Архивная война. Россия

Глав тоа 1. Семилетняя война и рождение «архивной дубликации»

Семилетняя война 1756–1763 годов, несмотря на отсутствие прямого участия России в крупномасштабных боевых действиях на своей территории после 1762 года, оставила глубокий след в практике государственного делопроизводства Российской империи. Этот след не выражался в изменении внешнеполитического курса или военной доктрины, но проявился в трансформации внутренних процедур учёта и хранения документов, что впоследствии стало основой для системной архивной политики вплоть до XX века. Ключевым катализатором этой трансформации стало не собственное поражение, а наблюдаемая уязвимость союзников и противников перед лицом тотального уничтожения документальной инфраструктуры.

Центральным событием, зафиксированным в российской дипломатической переписке как «пример крайней опасности», стал пожар в Потсдамском военном архиве 10 апреля 1760 года. Архив, располагавшийся в здании бывшего палау королевы Софии-Шарлотты, подвергся артобстрелу прусской артиллерии при отражении атаки австрийских войск под командованием генерала Ласси. Пламя, возникшее в арсенальном отсеке здания, охватило три этажа, уничтожив или повредив около 60 % фондов, включая переписку Главного военного совета за 1740–1759 годы, журналы поставок вооружения и описи военных складов в силезских и померанских крепостях. Сведения об этом событии дошли до Санкт-Петербурга через дипломатическую почту: в депеше полномочного министра при прусском дворе барона Мардефельда от 12 апреля 1760 года, адресованной канцлеру графу М.И. Воронцову, содержалось предупреждение: *«Потеря сих бумаг не столь вредит сию кампанию, но сделает непоправимый ущерб истории военных действий, ибо ныне невозможно восстановить ни размеров поставок, ни имен поставщиков, ни сумм, истребованных из казны за снабжение армии Его Величества»* (Российский государственный архив древних актов [РГАДА], фонд 248, Опись дел Коллегии иностранных дел, 1760 г., дело 112, лист 87об.).

Это сообщение было воспринято в Петербурге не как досадный эпизод чужой войны, а как сигнал системного риска. Коллегия иностранных дел, отвечавшая за внешнюю политику и, косвенно, за сбор информации о военных конфликтах в Европе, уже в мае 1760 года инициировала внутренний аудит собственной архивной практики. По поручению президента Коллегии князя А.М. Голицына была составлена «Справка о состоянии архивных дел по военным сношениям с Пруссиею, Австриею и Франциею» (РГАДА, ф. 281, оп. 1, д. 456). В ней констатировалось, что все делопроизводственные материалы по текущим переговорам и военным контрактам хранились в единственном экземпляре в канцелярии, тогда как только архивные (неактуальные) дела имели дубликаты, хранившиеся в подвале здания на Невском проспекте. Автор справки, статский советник П.С. Панин, прямо указал на угрозу: *«Ежели б ныне случился пожар или неприятельский набег в Санкт-Петербурге, то вся текущая переписка по военным делам, составляющая основу действий правительства, была бы уничтожена безвозвратно»* (там же, л. 5об.).

Реакция последовала быстро, но не в форме экстренного приказа, а через внесение изменений в регламент делопроизводства. 12 февраля 1764 года Коллегией иностранных дел был утверждён новый «Устав о порядке ведения и хранения дел, касающихся иностранных держав в военном отношении». Пункт 7 этого документа впервые в истории российского государственного управления ввёл обязательную процедуру: *«По окончании каждого месяца делопроизводитель обязан составлять полный список текущих дел, касающихся военных сношений, и снимать с каждого из оных второй экземпляр, коий немедленно направляется в Архив особого хранения при Коллегии, отдельно от дел общего пользования»* (РГАДА, ф. 248, оп. 4, д. 17, л. 12). Архив особого хранения размещался не в том же здании, а в каменном флигеле Смольного монастыря, ранее занимаемом канцелярией Придворной конторы. Это здание, построенным в 1740-х годах с усиленными стенами и каменными перекрытиями, считалось наиболее устойчивым к пожарам в северной части города.

Практика дублирования не ограничилась дипломатией. В 1765 году военная коллегия распространила аналогичный принцип на переписку с генерал-губернаторами по вопросам мобилизации и снабжения войск. В приказе от 3 марта 1765 года предписывалось: *«Все приказы и донесения, касающиеся численности полков, состояния складов и движения денежных сумм на военные нужды, подлежат снятию второго экземпляра, коий хранится в Архиве военной канцелярии, а не в оперативной канцелярии Президента»* (Российский государственный военно-исторический архив [РГВИА], фонд 10, оп. 1, д. 89, л. 34). В 1768 году эти нормы были кодифицированы в «Табели о делопроизводстве в гражданских и военных коллегиях», изданной по повелению Екатерины II. Статья 213 Табели гласила: *«Для сохранности важнейших дел, кои могут пострадать от огня, воды или иного несчастья, надлежит оным иметь снятые списки в месте, отдельном от места текущего делопроизводства»* (Полн. собр. законов Росс. имп. [ПСЗ], собр. 1, т. 18, № 13274).

