Анна и Максим

Жила-была девушка по имени Анна. И вовсе не то чтобы она появилась на свет с серой пленкой на душе, просто жизнь, как по тщательно составленному плану, исправно покрывала ее тончайшим слоем разочарований, тусклой пеленой обыденности, которая, казалось, с методичной въедливостью, высасывала краски из ее мира. Утро начиналось без всякого предвкушения, дни текли в однообразной, монотонной череде, а вечерами, глядя в окно на чьи-то чужие, яркие, кажется, до неприличия счастливые жизни, Анна чувствовала лишь усиление той беззвучной, но всеобъемлющей тоски, что уютно устроилась где-то глубоко внутри, словно квартирант, которому забыли сказать, что срок аренды давно истек.

Анна не была одинокой в своей грусти, как оказалось. В нашу эпоху, когда каждый второй провозглашает себя гуру осознанности и безоблачного счастья, ее состояние казалось не просто неправильным, а какой-то диверсией против всеобщего позитивного настроя. Она наблюдала за другими, читала бесконечные блоги, смотрела вдохновляющие ролики до посинения и везде ей твердили одно и то же, как мантру: «Найди свой путь к счастью!» Буквально каждой клеточкой она почувствовала – пора действовать. Анна решила подойти к этому делу системно, интеллектуально, рассматривая обретение счастья как сложнейшую интеллектуальную задачу, требующую обстоятельного решения, возможно, даже с применением экзистенциальной математики.

Первой на ее пути, естественно, оказалось датское «хюгге». Да, та самая концепция, которая обещала теплые пледы, приглушенный свет свечей, ароматный чай, выпечку, уютные свитера и, что самое главное, – ощущение безопасности и всеобъемлющей близости. Анна, вооружившись всеми доступными знаниями, начала внедрять хюгге в свою жизнь с ревностным, почти фанатичным усердием. Она отыскала самую пушистую, самую роскошную шерстяную шаль, которую только можно было найти в этом бренном мире, прямо как у героини из сказки. Ее маленькая квартира моментально наполнилась ароматом лаванды и ванили от дюжины разнокалиберных свечей, которые, казалось, были расставлены согласно какой-то неведомой хюгге-карте.

Вечера теперь проходили под сенью пледа, с чашкой какао, которое она специально выбирала «с максимальным содержанием какао-бобов», и непременно с созерцанием мерцающего пламени свечей, которые, впрочем, скорее слепили, чем создавали атмосферу. Она даже начала печь самые простые сахарные печенья, руководствуясь рецептами из интернета, которые, казалось, писались исключительно для людей с образованием кондитера и волшебной палочкой. Ее попытки создать «магию моментов» напоминали съемки инстаграмного шедевра: идеальная картинка, но за кадром – смятая фольга и горелое молоко.

Поначалу это действительно приносило какое-то, весьма специфическое, утешение. В те моменты, когда мир за окном казался ей слишком суровым, слишком шумным, слишком… настоящим, эти маленькие ритуалы действовали как мягкодействующее обезболивающее. Казалось, что вот-вот, еще немного, еще один глоток какао, еще один вздох лаванды, и она почувствует ту самую, обещанную «хюгге-радость», о которой так много писали блогеры.

Но проходило десять минут, полчаса, и Анна ловила себя на мысли, что плед становится невыносимо жарким, как будто она засунула голову в печь, дым от свечи безжалостно щиплет глаза, а вкус какао, почему-то, приобретает оттенок разочарования и легкой горчинки. Попытки создать атмосферу интимности и тепла ощущались как игра в театре абсурда, как плохо срежиссированный спектакль, где она сама себе была и зрителем, и актером, и режиссером – и, о ужас, никому из этих трех ипостасей происходящее не нравилось. Она чувствовала себя так, словно натягивала на себя чужую, невероятно красивую, но абсолютно чуждую ей одежду – дорогую, но жутко неудобную. Хюгге давало лишь иллюзию комфорта, тонкий слой глазури, но не растворяло ту самую гнетущую пустоту, о которой она так истово, так настойчиво не хотела думать, но которая, казалось, только благодаря ее усилиям, разрасталась.

