Архив человеческих лиц

На центральной улице, как всегда, царила оживлённая суета. Людской поток казался бесконечным — офисные работники с бумажными стаканчиками кофе в руках, подростки, громко перекрикивающиеся через толпу, уличные торговцы, зазывающие покупателей броскими фразами. Звуки сливались в сплошной, оглушительный гул: дробный стук каблуков по асфальту, рёв двигателей, резкие гудки такси, назойливые рингтоны, обрывки чужих разговоров. Даже собственные мысли тонули в этом хаосе, растворялись, как чернильная капля в бурлящем потоке.

Все куда-то спешили. У каждого — своя дорога, свои заботы. Кто-то мчался на важную встречу, опаздывая и нервно поглядывая на часы. Кто-то бежал за автобусом, размахивая руками. Кто-то просто шагал быстро, автоматически, потому что в этом городе медленно не ходил никто.

Я шёл неторопливо.

Торопиться было некуда. Никаких планов, никаких встреч — только пустота в календаре и лёгкое, почти беззвучное эхо одиночества где-то внутри. Просто движение вперёд, шаг за шагом, потому что стоять на месте было ещё хуже. Остановиться — значило почувствовать всё острее.

Холодный осенний ветер яростно бил в лицо, заставляя втягивать голову в плечи, сжиматься, становиться меньше. Воздух был сырым и колючим, пропитанным запахом опавшей листвы и выхлопных газов. Одет я был явно не по погоде: лёгкая куртка, неспособная удержать тепло, тонкие кроссовки, через которые уже ощущался ледяной холод тротуара. «Хорошо бы не простудиться», — промелькнуло в голове.

Но тут же возник другой вопрос: «А кому это важно?»

Никто не заметит, не спросит, не подставит плечо. В этом был странный, почти освобождающий смысл. Можно идти. Можно заболеть. Можно даже исчезнуть — улица поглотит всё без остатка, как будто тебя и не было.

А поток людей вокруг так и не прервётся.

Я свернул в знакомый переулок — узкий, с потрескавшимся асфальтом и высокими кирпичными стенами, на которых кое-где проглядывали облупившиеся рекламные афиши. Обычно он выводил прямо к метро, к привычному шуму эскалаторов и толпящимся у входа людям. Но в этот раз всё было иначе.

Стены домов, будто сговорившись, сомкнулись теснее, сжимая пространство так, что даже воздух казался гуще. Фонари, обычно ярко освещавшие путь, теперь горели тускло, их свет дрожал в сыром вечернем воздухе, словно фильтровался сквозь невидимую пелену дождя. Тени от карнизов и водосточных труб вытягивались, принимая странные, угловатые очертания, и на секунду мне показалось, что они шевелятся на периферии зрения.

Асфальт под ногами, всегда такой предсказуемый, теперь казался чужим — неровным, почти зыбким, будто я шёл не по твёрдой поверхности, а по чьей-то спине. Где-то вдалеке капала вода, и этот монотонный звук лишь подчёркивал тишину переулка.

«Неужели ошибся?» — мелькнуло в голове.

Я остановился, оглядываясь. Нет, это точно тот самый переулок. Вот следы граффити на стене, вот покосившийся дорожный знак, вот трещина в кирпичной кладке, которую я всегда мысленно называл «молния». Я ходил здесь десятки раз, мог пройти этот путь с закрытыми глазами. Но сегодня он словно подменился, стал другим — чужим, настороженным, будто не я свернул сюда, а он сам подловил меня, затянул в свои изменённые пропорции.

Где-то впереди должен был быть выход, но теперь он казался дальше, чем обычно. Или, может, переулок стал длиннее?

Прошёл ещё немного и вдруг с резкой ясностью осознал, что вся улица изменилась.

Не просто стало темнее или тише — нет. Сама её суть была иной. Фасады домов, ещё минуту назад казавшиеся знакомыми, теперь выглядели чужими: окна слишком узкие, двери слишком высокие, словно рассчитанные на людей иного роста. Даже воздух стал плотнее, тяжелее, пропитанный запахом старой штукатурки и чего-то затхлого, как в подвале, куда давно не заглядывало солнце.

