Анна и её мужчины

В квартире Стёпы и Даши всё пошло прахом. Жена узнала, что муж крутит роман с их бывшей фитнес-тренершой, и объявила, что больше не может с ним жить. Этот кризис длился уже третий день, и он мучительно давил на всех: и на самих супругов, и на детей, и даже на редких гостей. Все чувствовали, что совместная жизнь потеряла всякий смысл и что даже случайные попутчики в купе поезда связаны между собой больше, чем они, семья Облонских.

Даша не выходила из своей комнаты, Стёпа третий день ночевал не дома. Дети слонялись по квартире, как привидения, няня-студентка поссорилась с мамой Даши, приехавшей «спасать ситуацию», и лихорадочно искала новую работу в телефоне, домработница, приходившая раз в неделю, вчера, бросив на полпути глажку, собрала вещи и ушла, хлопнув дверью.

На третий день после ссоры Степан Аркадьевич Облонский — Стёпа, как его звали все друзья — проснулся в обычный час, то есть в десять утра, не в супружеской спальне, а на кожаном диване в своём кабинете-гардеробной. Он повернул своё холёное, слегка располневшее тело на скрипучих пружинах дивана, пытаясь утонуть в сне обратно, крепко обнял спинку и прижался к ней щекой; но вдруг сел, открыл глаза и потянулся к телефону на полу.

«Да-да, что же мне снилось? — думал он, пытаясь поймать ускользающие образы. — Точно! Будто мы с Петькой Алабиным отмечали что-то в ресторане… нет, не в ресторане, а в каком-то лофте. Да, лофт был как в Майами. И столы там были из толстого стекла, да… и из колонок играла какая-то итальянская ария, не «Casta Diva», а что-то более задорное… И были там какие-то маленькие дистилляты в склянках, и сами склянки будто превращались в девушек», — вспоминал он.

Глаза Стёпы весело заблестели, и он задумался, улыбаясь. «Да, классно было, очень. Много чего ещё было крутого, но не выразить ни словами, ни даже в сторис».

Заметив полосу света, пробивавшуюся сквозь щель между чёрными шторами, он бодро спустил ноги с дивана, нащупал ими подаренные женой на прошлый день рождения дорогие марокканские бабуши и по старой, двенадцатилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где обычно висел его халат на вешалке. И тут он вдруг вспомнил, как и почему он спит не рядом с женой, а здесь; улыбка сползла с его лица, он поморщился.

«Эх, блин, блин… Ай-яй-яй!..» — простонал он, вспоминая всё, что было. Его воображение снова услужливо подкинуло все подробности ссоры, всю безвыходность положения и — самое мучительное — его собственную вину.

«Да! Она не простит. И никогда уже не простит. И самое дерьмо в том, что во всём виноват я — виноват я, но как будто и не совсем виноват. В этом-то и весь цирк, — думал он. — Эх…» — бормотал он с отчаянием, перебирая самые острые моменты того разговора.

Самым противным был тот самый первый миг, когда он, вернувшись после корпоратива в хорошем настроении, с огромным букетом и коробкой эклеров для Даши в руках, не нашёл её в зале. К своему удивлению, не обнаружил на кухне и, наконец, увидел в спальне — с горящим от слёз взглядом и его же открытым мессенджером на телефоне в руке, где всё и было выложено черным по белому (и по цветным эмодзи).

Она, эта вечно замотанная, погрязшая в быте и недалёкая, как он в глубине души считал, Даша, сидела, застыв, с его открытым Телеграмом в руке. В её взгляде был ужас, отчаяние и голая, жгучая ненависть.

- Что это? Это что такое?!» — прошипела она, тряся телефоном перед его лицом.

И сейчас, вспоминая это, Стёпу мучила не столько сама измена, сколько то, как он отреагировал в тот роковой миг.

С ним случилось то, что бывает с людьми, пойманными на чём-то по-детски подлом и постыдном. Он совершенно не сумел настроить лицо на нужный лад — раскаяние, шок, негодование. Вместо этого, чтобы возмутиться, отбрехаться, оправдаться, валяться в ногах или даже нахмуриться — что угодно было бы лучше! — его лицо совершенно непроизвольно («блин, мы же социальные животные, какие-то базовые нейронные связи», — мелькнуло у него в голове, ведь он любил слушать подкасты по психологии) — совершенно непроизвольно вдруг расплылось в его привычной, добродушной и оттого невыносимо дурацкой улыбке.

