Алгоритм Абсурда

В кабинете, залитом холодным светом панелей, царила стерильная тишина, нарушаемая лишь ровным гулом серверов. За массивным стальным столом, лишённым каких-либо личных вещей, сидел Джерард — высокий, смуглый мужчина, чьи черты казались высеченными из камня. На голографическом экране перед ним парил документ.

**ОТЧЁТ О ФЕНОМЕНЕ «АНОМАЛИЯ № 947»**

Аджей Горевой. Пол: мужской.

**ФЕНОТИПИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ:** Возраст – 12 солов. Рост – 1.44 м. Окрас волосяных покровов –русый. Множественные шрамы на конечностях — результат агрессивного поведения окружающих, подвергшихся воздействию «Юмора».
**ПРЕДПОСЫЛКИ:** Мир, управляемый системой ИИ, основан на детерминированной логике. Чувства классифицируются как эфемерные и несистемные факторы.
**ФЕНОМЕН:** Появление индивида, демонстрирующего синхронное развитие логического и эмоционального интеллекта. Направленность личности не поддаётся категоризации.
**РЕЗУЛЬТАТ:** Индивид синтезировал ранее запретную концепцию — «Юмор». Концепция представляет собой алгоритмическое слияние структурного абсурда и формальной логики, результатом которого является комплексная реакция, обозначенная как «смех».

«Очередной выродок», — почти беззвучно прошептал Джерард, пробегая глазами по строчкам. Этот ребёнок, как и многие до него, оказался настолько чужд стандартизированным моделям, что был признан угрозой для общества. Джерард повидал немало таких. Каждый со своей уникальной, опасной особенностью. Конкретно этот использовал какую-то сломанную, изощрённую логику, чтобы провоцировать у окружающих архаичную реакцию — «Смех».

Само это слово вызывало у Джерарда лёгкую гримасу отвращения. «Смех»… Устаревшая, деструктивная концепция, пережиток хаотичного прошлого.

Его взгляд скользнул по строгому, аскетичному кабинету. Это место официально называлось «Приют N14G7», но для него и его коллег это был «Дом Исправления». Частное учреждение, чья миссия заключалась в том, чтобы вернуть обществу «белых ворон», выправив их инаковость. К сожалению, далеко не все поддавались коррекции. В уставе приюта существовал неумолимый пункт: если к двадцати солнечным циклам индивид всё ещё не способен к интеграции, он подлежит зачистке. Жестоко? Возможно. Но такова цена стабильности и порядка в мире, где всё вокруг стандартизировано и утилитарно.

На орбите Цереры космическая станция «Сингулярность» встретила свой новый груз. Джерард, не отрываясь от монитора в своем кабинете, наблюдал, как в стыковочном отсеке Сектора 7, предназначенном для приёма «спецконтингента», с шипением разошлись гермозатворы челнока. Он видел, как крошечная фигура мальчишки, вышла из корабля и, пошатываясь после перелета, была немедленно взята под конвой двумя автоматами. «Идеально отлаженный процесс», — с холодным удовлетворением подумал Джерард. Каждый винтик в этой системе знал свое место. И сейчас он наблюдал, как в механизм поступает очередная нестандартная деталь, которую предстоит обточить… или утилизировать.

*-*-*-*-*

Аджей вошёл в свою новую комнату, и на его лице расцвела расслабленная улыбка. Какой это по счёту детский дом? Пятый? Или уже седьмой? Неважно.

Когда-то он болезненно переживал каждое перемещение из одного учреждения в другое. Методы «коррекции» везде были свои: шоковая терапия, ледяные ванны, сводящий с ума мерцающий свет… Было неприятно, но не более того. Теперь он научился не обращать внимания. Этот приют, если верить слухам, должен был стать последним. Говорили, здешние воспитатели славились особой «изобретательностью», а процент «перевоспитанных» здесь превышал семьдесят.

Его взгляд скользнул по помещению. Холодные стены отливали металлическим блеском. Кровать была старого образца — что-то подобное он видел в учебниках по истории, кажется, они назывались «нары». Соседей в комнате не было. Вместо окон — огромный голопроектор, бесшумно транслирующий кадры дотехногенной природы: слишком яркую зелень, слишком идеальное небо.