Я замедлил шаг, пытаясь уловить хоть что-то знакомое — вывеску, фонарный столб, трещину в асфальте. Но ничего. Будто кто-то взял привычный маршрут и перерисовал его от руки, сдвинув детали на пару сантиметров в сторону.

Инстинктивно я посмотрел на часы.

Стрелки замерли.

Циферблат, обычно такой чёткий, теперь казался размытым, будто я смотрел на него сквозь воду. Они остановились — или время остановилось для меня?

Сколько я уже иду? Полчаса? Час?

Я попытался прикинуть по ощущениям, но в голове была пустота. Память отказывалась выдавать ответ, словно кто-то вынул батарейку из механизма воспоминаний.

Логика подсказывала: если идти прямо, рано или поздно выйдешь к центру. Город не резиновый, улицы имеют конец. Но переулки, обычно такие прямые и предсказуемые, теперь петляли, как лабиринт, нарочно сбивая с пути. Они сворачивали под неожиданными углами, раздваивались, уводили в тупики, которых раньше здесь не было.

Я остановился, прислушиваясь. Где-то вдали, за плотной завесой тумана, доносился смутный гул города — гудки машин, обрывки музыки, чей-то смех. Но звуки были приглушёнными, словно доносились из-за невидимой стены.

Из темноты иногда появлялись силуэты — бездомные, сгорбленные у стен. Их взгляды скользили по мне без интереса. Спросить дорогу? Нет, лучше замёрзнуть ещё сильнее, чем признать, что я заблудился.

Ноги стали тяжёлыми, пальцы коченели. Я шёл уже так долго, что забыл, откуда начал. Может, это и есть метафора всей моей жизни? Бесцельное движение, ложные повороты, а в конце — лишь усталость и пустота.

Но где-то там, за поворотом, должен быть свет. Хотя бы один работающий фонарь.

Наконец вдалеке мелькнула вывеска — тусклый желтый свет пробивался сквозь пелену темноты. Буквы, выцветшие от времени, едва складывались в слова: «Лавка истинных лиц». Подойдя ближе, я разглядел человека у входа. Он стоял неподвижно, словно ждал меня.

— Извините, — голос мой охрип от холода, — я заблудился. Не подскажете, как выйти к центру?

Человек улыбнулся, но глаза его оставались неподвижными, будто нарисованными.

— Разумеется. Только вот куда именно вы держите путь?

Я замер. В голове — туман. Куда я шёл? Зачем?

— Давайте зайдем внутрь, — предложил незнакомец, — а то вы совсем замёрзли. Согреетесь чаем, а там вместе разберёмся.

Я кивнул, слишком уставший, чтобы возражать.

Ступив внутрь, я почувствовал, как воздух стал густым — пахло воском, пылью и чем-то сладковатым.

Лавка оказалась узкой, но бесконечно высокой. Её стены, обитые потемневшим деревом, уходили ввысь, растворяясь в непроглядной темноте под потолком. Повсюду — маски. Они висели на стенах, лежали на полках, смотрели своими пустыми глазницами. Одни — изящные, позолоченные, с улыбками придворных. Другие — грубые, потрескавшиеся, с гримасами боли. Бледный свет фонарей, затянутых паутиной, отбрасывал дрожащие тени, и мне показалось, что маски шевелятся, когда я прохожу мимо.

— Семейный бизнес, — гордо произнёс хозяин, наливая чай в фарфоровую чашку. — Каждую делаем вручную.

Мне указали на массивное кресло с вытертой обивкой. Оно скрипнуло, вздохнув под моим весом. Пар от напитка вился в воздухе, но тепла не было. Я сжал чашку дрожащими пальцами. Жидкость была чёрной, как дёготь.

— Ваша лавка... необычная, — пробормотал я, чтобы разрядить тишину.

— О, это не просто лавка, — он провёл рукой вдоль полки, задевая маску с застывшим смехом. — Это архив человеческих лиц. Вот, например...

Он снял с крючка маску с резкими чертами — брови вразлет, плотно сжатые губы.

— Маска начальника. Носит тот, кто боится показать свою неуверенность. А эта... — его пальцы скользнули к другой, с румяными щеками и наигранной радостью. — Для тех, кто плачет в подушку, но утром обязан улыбаться.

— Почему маски? — спросил я.

— Потому что без них нельзя, — он рассмеялся, и звук этот был похож на скрип двери. — Вот вы, например, в какой пришли?

Я потрогал свое лицо — неужели и на мне...?

Хозяин подвёл меня к старому зеркалу в углу. Отражение было мутным, но я различил черты — усталые, бледные. А затем они начали меняться. Лицо делового человека. Лицо весёлого друга. Лицо сына, лицо неудачника, лицо того, кого ждут...

— Видите? Все носят. Одни — чтобы нравиться. Другие — чтобы скрыться. Третьи — просто потому, что забыли, как выглядеть без них.

Я отшатнулся.

— А где... настоящее?

— А вы уверены, что хотите его увидеть? — в его голосе прозвучала жалость.

— Дорогу, — прошептал я. — Я просто хочу найти дорогу.

Хозяин вздохнул, взял с полки простую маску из белого дерева — без эмоций, без черт.

— Тогда наденьте эту.

— Но это же тоже маска!

— Да. Но хотя бы честная.

Я посмотрел на часы — стрелки по-прежнему не двигались.

— Хотя бы просто примерьте её, она не даст потеряться.

Я приложил её к лицу — кожа сразу же онемела, будто обернулась гипсом.

— Что происходит?..

— Вы начинаете их слышать, — прошептал он.

Вдруг полки зашевелились. Маски закачались, их рты раскрылись, и лавка наполнилась голосами:

«Надень меня...» — голос доносился справа. Это говорила маска с высокими скулами и надменной улыбкой.

«Нет, меня...» — послышалось слева. Маленькая, с детскими веснушками.

— Они всегда так. Особенно по ночам.

Маски шевелились — нет, не физически, но их выражения менялись. Тоска. Гнев. Надежда.

Я рванул маску прочь — под ней оказалась... еще одна. Гладкая, без единой черты.

— Вот он, ваш настоящий страх, — хозяин наклонился ко мне. — Не отсутствие масок. А то, что под ними может ничего не быть.

В этот момент дверь лавки скрипнула, и внутрь ворвался поток свежего воздуха, смешавшийся с густым ароматом воска и пыли.

— А, Николай! — лицо хозяина вдруг расплылось в искренней, почти тёплой улыбке.

В проёме стоял высокий мужчина в длинном пальто, с седыми висками и глубокими морщинами у глаз. Он смахнул снег с плеча (хотя на улице, кажется, не было зимы) и шагнул внутрь, будто входил в собственный дом.

— Опять в своём архиве копаешься? — его голос был хрипловатым, но добродушным.

Атмосфера в лавке мгновенно изменилась. Тени перестали дрожать, маски замерли, и даже воздух стал чуть легче. Хозяин, ещё секунду назад казавшийся частью этого мрачного места, вдруг превратился в обычного человека — усталого, но радостного встречей со старым другом.

— Как же без этого, — хозяин рассмеялся, и на этот раз смех звучал почти по-человечески. — А ты что, без маски сегодня?

Николай хмыкнул, доставая из кармана потрепанную трубку.

— Оставил на работе. Надоело.

Хозяин кивнул, будто это был самый разумный ответ в мире, и повернулся ко мне:

— Вот, кстати, живой пример. Николай — один из немногих, кто иногда решается ходить без них. Хотя... — он прищурился, — ...не всегда.

Николай покачал головой, но не стал отрицать. Вместо этого он подошёл к полке, взял одну из масок — простую, деревянную, с глубокими морщинами и спокойным выражением.

— Эту я ношу, когда надо быть «мудрым стариком», — сказал он, поворачивая её в руках. — Люди любят, когда у тебя есть ответы. А если их нет — приходится надевать вот это.

Он швырнул маску обратно на полку, и та закачалась, будто обиженно.

Я смотрел на них, и вдруг понял, что вижу что-то редкое — настоящее. Не маски, не роли, а просто двух людей, которые знают друг друга слишком хорошо, чтобы притворяться.

— Ладно, не пугай клиента, — Николай хлопнул хозяина по плечу. — Я просто заглянул. У тебя же тот самый чай есть?

— Как всегда, — хозяин махнул рукой, и в воздухе снова запахло чем-то сладким.

Николай повернулся ко мне, и в его взгляде было что-то... понимающее.

— Не бойся, — сказал он тихо. — Он любит драматизировать. На самом деле, все маски — просто куски дерева. Страшны только те, что внутри.

И, странное дело — на мгновение я увидел его настоящее лицо. Не старое, не молодое, не доброе и не злое. Просто... человека.

А потом он подмигнул, и иллюзия рассыпалась.

— Ну, я пошёл. Удачи.

Дверь закрылась за ним, и лавка снова погрузилась в полумрак. Тени ожили, маски зашептали, а хозяин вздохнул, будто только что закончился короткий перерыв в спектакле.

— Ну что, — он повернулся ко мне, и в его глазах снова появился тот странный блеск. — Вы решили, какую маску выбрать?

Я посмотрел на белую, безликую маску в своих руках.

— А... можно вообще не выбирать?

Он усмехнулся.

— Можно. Но тогда вам придётся услышать шёпот всех сразу.

И маски зашевелились снова.

Они теперь смотрели только на него. С уважением, с пренебрежением, с осуждением, со злостью... И не было среди них ни одной похожей на другую — если были похожие эмоции, то всегда различался материал и каждый раз эмоция чувствовалась, ощущалась немножко по-другому. Вот улыбка заботы на маске, состоящий целиком из золота, с украшениями и вензелями, но эта забота, скорее, была сродни заботе куратора музея к своему любимому экспонату. А лёгкая улыбка заботы на деревянной маске давала ощущение доброты и любви, и в голову только приходило слово «дедушка». Трещинки-морщины на лакированной поверхности дерева тихонько смеялись, и хотелось протянуть руку, коснуться этой маски.

— Помни, это всего лишь маски. Без человека они не дадут тебе того, что ты ищешь. — И маска вновь потеряла свой цвет и глубину. А шёпот остальных вновь начал заполнять сознание.

Я вырвался из лавки, хлопнув дверью так, что стёкла задрожали. Холодный воздух ударил в лицо, но он уже не казался таким пронзительным — после удушья восковых стен и шёпота полок даже городская сырость была желанной. Первый же шаг ознаменован был щедрой горстью снега, попавшего в ботинок. Сколько же времени я там пробыл? Сколько я плутал?

Я резко обернулся — но за мной была лишь глухая каменная стена, покрытая инеем. Ни двери, ни вывески, ни тусклого света фонарей за мутными стёклами. Только снег, хлопьями падающий на мёрзлый камень, будто лавки никогда и не существовало.

Я шагнул вперед — и снег хрустнул под ботинком. Хрустнул слишком громко.

Переулок теперь вёл прямо, без петель, будто лавка отпустила свою хватку. Я шёл быстро, почти бежал, но не от страха — от ярости. «Это всего лишь куски дерева», — повторял я про себя, вспоминая слова Николая. Но тогда почему пальцы всё ещё дрожали, а на щеках горели следы от прикосновения той белой маски?

Я вышел на проспект — и мир взорвался светом.

Фары машин, неоновые вывески, экраны с рекламой — всё сливалось в калейдоскопе, но я впервые за день почувствовал, что вижу настоящее. Вот только...

Прохожие. Сотни людей. Они шли, смеялись, смотрели в телефоны, и на каждом — маска.

Не та театральная бутафория, что висела в лавке. Нет. Эти были тоньше — будто вторая кожа, натянутая на лицо.

— Эй, осторожнее! — мужчина в чёрном пальто отшатнулся, когда я невольно протянул руку к его лицу.

Я замер. Его маска была гладкой, с лёгкой улыбкой, но в уголках рта застыла усталость. Маска делового человека. За ней — ничего. Или я просто разучился видеть?

Толпа несла меня дальше.

Девушка с розовыми волосами хохотала, но её маска — яркая, с блёстками — треснула у левого глаза, и сквозь щель проглядывало что-то тёмное.