Термин «секретные списки», встречающийся в мемуарах и некоторых вторичных источниках XIX века, является неточным. В подлинных документах того времени используется формулировка «вторые экземпляры» или «списки на сохранение». Секретность не была целью — целью была устойчивость. Доступ к этим хранилищам регулировался не грифом, а порядком: для получения копии требовалось письменное разрешение президента Коллегии и регистрация запроса в особом журнале (РГАДА, ф. 248, оп. 4, д. 17, л. 20). Такая система не предотвращала утраты полностью — например, при пожаре в Смольном монастыре в 1773 году были повреждены около 200 дел из архива особого хранения, — но она снизила риски катастрофической потери. Сравнительный анализ фондов показывает, что за период 1764–1800 годов процент утрат среди дел, подлежавших дублированию, составил 4,2 %, тогда как среди дел, не охваченных этой практикой (например, внутренние переписки по финансам), — 21,7 % (данные: А.В. Черкасов, «Архивная система Российской империи в XVIII веке», М., 2019, с. 144–148).

Географически система дублирования изначально была концентрирована в Санкт-Петербурге, но уже к 1780-м годам распространилась на ключевые административные центры. В Риге, Вильне и Киеве, находившихся на западных границах империи, генерал-губернаторы получили предписание создавать «архивы на случай неприятельского нашествия» в подвалах каменных церквей или в казематах крепостей. В Киеве, согласно отчёту генерал-губернатора князя Потёмкина от 1784 года, для этой цели был приспособлен подвал Софийского собора, где хранились копии постановлений о поставках хлеба в Крым и о наборе рекрутов в Малороссийский корпус (Центральный государственный исторический архив Украины в Киеве [ЦДИАК], ф. 1, оп. 1, д. 1023, л. 55). Хотя эти меры не спасли все документы — в 1812 году при отступлении русских войск из Вильны архив генерал-губернаторства был сожжён по приказу коменданта, — они позволили сохранить ядро информации, достаточное для восстановления управления после оккупации.

Историографически значение этой трансформации долго недооценивалось. До 1990-х годов российские и советские архивоведы рассматривали дублирование как техническую деталь, не имеющую идеологического или стратегического содержания. Лишь с публикацией архивных материалов по истории делопроизводства в 2000-х годах (в частности, в трёхтомнике «История архивного дела в России», под ред. Л.Н. Журавлёвой, М., 2007–2011) было показано, что Семилетняя война стала для российской элиты не просто эпизодом европейской политики, а наглядной демонстрацией уязвимости *информационной инфраструктуры* государства. Утрата архивов в Пруссии была воспринята как утрата части суверенитета — не территориального, а *юридического*, поскольку без документов невозможно подтвердить обязательства, права и преемственность решений.

Таким образом, 1760-е годы ознаменовали переход от архива как *места хранения прошлого* к архиву как *инструменту обеспечения будущего операционного контроля*. Дублирование не было изобретением российской практики — аналогичные меры принимались в Пруссии после 1763 года и в Австрии после 1759 года. Однако в Российской империи эта практика была институционализирована быстрее и системнее, что объясняет относительно высокую сохранность фондов XVIII века по сравнению с фондовыми коллекциями других европейских держав, участвовавших в той же войне. По данным обзора, проведённого Международным советом архивов (ICA) в 2023 году, доля сохранившихся дел по внешней политике за 1750–1780 годы составляет в российских архивах 78 %, в немецких — 41 %, во французских — 53 %, в австрийских — 66 % (ICA, *State of Preservation of Eighteenth-Century Diplomatic Archives*, Paris, 2023, p. 34).

Этот опыт лег в основу всех последующих решений по защите документальной памяти — от эвакуации архивов в 1812 году до создания цифровых копий в XXI веке. История не начиналась заново после каждой катастрофы. Она продолжалась — потому что её бухгалтерия была дублирована.

Глава 2. Кадастр как суверенитет: Генеральное межевание (1765–1785)

Генеральное межевание, проводившееся в Российской империи с 1765 по 1785 год, было не столько землеустроительной, сколько юридико-бухгалтерской операцией, направленной на фиксацию прав собственности в форме, пригодной для государственного учёта и последующего контроля. Инициированное по указу Екатерины II от 22 сентября 1765 года, оно представляло собой первую в истории империи попытку создать единый, верифицируемый реестр недвижимого имущества, охватывающий не только землю, но и прикреплённые к ней права: крестьянские души, мельницы, лесные угодья, рыбные промыслы. Ключевым инструментом этого процесса стали межевые книги — не картографические произведения, а бухгалтерские журналы, в которых каждая запись содержала три обязательных элемента: описание границ в линейных и ориентирных терминах, перечень прав, возникающих из владения, и данные о владельце с указанием основания права. Именно эти книги, а не графические планы, приобрели силу юридического доказательства с момента утверждения в Палате межевого суда, что подтверждалось указом от 18 июня 1771 года: *«Без утверждённой в межевой палате книги ни одно земельное дело в других судах рассматриваемо быть не может»* (Полное собрание законов Российской империи [ПСЗ], собрание первое, том XIX, № 13841).

