик стоял рядом, сжимая трость черного дерева, возникшую из ниоткуда. Вокруг него клубилась мрачная аура, заставляя воздух вибрировать от злобы. Его лицо было искажено незнакомой яростью.

Но Кот... Кот был ужасом. Он вырос, стал исполином, шерсть дыбом, глаза пылали адским пламенем. Низкое, утробное рычание вырвалось из его глотки. Аня почувствовала ледяной холод в спине.

Кот взревел, и земля дрогнула:

– Эй, ушастый трус! Не жди пощады!
Сейчас познаешь когтей услады!

Кролик лишь осклабился. Трость взметнулась. Сгусток чистой тьмы вырвался из ее набалдашника. Кот бросился вперед, когти – как кинжалы из стали. Кролик скользнул в сторону, как тень. Тьма ударила, опалив шерсть кота. Тот взвыл от боли и ярости:

– Моя песня сильней твоей мглы!
Познаешь мощь рифмы и гнилой хриплы!

Кролик парировал. Барьеры из мрака вставали на пути кота. Тени-призраки метались, кусая воздух. Кот запнулся о черный, скользкий корень. Миг! Кролик собрал всю тьму в трость. Единый, сокрушительный удар!

Кот отлетел, как тряпичная кукла, с грохотом врезавшись в стволы. Поднялся, шатаясь. Его взгляд был полон чистой, бесконечной ненависти.

– Пожалеешь, падаль! – прошипел он хрипло и растворился в чаще.

Тишина вернулась. Глубокая. Зловещая. Кролик тяжело дышал. Победа? Или лишь отсрочка?

– За что? Зачем? – Аня прижалась к нему, дрожа всем телом.

– Кот Баюн... – голос Кролика был хриплым. – Он... питается. Страхами. Тех, кто цепляется за боль. За прошлое. Боится... шагнуть вперед.

В памяти Ани всплыли лица. Папа. Его смех, когда он подбрасывал ее в воздух. Мама. Ее сияющие глаза, запах яблочного пирога. Парк. Сахарная вата, смех, карусели... Их трое. Тепло. Счастье. Ушло. Навсегда. Баюн лакомился этой болью. Хотел приковать ее к этому месту страдания. Но... что-то едва теплилось внутри. Искра? Не надежды. Принятия?

Аня посмотрела на тропу. Она стала уже, темнее. Терялась в густом, молочном тумане.

– Кажется... я понимаю... куда... – ее шепот был едва слышен.

Кролик остановился. Его уши настороженно подрагивали.

– Боишься? – спросил он, и в его голосе не было прежней игривости.

– Боюсь... и нет, – призналась она. Ком стоял в горле. – Тяжело... Принять. Это.

Он притянул ее к себе. Она уткнулась лицом в твидовый пиджак. Пахло пылью, старыми книгами... и сырой землей.

– Все будет... Хорошо, – прошептал он, и голос его звучал странно уверенно, почти нежно. – Там... не будет боли. Не будет печали. Забудешь... все плохое. Навсегда.

Она посмотрела в его рубиновые глаза. В них читалось... сочувствие? Любовь? Тяжесть на сердце чуть ослабла. Может, он прав? Может, там... покой?

Свинцовая тишина висела в детской. Мужчина вошел, как в склеп. Его шаги глухо отдавались в гробовой тишине. Тиканье часов отсчитывало пустоту. Игрушки на полу были немыми свидетелями, острыми осколками счастья, которое разбилось вдребезги. Его глаза медленно, с невыносимой тяжестью, скользнули к кроватке.

Там. Под простыней. Лежала его дочь. Маленькая, хрупкая, как фарфоровая куколка, уснувшая навсегда. Бледное личико, лишенное румянца. На голове – лишь редкий пушок, жалкое напоминание о густых кудрях, которые съела болезнь. В крошечных, безжизненных ручках она сжимала брелок – кроличью лапку. Символ удачи, ставший горькой насмешкой.

Он опустился на колени перед кроваткой. Тоска, густая и черная, как деготь, залила его изнутри. Дрожащей рукой он коснулся ее щеки. Холод. Ледяной, неживой холод. Воспоминания нахлынули, сдавив горло: ее звонкий смех, сияющие глаза, первое неловкое "папа", первые шажочки... Все превратилось в пепел, развеянный безжалостным ветром.

– Всё-таки... забрал тебя твой кролик... доченька... – прошептал он, и голос сорвался в хрип.

Он рухнул на край кровати, закрыв лицо руками. Беззвучные рыдания сотрясали его тело, выворачивая душу. В этой мрачной комнате-гробнице он остался наедине со своим сокрушенным горем, навсегда потерявший частицу самого себя. Кролик увел ее. Оставив после себя лишь вечную, непроглядную зиму в его сердце и тишину, глуше могильной.