Эту улыбку он себе не мог простить до сих пор. Увидев её, Даша вздрогнула, словно от удара током, и тут же, со свойственной ей прямотой, разразилась потоком таких жестоких и точных слов, что у него до сих пор стоял в ушах звон. Потом она выбежала из спальни и захлопнула дверь. С тех пор она с ним не разговаривала.

«Всё из-за этой идиотской улыбки, — думал Стёпа. — Но что делать-то? Что теперь делать?» — в отчаянии спрашивал он себя и не находил ответа.

Степан Аркадьевич был честен перед собой. Он не мог обманывать себя и убеждать, что раскаивается в самом факте измены. Как он мог раскаиваться в том, что он, тридцатисемилетний, ещё вполне симпатичный, общительный мужчина, не испытывал страсти к жене, матери двоих живых детей и одного выкидыша, которая была всего на год его моложе? Он жалел только о том, что засветился, что не удалось скрыть всё чище. Но он искренне чувствовал всю тяжесть ситуации и жалел Дашу, детей и даже самого себя. Может, он лучше скрыл бы свои шашни, если бы мог предположить такую её реакцию. Вслух он этого никогда не обдумывал, но где-то в глубине ему казалось, что жена давно всё подозревает и просто делает вид, что не замечает. Ему даже казалось, что она — уставшая, подурневшая от бессонных ночей с младшим, уже не та эффектная девушка, а обычная, ничем не примечательная, просто хорошая мать — по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось, всё с точностью до наоборот.

«Эх, кошмар! Ай-яй-яй! Просто кошмар!» — твердил он себе и не мог найти выхода. — «А как же всё было хорошо до этого! Как мы жили! Она была довольна, вся в детях и в своём блоге про материнство, я ей не мешал, не ограничивал, деньги давал, возился с детьми по выходным... Ладно, нехорошо, что эта тренерша Аня была наша, с одного района. Нехорошо! Есть что-то дешёвое, пошловатое в таких историях с персоналом. Но какая же тренерша-то была! (Он живо вспомнил насмешливый взгляд тёмных глаз Аньки и её фирменное: «Степан, не сачкуем!»). Но пока она с нами занималась, я же ничего такого! А самое паршивое, что связь-то уже почти и закончилась... Как назло всё! Ну вот зачем, зачем она тогда эти стикеры мне слала? Но что теперь? Что делать-то?»

Ответа не было. Кроме того самого общего ответа, который жизнь даёт на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забить. Забыться сном уже не получалось — до ночи ещё далеко; нельзя было вернуться к тому смутному похмельному кайфу от вчерашней вечеринки с её модной музыкой и полупрозрачными коктейлями. Значит, надо было забыться в суете дня.

«Разберёмся по ходу дела», — сказал себе Стёпа, поднялся и накинул дорогой японский халат кимоно, стянул пояс узлом, глубоко вдохнул полной грудью и привычной развалистой, но уверенной походкой человека, чьё тело пока ещё слушается его, подошёл к окну, дёрнул шнур от жалюзи и взял с тумбочки телефон. Он уже собирался позвонить кофе, но тут в дверь постучали.

Вошёл его старый друг и «ассистент» Матвей (фактически — водитель, помощник и телохранитель в одном лице), неся отглаженную рубашку, ботинки и курьерский конверт. Вслед за Матвеем заглянул барбер Андрей с его переносным чемоданчиком для стрижки и бритья.

– С работы ничего не приходило? – спросил Стёпа, беря конверт и усаживаясь перед большим зеркалом в кресло.

– Всё на столе в кабинете, – ответил Матвей, взглянув на хозяина с деланным сочувствием и, выдержав паузу, добавил с хитрой улыбкой: – От таксопарка звонили. По поводу машины.

Стёпа ничего не ответил, только встретился с ним взглядом в зеркале. В этом взгляде было полное взаимопонимание. Взгляд Стёпы как будто спрашивал: «Ну к чему это ты? Сам же всё знаешь».

Матвей засунул руки в карманы своего модного бомбера, отставил ногу и молча, добродушно, чуть ухмыляясь, смотрел на босса.

– Я им сказал, что разберёмся в воскресенье, а до тех пор чтобы не парили ни вас, ни себя зря, – произнёс он заготовленную фразу.

Стёпа понял, что Матвей хочет подколоть его и перевести стрелки на себя. Вскрыв конверт, он пробежал глазами факс от сестры (она всё ещё любила эти анахронизмы), мысленно исправляя ошибки, и лицо его просияло.

– Матвей, сестра Аня завтра приезжает, – сказал он, отстраняя на секунду руку барбера, выводившего идеальную линию между щетиной и гладко выбритой кожей.