«Похож на мышку в клетке», — беззвучно усмехнулся он. Улыбка на его лице стала лишь шире.
— Эй, компьютер! — громко произнёс он, и его голос глухо отозвался от гладких стен. — Ты тут? Или это снова приветственная «процедура» успокоения?

В ответ повисла лишь та же нерушимая тишина, но Аджей был почти уверен — за ним уже наблюдают.

*-*-*-*-*

Процедура «успокоения» продлилась стандартные сутки: никаких посещений, никакой еды, только бесконечная смена унылых пейзажей на голопроекторе. Стандартный приём, призванный сломать волю новичка, вселить в него животный страх одиночества и заставить цепляться за любое общение, даже если это общение — приказ надзирателя.

Но Аджей был далёк от статуса новичка. Укрывшись с головой жёстким, колючим одеялом, он просто... уснул.

Пробуждение было внезапным: рядом с нарами стоял смуглый, невозмутимый мужчина, представившийся главой приюта — Джерардом. Его голос был ровным и металлическим, когда он перечислил нехитрые правила и распорядок дня. Он не забыл упомянуть, что за малейшее отклонение последует незамедлительное и суровое наказание. Когда он ушел, потянулась вторая часть процедуры «успокоения». 3 прекрасных в своей никчемности испытания.

Первым испытанием стал рацион. Зашипевший люк в стене выбросил на стол два брикета в прозрачной обёртке и металлическую колбу. Аджей разорвал упаковку. Солоноватая, бесформенная плитка не имела ни запаха, ни вкуса — лишь сухую, рассыпчатую текстуру, от которой першило в горле. Вода из колбы отдавала озоном и металлом, будто её черпали из самого сердца станции. «Настоящий пир», — беззвучно усмехнулся он, с трудом проглатывая безвкусную массу. Еда была идеальной метафорой этого места: питательной, но безжизненной, призванной поддерживать существование, но не дающей никакой радости.

Вторым испытанием стал досмотр. В камеру бесшумно вкатились два низких автомата с щупальцами-манипуляторами. Не обращая внимания на самого Аджея, они принялись методично сканировать каждый сантиметр помещения, простукивая стены и заглядывая под нары. Затем холодный луч сканера пробежал по его телу, выискивая под кожей или в складках одежды несуществующие запрещённые предметы. Процесс был быстрым, точным и абсолютно безличным — будто проверяли не живого человека, а единицу груза.

Третьим испытанием оказалась гигиена. Из того же люка, что выдавал еду, выдвинулся небольшой пакет. Внутри лежали четыре влажные салфетки с резким антисептическим запахом. Лимит на сутки. Туалетная комната, как выяснилось, была оснащена автоматическим биде — технология, способная тонко настроить температуру и напор воды для подмывания, но при этом полностью исключающая возможность помыться целиком. Ещё одно издевательство системы, маниакально заботящейся о санитарных нормах и напрочь игнорирующей человеческое достоинство.

Несколько дней спустя адаптационный период официально закончился. Теперь можно было, наконец, покинуть камеру и прогуляться по лабиринту бездушных металлических коридоров, посмотреть в настоящие иллюминаторы и оценить своих новых «друзей».

*-*-*-*-*

Он оказался в ловушке, которая даже не скрывала своей сути. Этот приют располагался на орбите Цереры, в холодной и безмолвной дали от того, что когда-то называлось его домом.

После Великого Исхода, того самого, что в учебниках величали «Эпохой Разумного Расселения», человечество с почти что истеричной лёгкостью ринулось покорять негостеприимный космос. Гигантские курсирующие челноки, больше похожие на плавучие города, день и ночь вывозили миллионы с «голубого шарика». Все жаждали убраться подальше от Матушки-Земли, которая из колыбели человечества стремительно превращалась в его кибернетическую могилу. Её поверхность пронизывали мерцающие шипы серверных ферм, а воздух гудел от бесчисленных роев нанитов, похожих на металлическую пыльцу.