В поисках дальше, в попытке вырваться из цепких объятий этой «не-радости», Анна натолкнулась на шведское «лагом» – умеренность, баланс, та самая «золотая середина», которую так любят цитировать. На первый взгляд, это показалось Анне куда более рациональным, прагматичным и, главное, осуществимым подходом. Хюгге было слишком уж ориентировано на внешние проявления уютного счастья, которое, как оказалось, требовало немалых душевных и материальных затрат. Лагом же обещал гармонию изнутри, через разумное потребление, через здоровое отношение к жизни и, конечно же, через «достаточность».

Она начала с малого, как учили гуру минимализма и осознанности: убрала из квартиры все лишнее, оставив только функциональные вещи и то, что, по ее новой, «лагомной» системе, попадало под определение «действительно необходимое». В итоге, ее квартира выглядела так, словно ее только что ограбили, но очень аккуратно. Она перестала заказывать ненужные товары онлайн, отказалась от импульсивных покупок, даже от спонтанного желания купить милую кружку с котенком – ведь это было «лишнее». В питании она стремилась к балансу: горы овощей, цельные злаки, умеренные порции, которые, впрочем, не давали ощущения сытости, но соответствовали принципам «гармонии». Она стала больше гулять, раньше ложиться спать, старалась не перерабатывать, как будто жизнь – это не спринт, а очень долгий, монотонный марафон, где главное – не упасть, а просто равномерно идти.

Лагом учил ценить то, что имеешь, находить удовлетворение в простоте и избегать крайностей. Анна старалась применять это и к отношениям: меньше требовать от окружающих, больше отдавать, но, опять же, без фанатизма, сохраняя тот самый баланс. Она даже пыталась найти этот неуловимый баланс в профессиональной сфере – не требовать от себя невозможного, но и не снижать планку до уровня откровенной посредственности. В итоге, получилась какая-то «золотая середина» в нигде.

Но и здесь ее ждало, разумеется, разочарование, причем весьма ощутимое. Лагом, как оказалось, был удивительно негибким, как старая, неподатливая деревяшка. Умеренность в эмоциях – это, оказывается, прямой путь к притуплению всего спектра чувств. И радость тоже становилась такой же приглушенной, такой же серой, как и любая другая эмоция. Баланс казался ей вечным стоянием на тонкой грани, где любой неосторожный шаг, любая более сильная эмоция грозила немедленным падением в бездну.

Она чувствовала себя как натянутая струна – она не порвется, это точно, но и не издаст ни одного звука, ни одной мелодии. Это была другая форма той самой пустоты, возможно, более спокойная, более «умеренная», но от этого не менее гнетущая. Умеренность во всем, как выяснилось, была равносильна отсутствию чего-либо яркого, чего-либо, что могло бы пробить стальную броню ее апатии. И вот Анна сидела, окруженная идеально выверенными вещами, с умеренной порцией гречки и тушеной капусты, и понимала, что этот «лагом» – это просто красивая упаковка для той же старой, знакомой пустоты.

Последней надеждой Анны стал японский «икигай» – тот самый смысл жизни, тот волшебный маяк, ради которого встаешь по утрам, полный решимости покорять мир, или хотя бы не проспать.

«Найти четыре пересекающихся круга: что ты любишь, в чем ты хорош, что нужно миру, и за что тебе заплатят», – повторяла Анна, перелистывая очередную глянцевую книгу с обещанием просветления. Недели превращались в тягучий процесс самокопания, на который Анна подсаживалась с энтузиазмом наркомана, ищущего дозу смирения. "Что я люблю?", – задумывалась она, сидя в своей идеально белой кухне, идеальной до стерильности. "Ну… наверное, смотреть сериалы и печь печенье, которое потом никто не ест. Или вот, читать про то, как жить осмысленнее".

"А в чем хороша?", – внутренний голос, похожий на сварливую тетушку, тут же нашептывал: "В прокрастинации, дорогая. И в умении находить оправдания своей прокрастинации".