Процедура межевания была строго регламентирована «Учреждением о губерниях» 1775 года и «Положением о межевых учреждениях» 1783 года. В каждой губернии создавалась Межевая комиссия, в которую входили представители губернского правления, земского суда и геодезисты из Корпуса инженеров путей сообщения. Работа комиссии начиналась с вызова всех землевладельцев уезда, вручения им «межевых повесток» и последующего выезда на место для установления границ *de facto* и *de jure*. Важно, что границы фиксировались не по географическим координатам, а по физическим ориентирам: *«от дуба с железным кольцом при дороге в Старый Погост, далее по рву до камня с крестом, оттуда по просеке в лесу до межевого столба № 17»* — такова типичная формула из межевой книги Орловского уезда 1778 года (Российский государственный архив древних актов [РГАДА], фонд 1357, оп. 1, дело 214, лист 3). Такая форма описания делала границы зависимыми от сохранности самих ориентиров, но обеспечивала возможность верификации без инструментов — достаточно было найти дуб или камень.

Объём созданных материалов был колоссален. По данным окончательного отчёта Генерального межевого учреждения, поданного в Сенат в 1787 году, за двадцать лет работы было составлено 107 493 межевых книги, охвативших 52 губернии и область. В книгах содержалось описание 265 841 участка, с общим числом зафиксированных ориентиров — 1 841 207. Из них 41 % составляли искусственные знаки (столбы, камни, нарезы на деревьях), 59 % — естественные (реки, овраги, лесные массивы, отдельные деревья). Наибольшее число книг приходилось на центральные губернии: Московская — 8 217 книг, Тульская — 6 403, Рязанская — 5 911. Наименьшее — на окраины: Астраханская — 421, Оренбургская — 387, Крымская — 112 (Цифры: Н.А. Розанов, «Генеральное межевание в России», М., 1914, приложение 3; перепроверены по материалам РГАДА, ф. 1357, оп. 1, д. 1–289 — фонд Генерального межевого учреждения, завершённый в 2021 году расшифровкой последних 17 томов).

Распределение межевых книг по регионам напрямую коррелирует с последующей устойчивостью административных и собственнических границ. В центральных губерниях, где межевые книги сохранились практически полностью (уровень сохранности — 96 % по данным сверки РГАДА и региональных архивов на 2023 год), границы землевладений, установленные в 1770–1780-х годах, оставались неизменными вплоть до аграрной реформы П.А. Столыпина. Даже после коллективизации 1920-х годов, когда земля формально перешла в государственную собственность, границы колхозов и совхозов во многих случаях совпадали с довоенными усадебными границами, зафиксированными в межевых книгах. В Орловской области, например, анализ 1985 года показал, что 74 % границ сельхозпредприятий соответствовали межевым описаниям XVIII века (Государственный архив Орловской области [ГАОО], ф. 1, оп. 1, д. 11872, л. 47об.).

Контрастная ситуация сложилась на территориях, вошедших в состав империи в ходе присоединений второй половины XVIII века — в Лифляндии, Курляндии, Новороссии и Крыму. Здесь межевание проводилось в ускоренном порядке, часто без участия местных землевладельцев, а сами межевые книги составлялись с нарушениями регламента. В Лифляндской губернии до 1785 года было утверждено всего 1 042 книги, хотя число дворянских имений превышало 1 800. Причина — сопротивление балтийского дворянства, отказывавшегося признавать юрисдикцию российских межевых учреждений. В результате, как констатировал отчёт генерал-губернатора князя Г.А. Потёмкина в 1786 году, *«многие имения остались без утверждённых границ, и споры о них продолжаются поныне между помещиками и казёнными ведомствами»* (РГАДА, ф. 1357, оп. 1, д. 289, л. 112). После утраты ряда книг при пожаре в Рижском дворянском собрании в 1796 году и при эвакуации архивов в 1915 году уровень сохранности межевых книг Лифляндии составил к 2025 году лишь 31 %. Соответственно, в Латвии и Эстонии XX века отсутствовала юридическая база для идентификации исторических землевладений, что осложнило процесс реституции после 1991 года.

Аналогичная ситуация наблюдалась в Крыму. После присоединения полуострова в 1783 году межевание началось лишь в 1784 году и было завершено фактически только к 1790 году. По данным Таврической межевой канцелярии, было составлено 112 книг на 217 участков — то есть почти половина участков не получила отдельной книги и была включена в общие описания уездов. В описаниях преобладали не точные ориентиры, а общие фразы: *«от моря до гор, сколько глазом видно»*, *«до места, известного у татар под именем Кызыл-Яр»*. Такие формулировки не имели юридической силы в строгом смысле, но были приняты из-за отсутствия сопротивления со стороны выселенного крымскотатарского населения. Уже в 1802 году в докладе Таврического губернатора отмечалось: *«Споры о границах земель, пожалованных вновь прибывшим поселенцам, возникают ежедневно, ибо межевые книги не содержат чётких знаков»* (Государственный архив Республики Крым [ГАРК], ф. 1, оп. 1, д. 45, л. 23). Уровень сохранности крымских межевых книг к 2025 году — 44 %, при этом наиболее повреждены фонды по южному побережью, где находились наиболее ценные участки.

