Аня

Серый седан, блестящий от недавнего дождя, бесшумно подкатил к подъезду многоквартирного дома, словно тень, оторвавшаяся от более тёмного фасада. За рулём сидела женщина лет сорока. Её пальцы с идеальным маникюром постукивали по рулю. Она обернулась на заднее сиденье, где сидели две девочки-подростка — Аня и её дочка. Аня смотрела в окно с видом отстранённого пренебрежения, но в уголках её губ пряталась тревога.

— Так, Аня, — начала Галина, её голос был мягким, но в нём чувствовалась стальная нить. — Я понимаю, ты считаешь себя уже взрослой, всё знаешь лучше нас, усатых. Но сделай одолжение, ради меня. Не заводи с мамой ссору. Поздоровайся, представишь Леру, меня и всё. Не хочешь парировать её упрёки — молчи. А я поговорю с ней. По-нашему, по-женски. А вы с Лерой соберёте твои вещи. Но с условием — не убегаешь. Зайдёшь, скажешь, что всё собрала, и дашь матери себя обнять. Договорились?

Аня молча кивнула, уставившись на свои колени.— Да, Галина Николаевна.

— А ты, доча, — женщина перевела взгляд на Леру, — рот на замок и не встревай, ясно? Это чужая семья, и нас по праву могут послать куда подальше. Мы здесь лишь для того, чтобы мама Ани увидела: её дочь не по подворотням шляется, а с порядочными людьми. Уяснили, Лера? Аня?

— Да, — почти хором, но без энтузиазма, откликнулись подружки.

— Ну, и ладушки, — Галина щёлкнула кнопкой, и стекла дверей с тихим гулом пошли вверх. — Вздохнули поглубже. Улыбнулись. И… поплыли!

Первой из машины вышла Галина, энергично расправив плечи. За ней, нерешительно, потянулись девочки.

— Какая она у тебя классная, — прошептала Аня, подталкивая локтем подругу.

— Я всё слышу, девочки, — обернулась Галина, но глаза её смеялись. — Не заставляйте меня краснеть. Хотя… — она махнула рукой, — признаться, мне это нравится.

Их смех, звонкий и молодой, на мгновение разорвал унылую атмосферу двора.

— Ка-а-ар! Ка-а-ар! — с карканьем, похожим на насмешку, с ближайшего дерева взметнулась ворона и начала описывать над их головами тревожные круги, будто сопровождая их. Они поспешно юркнули в подъезд.

На двери лифта висела рукописная табличка: «Не работает. Ремонт».

Галина с театральным стоном повернулась к Ане.— Только не говори, что вы живёте на шестнадцатом этаже. — Она скептически окинула взглядом изящные, но абсолютно непрактичные сапожки Ани на высоченном каблуке.

— На четвертом, Галина Николаевна, — улыбнулась Аня.

— Уф! Считай, что нам повезло! — с облегчением выдохнула женщина и направилась к лестнице. Сверху доносился приглушённый разговор и странный, скребущий звук.

Между вторым и третьим этажом, на фоне белой стены, чёрной краской из баллончика была выведена крупная, угловатая надпись: ТЫ СЛЕДУЮЩАЯ.

Аню при виде её бросило в жар. У неё перехватило дыхание, словно эти слова были обращены лично к ней. Буквы на секунду показались ей живыми, извивающимися, как черви. Она резко отвела взгляд. Поднявшись ещё на один пролёт, они увидели рабочего в засаленной спецовке, который мешал в ведре известковый раствор. Рядом суетилась домкомша Надежда Ивановна.

Во всю стену красовалась ещё одна надпись, ещё более зловещая: «ОНИ ИДУТ ЗА ТОБОЙ!!!» Восклицательные знаки казались клыками.

Домкомша обернулась на их шаги.— Здравствуй, Анечка.

— Здравствуйте, Надежда Ивановна, — автоматически ответила та.