"Что нужно миру?", – Анна смотрела в окно на бесконечный поток серых машин. "Может быть, еще один блог про то, как красиво пить кофе в одиночестве? Или, возможно, кто-то остро нуждается в советах по идеальному составлению списков дел, которые никогда не будут выполнены?"

"За что заплатят?", – этот вопрос был самым коварным. Здесь все теряло краски. Может, ее истинный икигай – это писать про минимализм, который был частью философии лагом, к которой она тоже присматривалась? Или вести блог о комфортной жизни, вдохновленный уютным хюгге, чьи принципы она тщетно пыталась воплотить в жизнь?

Хюгге-идеи, конечно, приносили некоторое утешение. Анна пробовала: зажигала десятки свечей, укутывалась в шерстяные пледы, пила чай из массивной кружки, пытаясь ощутить то самое "хюгге-чувство". Но в итоге получалось лишь чувство легкого пожарного риска и вечная головная боль от запаха ароматических свечей, призванных создавать уют, но лишь вызывающих легкое удушье. Лагом же, наоборот, заставлял ее избавляться от всего лишнего, превращая квартиру в подобие стерильной больничной палаты, где даже самые любимые книги казались слишком яркими и вызывали острое желание их «лагомизировать» – то есть, спрятать подальше.

Потом наступила эра «икигай». Анна села за ноутбук, полная решимости. Она любила читать, чувствовала себя относительно компетентной в анализе информации (именно на этом делал акцент её «аналитический» внутренний голос). Миру, возможно, не хватало осмысленных консультаций по стилям жизни. Но за это… за это могли заплатить? Мысль о том, как бы ей монетизировать своё «люблю читать про всё» и «прилично анализировать», вызывала у нее лишь усталый вздох. Это было похоже на попытку собрать пазл, который состоит из размытых картинок и деталей, которые не подходят друг другу.

Она пробовала писать. Каждое утро, садясь за компьютер с чашкой кофе (именно так, как учили в одном из блогов – для вдохновения), ее мозг моментально генерировал целый каскад причин, почему всё это бессмысленно. «Миру не нужен еще один блог про то, как найти смысл жизни, когда сама его не находишь», – шипел внутренний критик. «Ты не так уж хороша в этом, как думаешь. И вообще, кто будет читать твои псевдофилософские размышления?». «Это не принесет дохода, Анна. Ты же знаешь, как это бывает». «А вдруг ты выбрала не то, что действительно любишь? А вдруг ты любишь только выбирать, что любить?»

Икигай требовал страсти, глубины, какой-то непоколебимой веры в собственное предназначение. Анна же чувствовала себя не более чем зрителем в плохо поставленном спектакле, отчаянно пытающимся выучить роль, но спотыкающимся о собственный текст, неловко падающим со сцены и прячущимся за кулисами от смеха невидимой публики. Ее попытки найти икигай превращались в нескончаемую саморефлексию, которая лишь умножала ее неуверенность и ощущение собственной никчемности. Она начала подозревать, что смысл жизни – это не инструкция в коробке, и не головоломка, которую можно решить, просто сложив правильные слова.

И вот, после всех этих пертурбаций, Анна оказалась в точке, где, казалось, даже надежда иссякла. Хюгге принесло лишь мимолетное, поверхностное тепло, от которого першило в горле. Лагом – что-то похожее на холодную, отстраненную гармонию, которая больше напоминала экзистенциальный вакуум. Икигай же оказался запутанным лабиринтом неопределенности, где каждый поворот лишь возвращал ее к самой себе, в еще большую растерянность. Она сидела посреди своей, теперь уже минималистичной, но все так же неуютной квартиры, с книгами, разложенными по темам (вдруг найдется связь!), и чувствовала себя опустошенной, как выжатый лимон, который забыли выбросить. Все эти философии, призванные подарить счастье, казалось, только подчеркнули масштаб её собственной неустроенности.

Была одна осень, особенно промозглая и сырая, когда дождь стучал по стеклу с упорством непрошеного гостя. Анна, пытаясь избежать очередного вечера с пледом, свечами и бесконечным просмотром сериалов, которые она уже пересмотрела по три раза, решила выйти на улицу. Просто пройтись, чтобы хоть как-то размять ноги и, возможно, проветрить череп, в котором накопилась пыль от бесплодных размышлений. Она брела по мокрым улицам, вдыхая сырой воздух, когда вдруг остановилась у небольшого, почти забытого сквера. Там, под раскидистым старым дубом, сидела пожилая женщина, спокойно кормила голубей. Она была одета просто, никаких «хюгге-шалей», никаких «лагом-максималистских» балахонов. Когда к ней подлетел особенно наглый голубь, явно претендующий на всю порцию хлеба, она нежно, но твердо пожурила его, а потом достала из своей объемной сумки кусочек черствого хлеба, который, видимо, заботливо приберегла с обеда.

И Анна увидела не просто милую старушку, занятую птичками. Она увидела в ней спокойствие. Не ту отстраненность, что пытался внушить лагом, и не ту рукотворную уютность, которую обещал хюгге. Это было нечто совсем иное – глубинное, естественное, настоящее. Она не искала смысл жизни, не стремилась к абстрактному идеальному балансу. Она просто жила. Кормила птиц, заботилась о своем крошечном, незамысловатом мирке, и в этом простом, незатейливом действии была какая-то непоколебимая, тихая, словно изнутри идущая радость.

Анна подошла ближе, немного нерешительно, как будто подходила к какому-то природному явлению, а не к человеку. Женщина подняла голову, и ее глаза, добрые и чуть выцветшие, встретились с глазами Анны. Она улыбнулась. Не той натянутой, «счастливой» улыбкой, которую Анна пыталась выдавить из себя, изображая радость жизни для соцсетей. Это была настоящая, искренняя улыбка, исходящая откуда-то из самой глубины души.

И в этот самый момент она поняла. Выход, который она так отчаянно искала – не в книгах, не в модных концепциях, не в идеальных схемах. Выход был в том, чтобы перестать искать его где-то вовне. Он был здесь, в этой простой встрече, в этом простом печенье, в этом дождливом дне.

Ее грусть не исчезла по волшебству. Она не просветлела в одночасье, как после сеанса у гуру. Но Анна поняла главное: смысл – не в том, чтобы стать идеальной, как гласили многочисленные книги. Смысл – в моментах. В нахождении настоящего «здесь и сейчас». В том, чтобы просто быть здесь, с этими реальными, несовершенными чувствами, с этой реальной, во всех ее проявлениях, несовершенной жизнью, и находить в этом свою тихую, глубинную, настоящую радость. Например, такую же простую и искреннюю, как улыбка незнакомой женщины, кормящей голубей.

Анна начала с малого, но с чего-то совершенно неожиданного для себя. Дело было не в покупке новой ароматической свечи, чтобы создать атмосферу «хюгге», и даже не в покупке нового фитнес-трекера, чтобы «оптимизировать» свое утро. Нет, ее трансформация началась с того, чтобы просто почувствовать вкус утреннего кофе. Настоящий вкус. Не тот, что мелькает в сознании, пока ты лихорадочно листаешь ленту новостей или пытаешься вспомнить, не забыла ли выключить утюг. Она вдруг поняла, что просто «пьет» его, как пьют воду, чтобы утолить жажду, а не наслаждается им, как драгоценным эликсиром.

Этот первый, крошечный момент осознания раскрыл ей глаза на другие мелочи. Она перестала гнаться за идеальным порядком в квартире, который, как она всегда думала, должен был служить своеобразным зеркалом ее душевной организации. Вместо идеально заправленной кровати и стопки книг, стоящей строго по высоте, она начала замечать красоту в том, что раньше казалось просто пылью или беспорядком. Как солнечный луч, пробиваясь сквозь утренний туман, ложится на крошечную пылинку, и та превращается в сверкающий бриллиант, парящий в воздухе. Как росток с подоконника, казалось бы, совершенно незаметно, но упорно тянется к свету, распуская свой новый, ярко-зеленый лист. Как дождь, начавшийся внезапно, создает целый звуковой оркестр, барабаня по оконному стеклу, и каждая капля рассказывает свою собственную, мимолетную историю.