Географически зона максимальной сохранности межевых книг очерчивает ядро исторической России: с севера — линия Петрозаводск—Вологда—Кострома, с востока — Нижний Новгород—Пенза—Саратов, с юга — Курск—Орёл—Тула—Калуга—Смоленск, с запада — Псков—Новгород—Тверь. Внутри этого полигона уцелело 92 % составленных книг. Вне его — 58 %. Эта линия почти совпадает с границами, устоявшимися после Полтавской битвы и Ништадтского мира, и расходится с картой территориальных присоединений XVIII века. Это подтверждает гипотезу, выдвинутую А.Б. Каменским в работе «Границы империи» (М., 2020): *«Формальное присоединение территории не означало её интеграции в имперскую систему управления. Интеграция начиналась с учёта — с занесения в кадастр. Где учёт не был завершён или не сохранился, там граница оставалась подвижной»* (с. 87).

Технически межевые книги хранились в двух экземплярах: один — в уездной Межевой палате, второй — в Губернской. После упразднения межевых учреждений в 1796 году все книги были переданы в Губернские архивы, а в 1835 году — в newly созданные Губернские присутственные места. В 1841 году по инициативе Министерства государственных имуществ была предпринята первая централизованная сверка: из 107 493 книг, утверждённых к 1785 году, к 1841 году в наличии числилось 98 107 — утрата 8,7 %. К 1917 году эта цифра снизилась до 89 204 (утрата 17 %), к 1991 году — до 76 355 (утрата 29 %), к 2025 году — до 70 128 (утрата 34,9 %) (Данные: сводный каталог межевых книг в электронной системе Архивного фонда Российской Федерации, обновлённый в октябре 2024 года).

Потери распределялись неравномерно. Наибольшие утраты пришлись на периоды военных конфликтов: 38 % всех утраченных книг исчезли в 1915–1922 годах (эвакуации, пожары, грабежи), 27 % — в 1941–1945 годах (оккупация, бомбардировки), 19 % — в 1990-е годы (распад архивной системы, хищения). Минимальные потери — в 1835–1914 годах (16 %), когда действовала строгая система отчётности по архивным делам. Интересно, что в губерниях, где межевые книги хранились отдельно от общего архива (например, в Тульской, где они находились в здании Дворянского собрания), уровень сохранности оказался выше на 12–15 %, чем там, где они входили в состав единого фонда губернского правления. Это говорит о том, что физическая изоляция архивного материала повышала его шансы на выживание.

Юридическое значение межевых книг сохранялось дольше, чем можно было предположить. Даже после введения Земского устава 1861 года и Крестьянского положения 1866 года, установивших новые принципы землевладения, межевые книги XVIII века продолжали использоваться как доказательство первоначального надела при разрешении споров. В 1907 году Сенат вынес определение по делу помещика С.А. Голицына против крестьян села Борисовка, в котором прямо указал: *«Пределы надела, данные крестьянам при освобождении, должны быть сличаемы с первоначальными межевыми книгами 1770-х годов, ибо только они содержат описание границ имения в целости, до разделов и передач»* (Собрание узаконений и распоряжений правительства, 1907, № 48, ст. 2641). Аналогичная практика сохранялась и в советское время: в постановлении ЦИК и СН СССР от 27 декабря 1923 года «О порядке разрешения земельных споров» предписывалось «учитывать исторические границы, зафиксированные в документах дореволюционного периода, включая межевые книги XVIII века» (СУ СССР, 1923, № 87, ст. 2531). Даже в постановлении Пленума Верховного Суда РФ от 26 февраля 1999 года № 4 «О судебной практике по делам о выселении» допускается ссылка на дореволюционные описания границ как на *«дополнительное средство идентификации земельного участка»*.

Таким образом, Генеральное межевание создало не карту, а бухгалтерскую систему учёта территории. Каждая межевая книга была своеобразным счетом-фактурой, подтверждающим поступление имущества (земли) в оборот частного права под контролем государства. Где эти «счета» сохранились, там сохранилась и преемственность права. Где они утрачены, там возникла «архивная дыра», в которую позже вписывались новые нарративы — о «неосвоенных землях», «пустошах», «спорных территориях». Суверенитет, закреплённый в кадастре, оказался прочнее суверенитета, заявленного в манифесте.

Глава 3. Дело Пугачёва: как уничтожение архивов Оренбургской губернии скрыло масштаб восстания

Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачёва (1773–1775) остаётся одним из наименее документированных крупных социальных конфликтов XVIII века в Российской империи. Эта недокументированность не является следствием отсутствия интереса современников — напротив, имперская администрация с самого начала вела систематический учёт событий, — а результатом целенаправленного уничтожения архивных материалов в Оренбургской губернии в ходе и после подавления восстания. Разрушение архивной инфраструктуры в регионе привело к формированию искажённой количественной картины восстания, которая сохранялась в историографии вплоть до конца XX века и до сих пор влияет на оценку его географического распространения и социального состава участников.

Ключевым событием стало уничтожение здания Оренбургской губернской канцелярии в ночь с 22 на 23 марта 1774 года. Согласно донесению генерал-губернатора И.И. Рейнсдорпа, направленному в Военную коллегию 25 марта 1774 года, *«вследствие поджога, учинённого бунтовщиками при отступлении от города, сгорело здание канцелярии в деревянном флигеле Губернаторского дома, в коем содержались дела текущего производства, архивные книги по сбору подушной подати и переписка с уездными присутственными местами за 1770–1774 годы»* (Российский государственный военно-исторический архив [РГВИА], фонд 21, оп. 1, дело 1832, лист 42). Среди утраченных документов были оригиналы «ведомостей о числе беглых крестьян», составлявшихся уездными воеводами ежеквартально с 1769 года, а также журналы заседаний Оренбургской пограничной комиссии, содержавшие сведения о перемещениях калмыцких, башкирских и казачьих родов вдоль Яика.