– Ну, слава богу, – сказал Матвей, этим ответом показывая, что понимает значение приезда не хуже самого Стёпы: Анна, любимая сестра, могла помочь наладить мосты с женой.

– Одна или с мужем? – уточнил Матвей.

Стёпа не мог ответить, так как барбер в этот момент водил триммером под носом, и он только поднял один палец. Матвей кивнул, глядя в зеркало.

– Одна. Номер в «Метрополе» бронировать?

– Дарье Александровне доложи, пусть она решает.

– Дарье Александровне? – с притворным сомнением переспросил Матвей.

– Да, доложи. И вот, возьми, передай, что они скажут. – Стёпа сунул ему факс.

«Попробовать хотите через неё», — понял Матвей, но сказал только: «Понял».

Стёпа уже был побрит и причёсан и собирался одеваться, когда Матвей, тяжело ступая новыми кроссовками, с тем же факсом в руке, вернулся в комнату. Барбера уже не было.

– Дарья Александровна велела передать, что она уезжает к маме. Мол, делайте что хотите, – произнёс он, улыбаясь одними глазами, и, засунув руки в карманы и склонив голову набок, уставился на босса.

Стёпа помолчал. Потом на его всё ещё привлекательном лице появилась виноватая и немного жалкая улыбка.

– Ну что, Матвей? – сказал он, покачивая головой.

– Ничего, образуется, – обнадёживающе сказал Матвей.

– Образуется?

– Точно.

– Думаешь?.. Это кто там? – спросил Стёпа, услышав за дверью шаркающие шаги.

– Это я, – раздался твёрдый, но приятный голос, и в дверь просунулось серьёзное, морщинистое лицо Марины Филипповны, няни, которая жила с ними с рождения старшего.

– Ну что, Мариша? – спросил Стёпа, выходя к ней в коридор.

Несмотря на то, что Стёпа был кругом виноват перед женой и сам это чувствовал, почти все в доме, даже няня, главная союзница Даши, были в глубине души на его стороне.

– Ну что скажешь? – уныло спросил он.

– Сходите, Стёпушка, ещё раз повинитесь. Авось Бог даст. Очень она мучается, жалко смотреть, да и в доме всё вверх дном пошло. Детей пожалейте. Повинитесь, что уж там. Любите кататься…

– Да она же и слушать не станет…

– А ты своё сделайт. Бог милостив, помолитесь вы Ему, помолитесь.

– Ладно, хорошо, иди, – сказал Стёпа, вдруг покраснев. – Так, давай одеваться, – обернулся он к Матвею и решительно сбросил халат.

Матвей уже держал идеально отглаженную рубашку на вешалке, смахнув с неё невидимую пылинку, и с видом церемониймейстера облачил в неё ухоженное тело босса.

Одевшись, Стёпа брызнул на себя любимый аромат «Терр д'Эрмес», поправил манжеты, привычным движением разложил по карманам: в левый — ключи от машины и пачку сигарет «Мальборо», в правый — телефон и бумажник, карточку офиса сунул во внутренний карман пиджака. Он встряхнул головой, чувствуя себя чистым, благоухающим, здоровым и физически бодрым, несмотря на весь этот бардак, и вышел в кухню-гостиную, слегка подпрыгивая на носках. На острове уже стоял свежесваренный капучино в огромной чашке, а рядом лежала стопка писем из конторы и папка с документами.

Он пробежался по электронной почте на планшете. Одно письмо было крайне неприятное — от риелтора, занимавшегося продажей их загородного дома под Петербургом, который был записан на Дашу. Продавать было необходимо: ипотека душила, а тут как раз выгодный покупатель. Но сейчас, пока они в ссоре, поднимать этот вопрос было немыслимо. Самое гадкое заключалось в том, что финансовый интерес теперь намертво спаивался с необходимостью мириться. И мысль, что его попытка наладить отношения может быть подсознательно продиктована желанием закрыть долги, — эта мысль оскорбляла его самоощущение порядочного человека.

Разобравшись с письмами, Стёпа потянул к себе папку с рабочими документами, быстро пролистал два договора, расставил электронные пометки стилусом и, отодвинув планшет, взялся за кофе. За кофе он открыл на телефоне новостную ленту и принялся листать её.