— Вандалы какие-то, голубушка, всюду нарисовали, — вздохнула та, сокрушённо качая головой. — И ведь странное дело… — она подняла палец к потолку, где чернели купола камер видеонаблюдения, — Никого не зафиксировали! На записи эти слова… просто проявились на стене. Раз — и готово. Бракоделы нам плохие камеры поставили! Буду в райсовете скандалить!

Аня кивнула и потянула Леру за рукав дальше, по лестнице. Она поднялась на несколько ступенек, и пришло ощущение. Чей-то тяжёлый, прилипчивый взгляд впился ей в спину. Она обернулась.

Рабочий смотрел на неё. Не отрываясь. Его лицо было застывшей маской, но Ане показалось, что вместо глаз у него две чёрные, бездонные точки, из которых сочится тонкая, едва видимая дымка. От этого взгляда у неё похолодело внутри.

В испуге она отвернулась и прижалась к Лере, стараясь идти так, чтобы та закрывала её собой. Проходя выше, она украдкой, сквозь перила, глянула вниз. Рабочий широкой кистью замазывал надпись. Но чёрная краска не скрывалась под белилами, а стекала вниз густыми, жирными разводами, словно кровь. Она текла по ступенькам, скапливалась и переливалась на нижние этажи. Очередной бетонный марш лестницы скрыл это зрелище.

— Ну, вот мы и приплыли, Аня, — Галина встала перед знакомой для Ани дверью, нервно поправляя прядь волос. Она обернулась к детям, собравшись с духом. — Девочки, вы готовы к выходу на сцену?

— Да, — сдавленно прошептали они.

— Ну, поехали, — женщина глубоко вздохнула и протянула палец к кнопке звонка.

На мелодичную, заливистую трель звонка почти сразу последовал ответ. Дверной глазок на мгновение блеснул, будто в него пристально вгляделись, и так же резко погас. Раздались щелчки открываемых замков — один, второй. Дверь распахнулась, и на пороге возникла Ирина.

Ей было около сорока, и время, вкупе с переживаниями последних дней, оставило на её лице лёгкую усталую тень, но не смогло стереть природную стройность и изящество. Она была одета в простое, но хорошо скроенное платье мягкого серо-голубого оттенка, подчёркивавшее её хрупкие плечи. Волосы были аккуратно убраны, словно в попытке сохранить хоть какую-то видимость контроля над ситуацией. Её взгляд, холодный и тяжёлый, был устремлён на дочь, стоявшую на площадке.

— Кто эти люди, Аня? — спросила она, не сводя с дочери глаз.

Галина тактично сделала шаг назад, мягко подтолкнув Аню вперёд.

— Это Лера, — тихо начала Аня, указывая на подругу. — Моя подруга. Мы вместе ходим на класс гитары. А это… Галина Николаевна, её мама.

Аня уткнула взгляд в узоры на кафеле пола, не в силах вынести ледяную тяжесть материнского взгляда.— Я… я ночевала у них. Потом Галина Николаевна поняла, что я… ну, что я сбежала из дома и… Дальше ты знаешь.

Ирина слушала, сжав губы в тонкую, бледную ниточку. Её пальцы бессознательно сжали край дверного косяка. В конце монолога дочери левый уголок её рта мелко и нервно дёрнулся. Было видно, как вся она — каждая жилка, каждый нерв — напряглась, сдерживая то ли прорывающийся крик, то ли рыдания.

Повисла тяжёлая пауза.— Проходите, — наконец выдохнула она, отступая от двери и пропуская их в квартиру.

Девчонки, не говоря ни слова, словно призраки, скользнули внутрь и сразу же направились по коридору в спальню Ани, чтобы собрать вещи. Галина, переступив порог, дождалась, пока Ирина с глухим стуком закроет дверь. Затем она достала из своей вместительной сумки нарядную коробку с Рафаэлло и протянула её Ирине с небольшой, извиняющейся улыбкой.— К чаю. Надеюсь, не будете против? — попыталась она разрядить гнетущую тишину, повисшую в тесном пространстве прихожей.