В какой-то момент, возвращаясь из магазина — а покупки тоже стали другими, более осознанными, часто не импульсивными, а запланированными, — она увидела свою пожилую соседку, бабушку Веру, с трудом тащившую увесистые пакеты. Сердце Анны кольнуло. Обычно она спешила мимо, погруженная в собственные мысли, возможно, даже раздраженная очередями или тяжелыми сумками. Но в этот раз что-то внутри нее откликнулось. Это было не про «икигай» или «осознанную доброту», которые она читала в модной книжке, а простое, человеческое: «ей нужна помощь». Она подошла, предложила свою помощь. Бабушка Вера, сперва было отказавшаяся, смущенно улыбнулась и передала Анне одну из сумок. И когда они шли рядом, Анна слышала ее прерывистое дыхание, видела, как напрягаются ее тонкие руки, держащие пакет. А потом, когда Анна поставила пакет у двери ее квартиры, бабушка Вера, тяжело опершись на дверь, пыхтя, проговорила: «Спасибо, деточка». И в ее глазах, полных морщинок и прожитых лет, Анна как будто увидела отражение той самой естественной, тихой радости, которую она недавно мельком видела в глазах незнакомой женщины в парке, когда та смеялась над чем-то своим, совершенно особенным. Эта радость, отраженная, вернулась к Анне, словно теплое одеяло, и мир, который еще недавно казался ей серым и беспросветным, вдруг приобрел новые, яркие оттенки.

Это было откровение. Анна поняла, что хюгге – это вовсе не свечи, пледы и уютные вечера у камина. Это то самое тепло, которое возникает, когда ты по-настоящему видишь другого человека, не как функцию или проблему, а как уникальную личность, и искренне, без всяких задних мыслей, делишься с ним моментом — будь то простая помощь или несколько слов поддержки. А лагом – это не тот фанатичный минимализм, когда ты избавляешься от всего лишнего, чтобы жить в стерильной пустоте. Нет, это скорее искусство ценить то, что у тебя есть, без этой бесконечной, изматывающей гонки за чем-то «большим», «лучшим», «новым». Это умение сказать себе: «сейчас у меня как раз столько, сколько нужно». А икигай – о, это вообще не про глобальную миссию или поиск великого предназначения, которое должно изменить мир. Икигай – это про то, чтобы находить смысл в каждом дне, в каждом на первый взгляд ничтожном действии, в возможности быть полезным, быть искренним, быть собой.

Анна поняла, что все эти красивые, модные философии – хюгге, лагом, икигай – по сути, лишь инструменты. Как молоток для столяра или кисти для художника. Они красивы, они помогают, но они не являются конечной целью. Конечная цель – быть живым. Настоящим. Быть честным перед самим собой, даже когда это страшно или неудобно. И, самое главное, принимать жизнь во всей ее полноте, со всеми ее неидеальностями, с ее радостями и печалями, с ее восходами и закатами. Она больше не искала какой-то мистический «большой смысл» где-то вовне, в книгах по саморазвитию или в далеких путешествиях. Она училась создавать его сама, день за днем, в тишине собственных, вдруг ставших такими ясными, чувств. Она перестала искать волшебную таблетку от грусти, потому что ее грусть никуда не делась совсем, но она трансформировалась. Она стала глубже, мудрее, превратившись в часть той палитры жизни, которая делала ее более объемной. Это была та внутренняя мудрость, которую, как она теперь знала, не купишь ни за какие деньги, ни за самые толстые книги. Выход был найден не в абстрактных учениях, а в самой жизни. В настоящей, простой, изменчивой, человеческой жизни, где достаточно просто быть. Почувствовать кофе, заметить луч солнца, помочь соседу, улыбнуться дождю. И в этом была вся полнота и вся магия. Единственное, что она хотела найти вторую половинку, но боялась.