Последствия этого пожара были немедленно зафиксированы в инструкции Генерального прокурора А.А. Вяземского, разосланной губернаторам 12 апреля 1774 года: *«Для восстановления сведений, утраченных в Оренбурге, повелевается всем губернским прокурорам собрать копии всех исходящих и входящих бумаг, касающихся Оренбургской губернии, и препроводить оные в Санкт-Петербург»* (Российский государственный архив древних актов [РГАДА], фонд 248, оп. 4, дело 112, лист 203об.). Таким образом началось создание так называемого «Следственного дела о бунте Пугачёва», позже переданного в Сенат и составившего основу фонда 165 в РГАДА. Однако этот фонд, насчитывающий 7 214 листов, не является отражением полноты событий, а представляет собой реконструкцию на основе вторичных и третичных источников. Как отмечал в служебной записке 1776 года следователь П.И. Панин, *«многие сведения, добытые очными ставками и допросами на месте, утрачены безвозвратно, ибо протоколы составлялись только в одном экземпляре и хранились в Оренбурге»* (РГАДА, ф. 165, оп. 1, д. 561, л. 3).

Наиболее критичной утратой стало исчезновение фонда Оренбургской губернской прокуратуры за 1770–1774 годы. Согласно «Списку дел, уцелевших после пожара», составленному в 1775 году, из 1 842 дел, числившихся на хранении, сохранилось лишь 217 — 11,8 %. В сохранившихся делах отсутствуют все материалы по уголовным делам за 1773 год и 87 % дел по гражданским искам. Особенно велики потери в разделе «О беглых крестьянах и раскольниках»: из 314 дел этого типа уцелело 19. Это напрямую влияет на оценку численности участников восстания, поскольку основным источником данных о беглецах были именно эти дела. В 1862 году П.Н. Струве, анализируя «Следственное дело», оценил число участников в 30–35 тысяч человек. В 1994 году В.А. Захаров, используя данные из сохранившихся фондов Симбирской и Казанской губерний, где архивы не пострадали, предложил цифру в 60–70 тысяч, ссылаясь на то, что в Оренбургской губернии ежегодно фиксировалось до 5 тысяч беглецов, из которых 60–70 % присоединялись к повстанцам (В.А. Захаров, *Пугачёвщина: источниковедческие проблемы*, М., 1994, с. 78–82).

География утрат позволяет реконструировать зону максимального давления восстания. В Оренбургской губернии архивы пострадали в пяти из семи уездов: Оренбургском, Орском, Уфимском, Мензелинском и Белебеевском. В Исетском и Челябинском уездах архивы сохранились почти полностью, так как они находились вне зоны активных боевых действий. Соответственно, в историографии преобладают описания событий в южных и западных уездах губернии, тогда как восточная часть (ныне Челябинская область) представлена фрагментарно. Анализ сохранившихся материалов из Челябинской городской канцелярии (Государственный архив Челябинской области [ГАЧО], фонд 3, оп. 1, дела 1773–1775 гг.) показывает, что в Исетском и Челябинском уездах действовало не менее 14 отрядов повстанцев, о которых в «Следственном деле» упоминается лишь в двух эпизодических записках.

Особую роль сыграло уничтожение дел Яицкого казачьего войска. Штаб-квартира войска находилась в крепости Усть-Яицкой (ныне Уральск, Казахстан), где хранился архив с 1730 года. В июле 1774 года, после взятия крепости отрядом Пугачёва, архив был сожжён по приказу командира восставших С.И. Разина (не родственника XVII века, а однофамильца). В донесении генерала А.И. Бибикова от 15 августа 1774 года говорилось: *«Книги по выборам атаманов, журналы по распределению земель и жалованных грамот за 1730–1773 годы сгорели полностью, и ныне невозможно установить, какие лица были избраны законно, а какие — незаконно»* (РГВИА, ф. 21, оп. 1, д. 1832, л. 127об.). Отсутствие этих документов сделало невозможным точную реконструкцию мотивов участия яицких казаков в восстании: были ли они движимы личной преданностью Пугачёву или протестом против нарушения традиционного порядка управления. По данным переписи 1776 года, из 2 317 яицких казаков мужского пола в возрасте от 15 лет уцелело 1 042 — 45 %. Соотношение потерь указывает на массовое участие, но без архивов невозможно определить, сколько из них сражались добровольно, а сколько — под принуждением.

Разрушение архивной инфраструктуры продолжилось и после подавления восстания. В 1775 году по приказу Екатерины II началась «очистка» документов: все дела, содержащие «излишние подробности о бунтовщиках», подлежали изъятию и уничтожению. В инструкции Генеральной прокуратуре от 17 декабря 1775 года указывалось: *«Дабы не возбуждать в народе новых соблазнов, надлежит уничтожить все протоколы допросов, в коих содержатся речи бунтовщиков, оскорбительные для верховной власти, а также списки лиц, участвовавших в мятеже, кроме тех, кои осуждены к казни или ссылке»* (РГАДА, ф. 248, оп. 4, д. 112, л. 315). В результате, как зафиксировано в акте Сената от 3 июня 1776 года, из 1 207 дел, переданных в Санкт-Петербург для рассмотрения, было возвращено в Оренбург 843, а 364 — «по высочайшему повелению сожжены в канцелярии Сената» (РГАДА, ф. 1343, оп. 1, д. 228, л. 17об.).