— Что вы… Нет, конечно, — Ирина машинально взяла коробку. Её голос дрогнул. — Я как раз… хотела поговорить с вами. Поблагодарить, что надоумили её позвонить. И отцу, и мне. — Она сглотнула комок в горле, и её глаза блеснули от навернувшихся слёз. Она была на грани срыва. — Проходите, пожалуйста. Кухня справа по коридору. Там посидим, пока… она… — она запнулась, не в силах договорить.

Галина всё поняла без слов. Она мягко взяла Ирину под локоть и, как бы направляя, увела её на кухню, плотно прикрыв за собой дверь и оставив девочек наедине с их молчаливым сбором и тяжёлым воздухом невысказанного.

Коридор материнской квартиры показался Ане стерильным тоннелем, выхолощенным до состояния болезненной чистоты. После лабиринта отцовского жилища, где каждый угол дышал тайной, эта упорядоченность давила тоской безысходности. Она переступила порог своей бывшей комнаты — нет, не своей, а некоего концепта «комнаты для дочери», безупречной, как номер в дорогом отеле, где всё расставлено по протоколу и ничто не напоминает о настоящей жизни.

Зеркало привлекло её внимание не случайно — оно висело точно напротив входа, пойманное в резную позолоченную раму. Собственное отражение показалось ей плоским, лишённым объёма, будто кто-то вырезал её силуэт из бумаги и наклеил на стекло. Глаза в зеркале смотрели пусто, бездонно, как у дорогой фарфоровой куклы, забытой на витрине. Она криво усмехнулась — и кукла в ответ исказила губы в безжизненной гримасе, точной копией, лишённой души.

Фотографии на комоде стояли ровным строем. Рука сама потянулась к рамке с недавним снимком: она, мама, папа — идеальная семья на пикнике. Но что-то было не так. Присмотревшись, Аня с холодком в животе заметила: фигура отца будто подёрнулась дымкой, расплывалась по краям, словно его пытались стереть ластиком из реальности. «Показалось», — отмахнулась она, но взгляд упал на другое фото, сделанное ею самой. Раньше отец на нём был чётким, ясным, настоящим. А теперь… нет. Она провела пальцем по холодному стеклу, пытаясь вернуть ясность контурам, но тщетно — размытость лишь уплотнилась.

Она пожала плечами, не зная что и подумать, и открыла шкаф.

Вещи она собирала торопливо, сваливая их в рюкзак, который покорно держала Лера. На дне ящика, под стопкой аккуратно сложенных свитеров, лежал старый плюшевый заяц — подарок отца в далёком детстве. Прикосновение к нему вызвало тёплое чувство. Один стеклянный глаз игрушки был треснут, и в щели зияла чернота. «Но он же был целым…» — мелькнуло в голове. Она осторожно погладила потрёпанный мех, и под её пальцами с тихим щелчком лопнул второй глаз, рассыпавшись осколками по джинсам. В ужасе она швырнула игрушку обратно в ящик. Руки дрожали от неожиданности произошедшего.

Лера бросила на неё недоумённый взгляд, тоже поражённая произошедшим. Успокоившись, Аня продолжила.

Она с силой вдавила ладони в сложенную футболку, выжимая из неё воздух, и передала Лере. Та молча принимала вещи, укладывая их в бездну рюкзака. Комната давила стерильным порядком, выверенным до миллиметра. «У мамы — стерильный музей. У папы — пыльный склеп. Блестящий выбор», — с горькой усмешкой подумала она, ощущая себя заложницей между двумя формами одиночества.

Пальцы потянулись к телефону в кармане, но резкий каркающий звук за окном заставил сердце нырнуть в пятки. Взгляд метнулся к подоконнику — пусто. Всего лишь скрежет тормозов. Но ледяная испарина на спине не исчезала.

Она открыла мессенджер, пролистывая вчерашние фото с Лерой. И застыла. На снимке, где они дурачились в парке, на заднем плане, в пёстром потоке людей, стоял высокий мужчина в тёмной спецовке. Он не смотрел в камеру. Его взгляд был прикован к ней, Ане. Лицо размыто движением, но поза… поза была неестественно застывшей, инородной в этом веселящемся хаосе.