Стёпа подписан был на несколько умеренно-либеральных телеграм-каналов — не радикальных, но таких, которые читало большинство его окружения. И хотя политика, наука и искусство по-настоящему его не интересовали, он твёрдо придерживался тех взглядов, которых придерживалось большинство и его любимые блогеры, и менял их только тогда, когда менялось большинство. Или, точнее, он их не менял — они сами в нём незаметно эволюционировали.

Стёпа не выбирал убеждения — они приходили к нему сами, как стиль одежды: он не выбирал кроссовки или кросс-боди, а покупал те, что носили все в его тусовке. А иметь мнения человеку его круга, с необходимостью хоть какой-то интеллектуальной активности, которая просыпается к зрелым годам, было так же обязательно, как иметь аккаунт в Instagram. Если бы его спросили, почему он скорее либерал, чем консерватор (а такие среди его знакомых тоже были), он бы не сказал, что либерализм разумнее. Просто он удобнее ложился на его образ жизни. Либеральные каналы твердили, что в стране всё идёт наперекосяк, — а у Стёпы действительно кредитов было выше крыши, а денег вечно не хватало. Они рассуждали, что традиционный брак устарел и его нужно переосмыслить, — а семейная жизнь и правда давно не приносила Стёпе радости и заставляла врать и притворяться, что было противно его открытой натуре. Либералы считали религию пережитком для отсталых слоёв, — а Стёпа не мог высидеть и десяти минут на панихиде своей тётки, корчась от неловкости, и не понимал, зачем все эти пафосные слова о вечном, когда и в этой жизни можно было бы отлично провести время. Кроме того, Стёпа, любивший острый мем или язвительный комментарий, порой получал удовольствие, ошарашивая какого-нибудь ретрограда мыслью, что если уж гордиться древностью рода, то не стоит останавливаться на Рюрике и стесняться общего с шимпанзе предка.

Так либеральные взгляды стали для Стёпы привычкой. Он любил свой утренний скроллинг ленты, как любил эспрессо после обеда, — за лёгкий информационный шум, который заполнял голову. Он пробежал глазами пост известного оппозиционного журналиста, где тот доказывал, что крики о «цветной революции» — паранойя, а настоящая опасность — в косности государственной машины, тормозящей развитие. Прочитал разбор нового налогового закона, где упоминались какие-то западные экономисты и тонко троллили Минфин. Со свойственной ему быстротой Стёпа улавливал, кто метит в кого и по какому поводу, — и это, как всегда, доставляло ему своеобразное удовольствие. Но сегодня даже это удовольствие было отравлено воспоминанием о словах няни Марины и о том, что дома — полный разлад.

Он полистал дальше: новый скандал с олигархом, уехавшим в Майами; реклама средства от седины; объявление о продаже почти нового «Мерседеса G-класса»; предложение «молодой особы» о встрече (спам, конечно). Но эти сводки уже не вызывали у него прежней лёгкой, ироничной улыбы.

Закончив с лентой, вторую чашку кофе и круассан, он встал, отряхнул крошки с поло на футболке, расправил плечи и непроизвольно улыбнулся — не потому что на душе было светло, а просто от хорошего пищеварения и кофеинового подъёма.

Но эта беззаботная улыбка тут же вернула его к реальности, и он снова нахмурился.

За дверью послышались детские голоса (Стёпа узнал голоса Гришки, младшего, и Тани, старшей). Они что-то тащили и с грохотом уронили.

— Я же говорила, что на крышу нельзя ставить минифигурки! — крикнула девочка на хорошем английском (спасибо дорогой школе). — Вот теперь собирай!

«Ничего не меняется, — с тоской подумал Стёпа, — дети предоставлены сами себе». Он подошёл к двери и позвал их. Они бросили игрушечную железную дорогу и зашли.

Девочка, папина любимица, влетела смело, обняла его и, смеясь, повисла на шее, как всегда, радуясь знакомому запаху парфюма, исходившему от его щёк. Расцеловав его в щёку, покрасневшую от наклона и сияющую умилением, она хотела вырваться, но отец удержал её.

— Как мама? — спросил он, проводя рукой по её гладкой шее. — Привет, боец, — кивнул он мальчику, который стоял в стороне.

Он отдавал себе отчёт, что любит сына чуть меньше, и всегда старался быть одинаково ласков с обоими, но мальчик, кажется, чувствовал эту фальшь и не отвечал на его чуть натянутую улыбку.

— Мама? Уже встала, — сказала Таня.

Стёпа вздохнул. «Значит, опять не спала всю ночь», — подумал он с тяжёлым чувством вины.

— А… она как? В духе? — неуверенно спросил он…

Вот уж в самом деле все счастливые семьи НЕ похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему...