Алхимия взгляда

«Алхимия взгляда».

«Ибо всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём…».

( Матфей 5:28)

…А я добавлю: всякий, кто видит женщину — по-настоящему видит, сквозь пыль привычки, сквозь маску обыденности, — тот творит.

Тот воскрешает.

Тот превращает камень в алмаз».

(Марк Волынский)

Великий город дышал пылью и тщеславием. А в одной из его каменных утроб, среди колб, терзающих металл машин и вечных споров о квантовой неопределённости, существовала обычная аспирантка Анна.

- Серая мышка? – спросите вы - Да! Самая что ни на есть лабораторная, породистая. Тридцати шести годков от роду, что по меркам брачного базара, возраст уже совершенно безнадёжный для первого брака, «залежалый товар» как говорится.

Найти ей жениха это как попытка синтезировать философский камень из подручных реактивов.

Анна же, с лицом, лишённым всяких покровов косметических заклинаний и с волосами, собранными в строгий пучёк небрежности, растворялась среди микроскопов, спектрометров и другой лабораторной утвари. Она верила в красоту математических формул, в элегантность научных доказательств. В общем, не невеста на выданье, а будущий доктор наук.

А счастье? О, оно представлялось ей сложной, хотя по своему прекрасной теоремой, к которой она не так уж и упорно подбирала необходимую формулу… а простое решение само никак не находилась.

«Барышня Анна, она же серая мышь, уж точно навечно останется в девах», – шептались иногда за спиной, – «доброта – добротой, ум – умом, но видок… неказист. Как тот неотёсанный мраморный булыжник на строительном рынке. Двенадцать лет пылился на базаре! А потом был просто подарен за ненадобностью, первому кто о нем поинтересовался у продавца». Анна не слышала. Да и не слушала. Она тихо горела внутренним светом к науке, хотя иногда в мечтах, как любая другая женщина, представляла себя красивой невестой, любимой женой и счастливой матерью.

Но как обычно это бывает на этом белом свете, в один роковой вторник, когда воздух в лаборатории густел от скучных вычислений, случилось нечто необычное. К заведующему лабораторией, профессору Игнатию Петровичу, старому ворчуну и гению кристаллографии, пожаловал гость. Одноклассник, Полный ноль в науке молекулярного синтеза. Зато – Он, Марк Волынский, Великий Живописец с большой буквы. Это вам не простой художник который бездарно тратит своё дарование и пишет миленькие пейзажи для частных гостиных, а тот, чьи полотна, покупали на престижных аукционах, чьё имя произносили с придыханием и опаской, ибо как говорили искусствоведы, видел он не глазами, а какой-то иной, внутренней пронзительной сутью. Говорили, что он мог, бросив на человека один единственный взгляд, набросать точный портрет его души, чем угодно и на любом предмете который попадётся ему под руку.

Профессор завёл друга в лабораторию – похвастаться новым рентгеноструктурным анализатором. Марк рассеянно кивал, его острый, как скальпель, взгляд скользил по приборам, стеллажам… и вдруг замер. Замер на Анне, склонившейся над микроскопом. Она, погружённая в тайны кристаллической решётки, и не заметила этого взгляда. А взгляд был подобен лучу мощнейшего лазера в кромешной тьме.

«Чёрт возьми!» - Мысль Волынского пронеслась громче любого восклицания. – «Вот же он! Необработанный алмаз! Совершенная форма, заточённая в этом… в этом лабораторном халате! Линии скул – чистейшая готика! Глаза – два озера ночной тоски! Весь облик просто воплощённая поэма не востребованности!»

Он подошёл ближе, не сводя с неё глаз. Анна вздрогнула, почувствовав непривычное внимание. Подняла голову. И попала под обстрел его проницательности. Смутилась, покраснела до корней тех самых небрежно собранных в буклю волос.

- А, это наша аспирантка, - буркнул профессор. - Как вас зовут? Ах да простите Анна. Усердная. Ценю. Марк идём скорее дальше, я тебе не показал самое интересное.

- Усердие это добродетель скучных, Игнатий Петрович, мягко, но с лезвием иронии парировал Марк, не отводя взгляда от девушки. - А вот эта… эта сущность… Она не усердна. Нет. Она… есть. Чистое бытие. Неприкрашенное. Ослепительное в своей неосознанной мощи. Разрешите? – И он сделал шаг к Анне.

Случилось чудо. Без фейерверков и хоров ангелов. А обычное чудо, тихое, как шелест крыльев ночной бабочки. Взгляд Марка Волынского, опытный, беспощадный к фальши и восторженный перед подлинностью, заметил не огранённый бриллиант. Увидел не просто девушку в старом лабораторном халате, а ту самую статую, что веками дремала в подаренном булыжнике со строительного рынка, невзрачного на первый взгляд камня.

Он увидел настоящую Анну, не «серую мышку», а женщину с лицом, достойным быть запечатлённым на века, с душой, глубже любого синтезированного кристалла, с грацией, скрытой неуклюжими движениями от смущения.

- Вы… вы потрясающе интересны, – выдохнул Марк, и в его голосе не было лести, лишь констатация факта, открытого им, как Колумбом – Америки.

- Ваше лицо… это космос. Трагический и прекрасный.

- Разрешите… я должен его написать.

- Нет, не «написать» – освободить из плена.

Анна замерла. Никто, никогда, ни единым намёком не говорил ей ничего подобного. Её мир, этот мир формул и точных величин в этот момент, вдруг треснул, и сквозь трещину хлынул ослепительный, пугающий свет Искусства, свет Софитов, Взглядов. Она почувствовала странное тепло от прикосновения к чему-то новому и огромному. И в этом новом на признала что-то близкое и родное. Буквально через три минуты Анна вручила Игнатий Петровичу заявление на бессрочный отпуск.

Последующие недели были волшебством, алхимией, а скорее всего будем честны настоящей - магией. И происходила она не в тиши лаборатории, а в залитой северным светом мастерской Волынского. Анна позировала. Сначала робко, в том же лабораторном халате. Потом в простом чёрном платье, которое Марк нашёл в сундуке - «Оно не будет отвлекать. Оно просто как фон для драгоценности». Он не менял Анну косметикой. Зачем? Он просто снимал с её души толстые слои неверия, стеснения, навязанной «серости». Его кисть была резцом Микеланджело, обнажающим совершенную форму, скрытую под наносами житейской пыли. Он говорил с ней не о науке, а о свете, о линиях судьбы, о красоте как высшей математике духа. И Анна… расцветала. Конечно не сразу. Постепенно, трепетно, как выходит первый подснежник из промёрзшей земли. Её плечи со временем распрямились. Взгляд, всегда устремлённый вниз, на приборы или собственные туфли, стал встречать мир, открыто. В ней зажглась искра женственности, её собственная, но долго дремавшая.

Через полгода профессор Игнатий Петрович получил приглашение на вернисаж Волынского. «Там будет кое-что… необычное», – написал художник. Старик, кряхтя, явился. Толпа бурлила вокруг одной единственной картины в центре зала. Профессор протиснулся. И остолбенел.

На полотне, написанном в лучших традициях мистического реализма (с налётом «чертовщинки» в тенях), была изображена прекрасная царица, трагическая Богиня - науки и одиночества. Лицо просто - овал совершенства, скульптурное, озарённое внутренним светом, знающее тайны мироздания и человеческой боли. В глазах отражалась глубина вселенной и тихая, победоносная печаль всех матерей. Одежда - это простое чёрное платье, но оно струилось так, как прекрасная ясная ночь в полнолуние. Профессор тыкал пальцем то в каталог, то в информационную табличку перед картиной, сверял название: «Аспирантка Анна. Оживший Камень».

- Боже правый… - прошептал он. - Марк! Где ты нашёл эту богиню? Эта модель… Она жемчужина! Неужели существует такая?

Из-за его спины раздался знакомый, но вдруг ставший удивительно звучным голос:

- Узнаёте, профессор?

Профессор обернулся. Перед ним стояла Анна. Та самая аспирантка Анна. Но… не та. То самое чёрное платье с картины. Волосы, уложенные просто, но так, что открывали шею, лебединую, гордую. И главное это лицо с портрета. Лицо женщины, увиденной Гением и поверившей в это видение. Лицо, освобождённое от пыли невнимания. В её глазах горел внутренний свет, но теперь он не был скрыт, он сиял, как маяк.

- Анна?! - ахнул профессор, роняя пенсне. - Это… это тот самый… невзрачный камешек из моей лаборатории?!

- Тот самый, дорогой профессор, улыбнулась Анна, и улыбка её была новой – широкой, уверенной, прекрасной.

- Он просто ждал своего Микеланджело. Ждал взгляда, который увидит не булыжник, а шедевр внутри. Ждал, пока Вселенная сочтёт, что пора перестать прятать алмаз под слоем обыденности.

И профессор понял. Понял, что судьба Анны - и есть та самая притча. Что годы незаметности, «серости» это не проклятие, а время вызревания. Время, когда невидимые резцы обстоятельств обтачивали её дух, готовя к моменту, когда явится тот мастер, кто увидит. Кто одним лишь взглядом снимет покровы серости, освободит богиню из плена неверия. И счастье, явившееся Анне, было не банальным «замужеством», а чем-то неизмеримо большим: осознанием собственной, уникальной, неоспоримой ценности. Шедевр был создан. И он навсегда изменил мир Анны. И мир, который теперь обязан был её увидеть.

...Мир ахнул, узнав на полотне ту самую «серую мышку» из лаборатории профессора Игнатия Петровича. Но для Марка Волынского Анна никогда не была мышкой. Она была той самой Глыбой, в которой он с первого взгляда узрел пленённую богиню и освободил ее своей кистью, как природа освобождает бабочку из кокона. Его взгляд стал философским камнем, претворившим невзрачный камень в сияющий алмаз.

Их союз не был просто историей Музы и Художника. Это была алхимия иного порядка. Анна, освобождённая от веков пыли неверия в себя, обрела не только внешнее сияние. В ее глазах, теперь открыто смотревших на мир, горел не только отражённый свет славы Марка, но и ее собственный, глубокий, выстраданный свет познания. Она вернулась в лабораторию, но совершенно иной. Формулы не утратили для неё своей красоты, но теперь она видела в них не только строгие линии доказательств, но и отголоски той "высшей математики духа", о которой говорил Марк. Ее движения обрели ту самую скрытую грацию, ее голос звучал уверенно, она не просто поверила в свой образ на холсте, она поверила в себя, обретённую через призму видения живописца.

Марк же нашёл в Анне не очередное лицо для портрета. Он нашёл постоянство. Неподвижность горы, на фоне которой буря его творческого гения обретала смысл и опору. Он нашёл глубину, равную глубине его собственного пронзительного видения мира. Ее тишина, наполненная мыслью, стала для него лучшей музыкой; ее научная точность – неожиданным противовесом его художественному хаосу. Она стала его Галой – музой-хранительницей, соратницей, островом спокойствия в океане его страстей и сомнений.

Дальше они шли по жизни рядом, эти двое: Художник, видевший душу сквозь покровы плоти, и учёный, познавшая силу взгляда, способного преображать реальность. Их дом стал новой лабораторией, лабораторией совместного творчества жизни. В залитой северным светом мастерской Марка теперь стоял микроскоп Анны, а в ее лабораторных записях появлялись эскизы, наброски линий, поразивших ее своей геометрической или хаотической красотой. Они не просто жили вместе. Они видели друг друга. И в этом взаимном, беспрестанном взгляде Марка, остром как, скальпель вспарывающий кокон серости со светлой души, и глубоком, как озера печали в глазах Анны. В этом теперь заключалась их неразрушимая связь. Это была не сказка про "долго и счастливо", а вечное, длящееся чудо взаимного узнавания и освобождения, начатое в тот роковой вторник, когда луч взгляда высек искру из невзрачного камня. Они нашли друг друга, как Сальвадор нашёл Галлу, как Микеланджело мраморный камень на рынке, неразлучно и навсегда, Гений и его освобождённая, вечно сияющая Муза.