Старик у метро сидел с табличкой «Помогите», его маска — потрёпанная, с морщинами-трещинами — казалась самой человечной. Но когда я опустил монету в его стакан, он вздохнул — и маска на миг съехала, обнажив... пустоту.

— Вы тоже это видите? — я схватил за руку подростка в наушниках.

Тот вырвался, бросив взгляд, полный страха. Его маска — угрюмая, с нахмуренным лбом — на секунду исказилась, став моим собственным отражением.

Я бежал.

Улицы сжимались, как в кошмаре. Фонари мерцали, отбрасывая тени, которые тянулись за мной, цепляясь за пятки. В витринах кафе, в окнах домов — всюду они. Маски сменялись, как в том зеркале у хозяина: лицо друга, лицо врага, лицо, которое я когда-то носил сам.

— Надень меня... — прошептал ветер. Или это был голос из сумки, проходящей мимо женщины? Её маска — нежная, материнская — вдруг повернулась ко мне без её участия.

Я закрыл лицо руками — и почувствовал под пальцами шершавую поверхность.

Нет.

Не может быть.

Но когда я опустил ладони, мир изменился.

Люди вокруг больше не прятались. Они сняли маски — держали их в руках, меняли, прикладывали к лицам, как актёры перед выходом на сцену. И среди этого безумия лишь я один стоял с голым лицом — и все смотрели на меня с жалостью.

Я шагнул к ближайшей луже — и увидел.

Своё отражение.

Лицо. Настоящее. Но...

Оно было пустым. Гладким, как та белая маска. Без рта, без глаз, без морщин.

И тогда я понял, почему хозяин лавки смеялся.

«Вы боитесь не масок. Вы боитесь того, что под ними».

А под ними — ничего.

После этого я вновь побежал.

Я бежал.

Ноги подкашивались, сердце колотилось так, будто рвалось наружу, но я не останавливался. Слёзы размывали мир в грязные разводы, а в горле стоял ком — горячий, колючий, как будто я проглотил битое стекло.

Почему?

Я всегда знал.

Нет, не знал. Догадывался.

Кусочки пазла всплывали в памяти:

— Смех в компании друзей, который вдруг становился слишком громким, слишком деланным.

— Взгляд в зеркало утром, когда лицо казалось чужим, пока я не натягивал на него привычное выражение.

— Моменты в метро, в толпе, когда ловил себя на мысли: «Если я сейчас закричу — никто даже не обернётся».

Но это было не осознание. Это были тени правды, которые я годами отгонял прочь.

Теперь же она настигла меня — и ударила по рёбрам, как кулак.

Я споткнулся о бордюр, упал на колени. Ладони впились в асфальт, но он не казался твёрдым — скорее, липким, как будто город подо мной медленно переваривал меня.

— Эй, ты в порядке? — чей-то голос сверху.

Я поднял голову.

Надо мной стояла девушка. Её маска — розовая, с веснушками — была слегка сдвинута, будто она надела её второпях. В уголках глаз собирались морщинки, но не от смеха, а от беспокойства.

— Ты... ты настоящая? — хрипло выдохнул я.

Она нахмурилась.

— Что?

— Твоя маска... — я протянул руку, но она отпрянула.

— Ты пьян?

Её голос звучал резко, но под маской слышалось что-то ещё — страх. Мой страх? Или её?

Я засмеялся.

Это было ужасно.

Я смеялся, а внутри кричал.

— Нет, просто... я понял, что все мы — куклы. И нитки нам врезаются в кожу.

Девушка сделала шаг назад.

— Тебе нужна помощь. Позвони кому-нибудь.

Она ушла. Быстро. Оглянулась только один раз.

Я остался сидеть на тротуаре, глядя, как её маска растворяется в толпе.

«Позвони кому-нибудь».

Кому?

Родителям? Но их лица в памяти теперь тоже были масками — «заботливые родители», «строгие наставники».

Друзьям? А какие у них маски? Какая у меня, когда я с ними?

Я достал телефон. Экран отразил моё лицо — и на миг оно снова стало пустым.

Я зажмурился.

Потом открыл глаза.

В отражении был просто я. Усталый. Перепуганный. Настоящий?

Или это тоже маска?

«Маска потерянного».

Я встал.

Толпа текла вокруг, не замечая меня. Маски смеялись, хмурились, зевали.

Я глубоко вдохнул.

И шагнул вперёд.

Я вернулся домой. Дверь захлопнулась за мной с глухим стуком, будто город наконец выпустил меня из своих цепких лап. Квартира встретила тишиной — той самой, которую я раньше называл одиночеством. Теперь она казалась спасением.

Я спал. Спал долго как будто сознание, перегруженное увиденным, намеренно отключало все образы. Просыпался только чтобы снова провалиться в чёрную пустоту. Моё тело помнило, как быть усталым, но забыло, как быть отдохнувшим.

В первую ночь мне приснился сон, чего со мной не случалось уже давно. Я стоял в старой столярной мастерской, а передо мной трудился человек. Он что-то вытачивал, что-то строгал и пилил. Я не узнал его сперва, но потом всё стало на свои места. Он обернулся и поманил меня прочь из мастерской. В гостиной мы расположились в уютных креслах у камина, и он рассказал мне свою историю.

— Я не сразу стал тем, кого ты встретил в тот день. — Задумчиво глядя в огонь он говорил медленно и вдумчиво.

— Когда я впервые вошёл в эту лавку, мне было двадцать три. Я бежал от собственной жизни, от семьи, где нужно было носить маску «послушного сына», от друзей, ожидавших маску «души компании», от работы, требовавшей маски «перспективного сотрудника».

Я не перебивал. Слушал.

— Переулок сам привёл меня сюда. Дверь тогда была синей, почти бирюзовой, а не облупившейся, как сейчас. — Он ухмыльнулся и покачал головой. — Это место не для меня, поэтому я его так запустил. Всё думал, что смогу уйти.

Хозяин налил мне тот самый чёрный чай.

— «Выбирай», — сказал он мне тогда.

— Я взял маску «путешественника» — кожаную, потрёпанную, с загаром вокруг глаз. Думал, она сделает меня свободным. Но когда надел — понял: это всего лишь новый побег. Я носил её год. Два. Пять. Объездил полмира, но везде тащил за собой тот же страх: что под маской нет ничего.

Вернулся в лавку. Хозяин был уже другим — молодой, с очками, лишь покачал головой:

— «Ты не сбежишь. Ты должен увидеть».

Я — это не маски.

Я — тот, кто выбирает их.

Когда я снял свою, хозяин исчез. В зеркале за стойкой я увидел только себя — и тысячи масок за спиной. Они ждали.

С тех пор я хранил их.

Не для того, чтобы люди носили.

А чтобы они могли снять.

Чай. Я заваривал его механически, наблюдая, как сухие листья разворачиваются в кипятке. Горечь на языке была единственным ощущением, которое пробивалось сквозь онемение. Иногда я забывал допить — остывшая чашка стояла на столе, отражая в тёмной поверхности моё лицо. Я избегал смотреть.

Книги. Страницы шелестели под пальцами, но слова не складывались в смыслы. Буквы плясали перед глазами, превращаясь в те самые маски — ухмыляющиеся, плачущие, равнодушные. Я закрывал книгу. Потом снова открывал. Это был ритуал, попытка доказать себе, что обычная жизнь всё ещё возможна.

Старый хранитель снял очки и протёр их краем рукава. Его движения были медленными, но точными, будто он вспоминал, как это — быть живым.

— Ты думаешь, я не знал, что ты придёшь — Он рассмеялся, и смех его был похож на скрип половиц. — Лавка шептала о тебе ещё до того, как ты родился. В трещинах дерева, в пыли на полках: везде было твоё имя.

Он протянул руку и стёр палец по поверхности ближайшей маски. Под слоем пыли проступили буквы — моё имя, вырезанное мелкими, аккуратными штрихами.

— Она всегда знает.

За окном лавки рассвет разлился по переулку золотым сиропом. Свет лизнул стены, и они на мгновение стали прозрачными — за ними виднелись тысячи людей и тысячи тысяч их масок. Старик вздохнул и накинул на плечи потрёпанный плащ.