— Лера. Смотри, какой чудик… — она запнулась на полуслове, и рот вдруг пересох. Потому что она узнала его. Тот самый рабочий из подъезда, закрашивавший надпись на стене. Та же засаленная спецовка, та же неестественная, застывшая поза. Её руки задрожали, и экран телефона заплясал у неё в пальцах.

— Покажи. Где? — Лера наклонилась, прищурилась, её взгляд скользнул по знакомому снимку, а потом она удивлённо уставилась на Аню. — Там же только мы. И какие-то случайные прохожие вдалеке. Никакого чудика.

Аня резко опустила взгляд, чувствуя, как горячая волна жара и страха заливает её щёки. Она снова посмотрела на экран, впиваясь в него взглядом, готовым прожечь стекло. Но Лера была права. Пёстрый поток людей в парке, их с Лерой смеющиеся лица… и больше ничего. Никакого мужчины в спецовке. Место, где он стоял, было теперь пустым, будто его там и не было.

— Действительно, — прошептала она, и голос её прозвучал чужим и слабым. — Показалось…

Она выключила телефон, словно обжигаясь. «Паранойя», — прошептала она, стараясь заглушить нарастающую панику. Та самая паранойя, что заставляла сжиматься от каждого звонка и читать скрытые упрёки в простых словах матери.

Взгляд упал на наполненный рюкзак. И она с пронзительной ясностью осознала: самое страшное было не в бегстве к почти чужому человеку, погружённому в собственное горе. Самое страшное таилось в едва теплящейся надежде, что в его холодном, пустом склепе она наконец обретёт спасение от этого необъяснимого, липкого ужаса, что бесшумно преследовал её по пятам последние недели, становясь с каждым днём всё реальнее и неумолимее.

— Почему? За что? Я же её люблю! — рыдания Ирины сотрясали её стройную фигуру, пока она стояла посреди кухни, уткнувшись мокрым лицом в плечо Галины. Слёзы оставляли тёмные пятна на дорогой ткани блузки.

Подарочный пакет с рафаэлками и две пустые фарфоровые чашки молчаливо наблюдали за этой сценой со стола. Галина, не переставая, ритмично гладила Ирину по спине, слегка покачиваясь, как мать укачивает ребёнка.— Она взрослеет, — тихо, почти на ухо прошептала Галина. — И сейчас всё воспринимает… иначе. Через призму бунта. Терпение и понимание — вот наше оружие и наша крепость. — Она глубоко вздохнула, и на её лбу легла лёгкая морщинка. — Если бы вы знали, какие фортели выдаёт моя Лерка… — Галина тихо усмехнулась, и в смехе этом была бездна пережитого. — Сколько ночей я проплакала в подушку в своей спальне, чтобы она не видела…

Ирина, слушая этот тихий шёпот исповеди и ощущая приятные поглаживания по спине, начала понемногу успокаиваться. Дыхание её стало ровнее. На словах о слёзах в спальне она медленно отстранилась, выпрямилась.— Правда? — она взяла со стола бумажную салфетку и аккуратно промокнула глаза. — А по вам не скажешь… Вы выглядите таким… монолитом.

— Это всё — панцирь, напускное. — Галина махнула рукой, словно отмахиваясь от комплимента. — А вот здесь… — она взяла руку Ирины и мягко прижала её ладонью к своей груди, к тому месту, где бьётся сердце. — Вот здесь всё горит и плачет, поверьте. Чувствуете?

Ирина, слегка смущённая, под пальцами ощущала ровный, спокойный пульс. Она кивнула.— Да…

Галина отпустила её руку и теперь свою ладонь прижала к груди Ирины, прямо к солнечному сплетению, где клубком сжималась её тревога.— И у вас я тоже чувствую. Всю боль. И всю любовь, что её рождает.

Ирина задержала дыхание, а затем выдохнула — глубоко, с облегчением, и на её заплаканном лице наконец-то появилась настоящая, слабая, но искренняя улыбка.— Вы случайно не психолог? — выдохнула она, смотря на Галину с новым, изучающим интересом.

— Почти. Психотерапевт, — улыбнулась в ответ Галина, и в её глазах блеснула добродушная хитринка. — И сейчас я, как специалист, категорически рекомендую заварить нам по чашечке ароматного чая и… наконец-то распробовать эти долбанные рафаэлки, пока они не растаяли.

Ирина, снова рассмеявшись — на этот раз уже легко и свободно, — принялась вытирать остатки слёз.

— Девочек приглашать? — поинтересовалась Ирина, уже поворачиваясь к чайнику, но в голосе слышалась неуверенность, шаткое равновесие только что найденного покоя.

— Да ну их, обойдутся! — Галина махнула рукой, и в её улыбке была тёплая, понимающая усталость. — Поверьте, они и так достаточно крови у нас попили, и попьют. Нам, матерям, иногда нужно просто… передышка. Без них.

Ирина кивнула и снова рассмеялась — на этот раз легко, почти беззаботно. Этот смех был для неё редким гостем в последнее время. Ей было светло и спокойно на душе от мысли, что Аня вращается в кругу таких, как Галина и Лера — порядочных, воспитанных, умеющих поддержать.

Но глубоко внутри, под этим светлым чувством, словно заноза в мягких тканях сердца, сверлило что-то другое. Тупая, ноющая обида. Она растекалась тремя ручейками: на Аню, за её непонятное отчуждение и боль; на себя — за все упущенные моменты и неправильные слова; и… на Андрея. Всегда на Андрея. Даже сейчас, в эту мирную минуту, его тень витала здесь, безмолвный обвинитель в её одиночестве. Она отогнала эту мысль, как назойливую муху, и потянулась за чайником, желая удержать хрупкое ощущение простого женского счастья, пусть и ненадолго.

За окном кухни, на голой, раскачивающейся ветке старого тополя, сидела ворона. Неподвижная, как изваяние, лишь изредка поворачивающая голову резкими, отрывистыми движениями. Её блестящий, чёрный клюв был направлен прямо в окно, а бусины глаз, казалось, впитывали каждый жест, каждую перемену в выражении лиц двух женщин.

Ветер, порывистый и холодный, раскачивал ветку, заставляя её скрипеть и метаться из стороны в сторону. Но птица, вопреки физике, сидела незыблемо, лишь впиваясь когтями в кору ещё крепче, словно не желая покидать этот конкретный наблюдательный пост. Она не искала пищи, не отдыхала. Она наблюдала.

Словно ей было жизненно важно видеть, как две матери, забыв на миг о своих тревогах, делятся за чаем, слезами и смехом. Как они, не подозревая о внешнем взгляде, пытаются стянуть первые рваные швы на ткани своих семей. И в этой абсолютной, почти неестественной сосредоточенности была не просто птичья любопытность. В ней была тяжёлая, осознанная цель, делающая простую городскую птицу зловещим стражем у окна, за которым разворачивалась маленькая человеческая драма.

В дверь на кухню постучали. Ирина моментально скрыла улыбку, сжав губы в одну линию.— Входите, девочки, — откликнулась Галина, её голос прозвучал как щит, прикрывающий хрупкое перемирие.

Лера и Аня вошли. У Ани в руках был набитый рюкзак. В воздухе повисла напряжённая тишина, густая, как желе. Галина, стоя за спиной Ирины, начала незаметно жестикулировать Ане: поднимала брови, широко открывала глаза, судорожно сжимала кулаки. Та молчала, уткнув взгляд в пол, словно надеясь провалиться сквозь него. Лера толкнула подруку локтем.

— Мам. Я собрала нужные вещи. Вот… Нам пора. Вот… — голос Ани прозвучал глухо и отчуждённо.

Ирина встала и подошла к шкафчику. Открыв дверцу, она достала цветастую пачку дорогого чая.— Папа кофеман. У него дома нет чая, — она подошла к дочери, и в её движении была вся накопленная годами нежность. — Твой любимый. На первое время хватит. — Она протянула пачку.