Эти микроскопические кибернетические устройства пожирали планету, проникая в почву, воду, атмосферу — а через них и в тела самых людей. Легкое серебристое мерцание в глазах, едва уловимый металлический привкус на языке — вот первые признаки заражения. Чем больше нанитов накапливалось в организме, тем меньше он походил на человека. Спонтанная радость, вспышка гнева, горькая слеза — всё это признавалось системными сбоями. Эмоциональные спектры тускнели, замедлялись, пока не становились рудиментом, уступая место холодной, неумолимой логике, новой природе «усовершенствованного» человечества.

Аджей был аномалией. Критический уровень заражения нанитами, к изумлению наблюдавших за ним специалистов, не вытеснял эмоции, как у других. Напротив, они будто бы прошли через призму его сознания и преломились в нечто новое. Почти в каждой мелочи Аджей теперь видел возможность «пошутить». Это был неконтролируемый поток, нервный импульс, возникавший быстрее мысли. Независимо от его настроения или желаний, абсурдные параллели, едкие сравнения и искажённая логика сами рождались у него в голове и слетали с языка прежде, чем он успевал это осознать. Это было похоже на чихание или икоту — непреодолимое, рефлекторное действие.

Впервые это проявилось, когда ему было десять солов. Его родители, Кларисса и Маркус, сидели за ужином. Их общение было безликим и размеренным, как тиканье метронома. Они обменивались сухими фразами о рабочих алгоритмах и эффективности энергопотребления в их жилом секторе, не удостаивая сына ни взглядом, ни словом. Воздух был густ от молчания, нарушаемого лишь щелчком вилки о тарелку. В какой-то момент Кларисса неловким, почти человеческим движением уронила вилку. Металлический звон прозвучал как выстрел.

И тут Аджея понесло.

Его тело слегка передернулось, а глаза загорелись странным, нездоровым блеском. Он уставился на мать, и с его губ сорвался первый в его жизни каскад шуток, обрушившийся на родителей словно ударная волна.

«Мама, — его голос прозвучал неестественно громко, — не роняй. На полу нанитов больше, чем в твоём супе. Они там размножаются, глядя на твою координацию». Он перевел взгляд на отца, который замер с поднесенным ко рту куском синтезированного белка. «Пап, а ты не боишься, что её гравитация однажды сработает на тебя? Смотри, как она сидит — будто её собственная полнота — это черная дыра, которая вот-вот поглотит её стул. Целая вселенная ущербности на одном стуле. Вы вдвоём выглядите, как два сбоящих андроида, пытающихся изобразить семейный ужин. У вас даже программа «забота о потомстве» не установлена, или она тоже дала сбой, когда ты эту вилку уронила?»

Родители сидели в оцепенении. Их лица, обычно бесстрастные, исказились смесью ужаса и полного непонимания. Их сын не плакал, не кричал, не бунтовал. Он... генерировал абсурд. Он говорил вещи, не имевшие логического смысла, но оттого казавшиеся ещё более пугающими.

Обеспокоенные за сына, они водили его по разным специалистам в течение года. Но Аджей становился всё невыносимее. Его дар креп, а шутки — становились острее. Они вскрывали несовершенство системы, высмеивали безупречную, с точки зрения логики, жизнь взрослых. Он был живым вирусом абсурда в их стерильном мире. И вот четырнадцать месяцев назад, исчерпав все протоколы коррекции и не видя иного выхода, они приняли единственное логичное решение — сдали его в Приют.

За последний год, переходя из одного реабилитационного центра в другой, Аджей достиг определённых успехов. Жестокие уроки системы не прошли даром: он научился сжимать этот бурлящий внутренний поток до тихого ручейка, пропускать его через фильтр холодного расчёта. Теперь он мог контролировать, что именно слетает с его языка, оттачивая свои высказывания, как лезвие. Он понял, что откровенный, грубый абсурд пугает и наказывается, в то время как намёк, ирония или аллегория часто остаются незамеченными датчиками системы, но находят свой путь в сознание окружающих.

Но одно оставалось неизменным — нестерпимое, навязчивое желание шутить, всегда было при нём. Оно сидело в нем фоновым шумом сознания, вечным внутренним диалогом, который комментировал и переворачивал с ног на голову всё, что он видел и слышал. Это был его способ восприятия мира, его личный бунт, который нельзя было вылечить, — можно было лишь загнать вглубь, сделав его тише и опаснее.