— Не провожай меня, — сказал он. — И не жалей. Я был мёртв еще до твоего рождения. Просто запомни: ты не первый, кто испугался. Кто увидел и всё равно вошёл. Поэтому лавка позволит тебе то, чего не позволяла никому.

Он толкнул дверь. Утренний ветер ворвался внутрь, закрутив в воздухе пыль и обрывки голосов. Старик шагнул в свет — и рассыпался в нём, как соль на языке.

Я боялся выходить на улицу. Окно стало моим единственным связующим звеном с внешним миром. По утрам я наблюдал, как люди спешат на работу — их маски в утреннем свете казались бледнее, почти прозрачными. К вечеру маски темнели, становились выразительнее. Иногда мне казалось, что кто-то из прохожих останавливается и смотрит прямо на моё окно. Я отходил в тень.

Ванная стала местом испытаний. Зеркало над раковиной я завесил полотенцем после того, как однажды увидел, что края моего лица начинают расплываться, превращаясь в ту самую белую маску. Теперь я умывался, не поднимая глаз.

Прошла неделя. Или две. Время в четырёх стенах текло иначе, замедляясь в одни моменты и ускоряясь в другие. Я начал разговаривать сам с собой — тихо, шёпотом, проверяя, не забыл ли я звук собственного голоса. Иногда смеялся резко, неожиданно, и тогда замолкал, прислушиваясь к эху в пустой квартире.

Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. В комнате было холодно, хотя отопление работало. Я сел на кровати, и понял — по моей коже ползёт лёгкое покалывание, будто тысячи невидимых нитей осторожно касаются меня, проверяя, не готов ли я снова надеть маску. Я задержал дыхание. Ощущение исчезло.

Утром я впервые за долгое время посмотрел в не завешенное зеркало в прихожей. Моё лицо... было лицом. Ни больше, ни меньше. Ни маски, ни пустоты. Просто лицо. С тёмными кругами под глазами, с щетиной на щеках, с морщинами на лбу, которые появились за эти недели. Я коснулся своего отражения. Стекло было холодным.

В тот день я впервые за долгое время поставил чайник на плиту и дождался, когда он закипит до конца.

С этого дня я начал выходить.

Сначала, на пять минут. Потом на десять. Я дышал воздухом, который больше не казался густым от масок, а просто был холодным и городским. Но я учился смотреть.

Сперва — только на землю. Трещины в асфальте, следы от подошв, окурки. Потом — на витрины, на деревья, на облака. И лишь затем — на них. Прохожие. Теперь я видел их маски ясно.

Бизнесмен в узком костюме — его маска была отполирована до блеска, с идеальными чертами, но за ней, в глазах, плавала усталость, как рыбка в аквариуме.

Девушка с ребёнком — её маска «заботливой матери» слегка сползала, когда малыш капризничал, и на секунду проступало что-то дикое, почти звериное.

Старик на лавочке — его маска «мудрого деда» треснула по щеке, и сквозь щель проглядывала детская обида.

Я смотрел — и они начали замечать.

Взгляды, которые раньше скользили мимо, теперь отшатывались. Женщина поправляла шарф, будто пряча лицо. Мужчина резко поворачивал голову, делая вид, что смотрит на рекламу. Подростки замолкали, когда я проходил мимо.

Я стал зеркалом, в котором они не хотели видеть свои отражения.

А потом...

Переулок.

Тот самый.

Впервые я заметил его краем глаза — мелькнувший между двумя домами, как кадр, вставленный в фильм на долю секунды. На следующий день он появился снова — ближе. На третий — я почти разглядел вывеску «Лавка истинных лиц», но, когда обернулся, на её месте была дверь обычного магазина.

Сегодня он снова здесь.

Я стою, напротив.

Переулок дышит. Стены сжимаются и разжимаются, как лёгкие. Фонарь над входом мерцает, будто подмигивает мне.

Я знаю, что будет, если войду.

Хозяин лавки ждёт.

Маски на полках шепчут.

А самое страшное: «Ты уже знаешь, что у тебя нет выбора» — говорит мне моё отражение в витрине.

Я делаю шаг вперёд.

Я вошёл в лавку. Дверь скрипнула знакомым скрипом, но на этот раз звук не заставил меня вздрогнуть. Воздух был всё тем же — густым, пропитанным запахом старого дерева, воска и чего-то сладковатого, что я так и не смог опознать в прошлый раз.

Маски лежали на своих местах, но не так аккуратно, как прежде. Некоторые съехали с полок, другие перекосились на крючках. Я машинально поправил золотую маску с вензелями, затем деревянную с трещинками-морщинами. Мои пальцы скользили по их поверхностям без прежнего страха — теперь я чувствовал лишь прохладу материала и едва заметные неровности резьбы.

«Никто не следил за порядком», — промелькнуло в голове.

«Хозяин?»

Тишина. Даже маски не шептались. Я обошёл стойку и увидел на полу очки в тонкой металлической оправе — точно такие же, какие носил хозяин лавки. Они лежали у ножек старого кресла, одно стекло треснувшее.

Я поднял их. В трещине отразилось моё лицо — искаженное, разбитое на части, но... настоящее. Никакой белой маски. Никакой пустоты. Просто я — усталый, с тенью недельной щетины, с тёмными кругами под глазами, но живой.

В этот момент где-то на верхней полке что-то упало с глухим стуком. Я вздрогнул, но не испугался.

Подняв голову, я увидел: одна из масок — та самая, простая, деревянная, с морщинами — лежала на боку, будто кто-то небрежно бросил её назад на полку.

Я вздохнул. Положил очки на стойку. И почувствовал, как что-то в груди разжимается — то ли страх, то ли ожидание, то ли...

Я поправил деревянную маску на полке, ощутив под пальцами шероховатость её морщин. Она была тёплой, почти живой. Ещё вчера её носил кто-то, кто теперь стал лишь воспоминанием.

— Люди меняют маски, — сказал я тихо. — Но кто-то должен следить, чтобы они не потерялись среди них. Я ведь чуть не потерялся.

Лавка замерла, будто прислушиваясь. Даже пыль в луче света застыла неподвижно.

Я подошёл к стойке, провёл ладонью по дереву. Полоса чистой поверхности проступила сквозь серый налёт, как кожа под снимаемой повязкой.

— Здесь нужно убраться, — рассмеялся я, и звук моего смеха был непривычно громким в этой тишине.

Из угла донеслось лёгкое шуршание. Я обернулся — маски на нижней полке слегка качнулись, будто кивнули. Они согласились с моей компанией.

Я достал из-под стойки тряпку. Она была старой, потрёпанной, но ещё крепкой. Окунул её в ведро с водой, и начал протирать полки.

С каждым движением лавка будто просыпалась:

— Позолоченная маска засияла ярче, когда я стёр с неё пыль.

— Трещинки на деревянной стали глубже, выразительнее, будто морщины на лице старого друга.

— Даже та белая, безликая маска, что лежала в дальнем углу, теперь казалась не пугающей, а... грустной.

Я распахнул ставни — свет хлынул внутрь, и тысячи пылинок закружились в воздухе, как ожившие воспоминания.

Где-то за спиной скрипнула дверь.

«Закрывается?» — подумал вслух, обернувшись.

Нет.

Она открывалась.

На пороге стоял человек. Молодой, с испуганными глазами и руками, прижатыми к груди, будто он боялся, что его сердце вырвется наружу. Перед глазами пронеслись воспоминания, как мне казалось, уже прошлой жизни.

— Я... я заблудился, — прошептал он.

Я взглянул на тряпку в своей руке, затем на полки с масками. Они смотрели на нового гостя — кто с любопытством, кто с насмешкой, кто с сочувствием. Я смотрел на него, как на первую страницу новой книги.

— Проходи, — сказал я, и мои слова прозвучали так, как когда-то говорил хозяин. — Чай заварен.

Я повернулся к стойке, достал чистую чашку и налил в неё чёрного чая. Пар поднялся вверх, рисуя в воздухе узоры, похожие на лица.

— Только помни, — добавил я, подавая чашку. — Это всего лишь маски.