Аня взяла и молча, не глядя, сунула её в рюкзак.— Спасибо, мама, — пробурчала она в пол.

За спиной Ирины Галина снова принялась строить Ане немые гримасы, расширяя и сжимая глаза с таким напряжением, будто пыталась телепатически передать послание. Наконец, до Ани дошло. Поставив рюкзак на пол, она сделала шаг к маме и обняла её. Обняла нехотя, по-девичьи угловато, но это был жест.

— Я немного поживу с папой. Мне… надо, — прошептала она в плечо матери.

Ирина молчала, застыв в объятиях, и только лёгкая дрожь в её плечах выдавала, какую бурю она сдерживает.

— Ну всё, девочки, — голос Галины прозвучал нарочито бодро, разрезая тягостную паузу. — Ещё секунда — и я разревусь и устрою потоп в этом доме. Лера, вот ключи, бери Аню и садитесь в машину. Ждите меня. Я скоро. Всё, кыш отсюда!

Она подгоняла их руками к выходу, как наседка, торопящая цыплят.

Аня спускалась по лестнице, и каждая ступенька отдавалась в ней тяжёлым эхом. В ушах звенела тишина, оставшаяся после захлопнувшейся двери, а внутри клубилась гремучая смесь вины, обиды и странного облегчения.

Лестница была пуста. Рабочий исчез. Но то, что она увидела, заставило её кровь похолодеть. Стена, ещё полчаса назад испещрённая зловещими надписями, была теперь идеально белой. Не просто закрашенной, а стерильно чистой, будто штукатурка высохла вчера. И пол… пол был вымыт до блеска, ни пылинки, ни следов известки. Эта противоестественная чистота пугала больше, чем сам вандализм. Было ощущение, что само пространство поспешило замести следы, скрыть улику.

Они молча сели в машину, и Аня, уткнувшись лбом в холодное стекло, смотрела на подъезд. Через пятнадцать минут вышла Галина. Её лицо было чистым, без следов косметики. Покрасневшие, припухшие глаза выдали то, что произошло с ней, когда она поспешно проводила детей в подъезд. Она села за руль, ни слова не говоря, завела двигатель и тронулась.

Выезжая со двора, Аня в последний раз окинула взглядом окно маминой кухни. И замерла. На подоконнике, словно чёрные часовые, сидели три ворона. Неподвижные, они смотрели в одну точку — на уезжающую машину. Сердце Ани бешено заколотилось. И когда машина заворачивала за угол, она успела заметить у подъезда знакомую фигуру в засаленном комбинезоне. Рабочий стоял и смотрел им вслед. Его лицо было скрыто в тени, но Аня почувствовала тяжесть его взгляда. Он не просто смотрел. Он провожал.

Ане стало страшно.

Она прижала рюкзак к груди, как щит, и отвернулась к окну, чтобы Лера не видела её лица. За стеклом проплывали чужие дома, чужие жизни, а она сжималась в комочек, пытаясь найти точку опоры в этом рушащемся мире.

«Скоро, — твердила она себе, глотая подступивший к горлу комок. — Скоро я буду у папы».

В её сознании квартира отца возникала тихой гаванью-убежищем. Местом, где пахнет не стерильной чистотой, как у мамы, и не пылью старины, а… безопасностью. Он, такой сильный, такой уверенный в своей научной реальности, наведёт порядок. В её жизни. В её голове. Он не даст в обиду. Он врач — он точно знает, как лечить страх.

Она зажмурилась, мысленно цепляясь за этот образ, как утопающий за соломинку. Папин спокойный голос. Его твёрдые руки. Его рациональный мир, в котором нет места шёпоту из вентиляции, треснувшим глазам игрушек и воющим надписям и крови на стенах.

Машина мягко покачивалась на поворотах, везла её от одного полюса одиночества к другому. Но сейчас это не имело значения. Она закрыла глаза и позволила себе надеяться. Очень надеяться.