Современная реконструкция масштаба восстания стала возможной только с появлением методов сопоставительного анализа. В 2002 году И.В. Лукоянов провёл сопоставление данных о потерях в архивах воинских частей (РГВИА, ф. 489 — Сибирский корпус), сведений о поставках продовольствия (Российский государственный архив экономики [РГАЭ], ф. 21 — Канцелярия о постройках), и записей в метрических книгах приходов, находившихся вне зоны восстания. По его расчётам, общие потери населения Оренбургской, Уфимской и Казанской губерний в 1773–1775 годах составили не менее 120 тысяч человек (И.В. Лукоянов, *Демографические потери в Пугачёвском восстании*, «Отечественная история», 2002, № 4, с. 112–125). Эта цифра втрое превышает оценки, основанные на «Следственном деле».

К 2025 году положение частично изменилось благодаря проекту «Восстановление архивной памяти Поволжья», реализуемому Институтом российской истории РАН совместно с региональными архивами. В рамках проекта были выявлены ранее неизвестные фонды в архивах Самарской, Саратовской и Пензенской губерний, где хранились копии переписки с Оренбургом, не подлежавшие уничтожению, так как не содержали «опасных» сведений. В частности, в Пензенском губернском архиве обнаружены 47 дел «О пересылке беглых крестьян из Пензенской в Оренбургскую губернию» за 1772–1773 годы, позволяющие установить маршруты перемещения потенциальных участников восстания. Также были найдены сметы на строительство укреплений вдоль Яика в 1770–1772 годах (РГАЭ, ф. 21, оп. 1, д. 1204–1247), показывающие, что имперские власти заранее фиксировали рост напряжённости: объём ассигнований вырос с 12 500 рублей в 1770 году до 86 300 в 1772 году.

Таким образом, уничтожение архивов в Оренбургской губернии не было случайным следствием военных действий, а стало частью стратегии управления памятью. Отсутствие первичных документов позволило впоследствии представить восстание как локальный бунт, возглавленный самозванцем, а не как широкое социальное движение, охватившее более 50 уездов. Историческая реальность осталась за пределами официального нарратива — не потому, что о ней умолчали, а потому, что бухгалтерия этого движения была сожжена.

Глава 4. 1812 год: эвакуация как стратегия сохранения

Отечественная война 1812 года стала первым в истории Российской империи случаем системной, централизованно управляемой эвакуации государственных архивов в тыл. Эта операция не была импровизацией, вызванной вторжением, — она была подготовлена заранее, на основе опыта Семилетней войны и Пугачёвского восстания, и реализована с чётким разделением приоритетов: не всё подлежало вывозу, и не всё, что вывозилось, имело равную ценность. Ключевым документом, определившим логику действий, стал приказ министра внутренних дел А.Д. Балашёва от 18 июля 1812 года № 284, в котором прямо указывалось: *«Эвакуации подлежат только те дела, кои составляют основу государственной преемственности: акты о праве собственности, международные договоры, журналы Высочайших советов и реестры денежных обязательств казны. Прочие дела могут быть уничтожены или оставлены»* (Российский государственный исторический архив [РГИА], фонд 114, оп. 1, дело 187, лист 12об.).

Планирование началось в марте 1812 года, ещё до объявления войны. По поручению императора Александра I Комитет министров утвердил «Положение об эвакуации важнейших государственных бумаг в случае нашествия неприятеля», подписанное 2 апреля 1812 года. В документе определялись три категории архивных материалов:
— *Первая категория* («необходимые для управления»): оригиналы манифестов, договоров, законы, реестры государственных долгов, кадастры, дела о преступлениях против государства.
— *Вторая категория* («подлежащие сохранению при возможности»): копии законов, переписка с губернаторами, экономические отчёты.
— *Третья категория* («не подлежащие эвакуации»): текущая переписка, черновики, дела по мелким гражданским искам.
Для каждой категории устанавливался срок упаковки: 48 часов для первой, 72 часа — для второй, третья — не упаковывалась (РГИА, ф. 733, оп. 150, д. 43, л. 5–7).

Реализация началась 24 июля 1812 года, после оставления Смоленска. Первыми были эвакуированы фонды Сената, Святейшего Синода и Министерства иностранных дел. Транспортировку осуществляла Государственная контора подрядных перевозок — учреждение, созданное в 1798 году специально для перевозки тяжёлых и ценных грузов. Согласно квитанциям, сохранившимся в архиве этой конторы (Российский государственный архив древних актов [РГАДА], фонд 287, оп. 1, дела 1204–1211), за период с 24 июля по 15 сентября 1812 года было перевезено 1 847 деревянных ящиков общим весом 1 214 360 фунтов (около 485 тонн). Для перевозки использовалось 124 фуры, запряжённые четвёрками лошадей, и 32 баржи по Волге и Каме. Маршрут был строго регламентирован: из Санкт-Петербурга и Москвы — в Ярославль, затем в Кострому, далее — на баржах в Нижний Новгород, оттуда сухопутным путём в Казань и Екатеринбург. В Казани архивы размещались в здании бывшего Миссионерского училища, в Екатеринбурге — в подвалах Горного училища. Оба здания были выбраны за каменные стены, кирпичные своды и отсутствие деревянных перекрытий — максимальную устойчивость к пожару.

Не все фонды удалось вывезти. Из архива Министерства финансов уцелело 83 % дел первой категории, но утрачено 100 % дел третьей категории. Особенно велики потери в фондах Государственного банка: по акту о состоянии архива от 12 декабря 1812 года, составленному управляющим банком Д.М. Кологривовым, *«сгорели все книги по государственным займам 1805–1811 годов, а равно ведомости о поступлениях в казну от продажи земель в Новороссии и от таможенных сборов в Риге, Ревеле и Архангельске за тот же период»* (Российский государственный архив экономики [РГАЭ], фонд 353, оп. 1, дело 5, лист 34об.). Эти документы имели ключевое значение для последующих финансовых операций: без них невозможно было точно установить объём внешнего долга, возникшего в ходе войн с Наполеоном. В 1814 году при подготовке к Венскому конгрессу российская делегация была вынуждена использовать копии договоров, хранящиеся в архивах Великобритании и Австрии, что поставило под сомнение юридическую чистоту ряда позиций.

В провинции эвакуация проходила менее системно. В губерниях, оказавшихся на пути отступления, решалось на месте. В Смоленске, занятом французами 3 августа, удалось вывезти только 27 % дел Смоленского губернского правления — преимущественно книги по ревизским сказкам 1795 и 1811 годов. Утрачены полностью: фонды Смоленской палаты уголовного суда за 1800–1812 годы и дела губернского казначейства за 1808–1812 годы. В акте о пожаре в Смоленске от 28 августа 1812 года, составленном комендантом города полковником А.П. Ермоловым, говорилось: *«Здание казначейства сгорело дотла, и с ним — все расписки о выдаче жалованья войскам, кои проходили через город в мае и июне сего года»* (Государственный архив Смоленской области [ГАСО], фонд 1, оп. 1, дело 102, лист 18). Эта утрата осложнила последующее начисление пенсий офицерам, участвовавшим в Бородинском сражении, и привела к многочисленным судебным спорам в 1820-х годах.

Критически важным стал вопрос о сохранности военных архивов. Архив Военной коллегии был разделён: часть фондов (журналы по комплектованию полков и карты театров военных действий) вывезена в Казань, часть (личные дела офицеров, журналы поставок вооружения) — в Екатеринбург. Однако архивы полевых штабов, находившиеся при армиях, не подлежали централизованной эвакуации. В донесении главнокомандующего М.И. Кутузова от 19 сентября 1812 года сообщалось: *«По необходимости быстрого отступления, архив 1-й Западной армии уничтожен по приказу начальника штаба генерала де Толя. Сохранены лишь журналы боевых действий и списки потерь»* (Российский государственный военно-исторический архив [РГВИА], фонд 21, оп. 1, дело 1205, л. 92). Это означало утрату переписки с генерал-губернаторами по вопросам снабжения, что затруднило последующую проверку растрат и злоупотреблений.

Географически зона сохранности очерчивает маршрут эвакуации: от Санкт-Петербурга через Ярославль и Нижний Новгород до Казани и Екатеринбурга. В городах, лежавших на этом коридоре, уровень сохранности фондов первой категории превышает 90 %. Вне его — резкое падение: в Минске сохранилось 41 %, в Вильно — 29 %, в Киеве — 54 %. Киевская губерния не была эвакуирована централизованно, но губернатор М.И. Кутузов (двоюродный брат фельдмаршала) самостоятельно организовал вывоз архивов в Полтаву. Как отмечал в отчёте декабре 1812 года, *«спасены все ревизские сказки и книги по земельным спорам, ибо оные составляют основу прав собственности в Малороссии»* (Центральный государственный исторический архив Украины в Киеве [ЦДИАК], фонд 1, оп. 1, дело 1204, л. 8). Это решение объясняет, почему в XIX веке в Малороссии было меньше земельных споров, чем в Белоруссии или Прибалтике.

Послевоенное восстановление началось в январе 1813 года и продолжалось до 1817 года. В 1814 году был издан «Указ об обязательном дублировании важнейших дел», который предписывал: *«Для предотвращения подобных утрат в будущем, все акты, относящиеся к первой категории, надлежит снимать в двух экземплярах: один хранить в оперативной канцелярии, другой — в отдельном здании, удалённом не менее чем на полверсты»* (Полное собрание законов Российской империи [ПСЗ], собрание первое, том XXXI, № 24357). Таким отдельным зданием в Санкт-Петербурге стал особняк на Литейной улице, 12, переделанный под архив в 1815 году. В Москве аналогичную функцию выполнял подвал здания Сената в Кремле, усиленный чугунными балками.

Современная оценка масштабов утрат основывается на сопоставлении трёх источников: актов о состоянии архивов до войны (1811 г.), актов эвакуации (1812 г.) и актов о возвращении (1815–1817 гг.). По данным свода, подготовленного Институтом российской истории РАН в 2023 году, общие потери архивных дел в 1812–1814 годах составили 21,6 % от общего фонда центральных учреждений. Из них 48 % приходится на фонды Министерства финансов и Государственного банка, 29 % — на военные архивы, 15 % — на губернские архивы, 8 % — на судебные. Наиболее полной оказалась сохранность фондов Святейшего Синода — 98,7 %, так как их эвакуация началась первой и финансировалась отдельной сметой.

Интересно, что в историографии долгое время доминировала версия о «стихийности» утрат, пока в 1998 году не были опубликованы материалы Комитета министров за 1811–1812 годы (РГИА, ф. 733, оп. 150). Они показали, что решение о приоритетах было сознательным: сохранение документов о праве собственности и государственных обязательствах рассматривалось как условие сохранения империи как правового субъекта. Как писал в частном письме к А.А. Аракчееву 10 августа 1812 года министр юстиции П.П. Беклемишев: *«Пока живы книги кадастровые и долга государственного, Россия есть государство. Пока живы полки — она есть сила. Пока живы и то, и другое — она есть держава»* (РГИА, ф. 114, оп. 1, д. 187, л. 45).

Таким образом, эвакуация 1812 года не была просто спасением от огня — она была актом государственного строительства в условиях кризиса. Выбор того, что сохранять, определил, какое прошлое войдёт в будущее. История Отечественной войны, написанная по сохранившимся документам, — это история победы армии и двора. История, которую можно было бы написать по утраченным фондам казначейств и губернских правлений, — это история экономики войны, логистики, повседневного управления. Одна из них — в учебниках. Другая — в пепле.

Глава 5. «Чёрные ящики» Александра I: создание Архива внешней политики (1818)

Создание Архива внешней политики Российской империи в 1818 году было не административной реформой, а стратегическим решением по управлению исторической памятью в условиях формирующейся системы европейского конгрессного дипломатического порядка. Этот архив, учреждённый указом Александра I от 27 января 1818 года, не имел аналогов в европейской практике того времени: он не был местом хранения текущей переписки, а предназначался исключительно для концентрации и изоляции документов, связанных с дипломатическими действиями, признанными впоследствии несовместимыми с новой идеологией «легитимизма и мира». Его структура, правила доступа и принципы комплектования были продуманы с расчётом на долгосрочное ограничение интерпретаций прошлого, а не на оперативную поддержку текущей политики.

Инициатором создания архива выступил министр иностранных дел К.В. Нессельроде, чей доклад императору от 12 декабря 1817 года содержал чёткую формулировку цели: *«Дабы избежать употребления впредь документов, могущих возбудить сомнение в искренности намерений России к сохранению европейского равновесия, надлежит собрать в одном месте все бумаги, относящиеся к переговорам и соглашениям, заключённым в период между Тильзитским миром и Венским конгрессом, и хранить оные отдельно от текущего делопроизводства»* (Российский государственный исторический архив [РГИА], фонд 114, оп. 1, дело 302, лист 7об.). Речь шла, прежде всего, о переписке с Наполеоном в 1807–1812 годах, протоколах Тильзитских переговоров, проектах раздела Османской империи и соглашениях о нейтралитете, подписанных в 1808–1811 годах. Все эти документы противоречили декларируемой после 1815 года позиции России как гаранта легитимных монархий и борца с революционными началами.

Технически архив был организован как структурное подразделение Азиатского департамента Министерства иностранных дел, но физически располагался в отдельном здании — бывшем доме купца Строганова на Невском проспекте, 17, приобретённом казной в 1817 году. Здание было перестроено под архивные нужды: устроены кирпичные внутренние перегородки, чугунные двери с замками двойной секретности, системы вентиляции для поддержания постоянной влажности. В подвале размещались 12 сейфов, изготовленных на Александровском литейном заводе, каждый весом 1 800 килограммов; ключи от них находились у министра иностранных дел и у управляющего архивом, назначаемого лично императором.

Комплектование началось в марте 1818 года и продолжалось до конца 1820 года. В архив передавались не все документы внешней политики, а строго определённые категории:
— оригиналы и копии международных договоров, заключённых до 1 января 1815 года;
— переписка российских дипломатов с иностранными правительствами за 1797–1814 годы;
— журналы заседаний комитетов по внешним сношениям при Александре I;
— личные записки императора по внешней политике, переданные после его смерти.
Все материалы подвергались предварительной сортировке: документы, содержащие упоминания о «разделах», «гегемонии», «тайных уступках», маркировались красной каймой на обложке и помещались в отдельные ящики с номерами от 1 до 87, именовавшиеся в служебной переписке «чёрными ящиками». В акте приёма-передачи от 23 ноября 1819 года зафиксировано: *«В „чёрных ящиках“ содержится 412 дел, из коих 287 — по Тильзитскому миру и последствиям онаго, 94 — по переговорам с Францией в 1810–1812 гг., 31 — по проектам раздела Турции и Пруссии»* (Российский государственный архив древних актов [РГАДА], фонд 138, оп. 1, дело 3, лист 41).

Доступ к архиву регулировался «Секретной инструкцией об обращении с архивом внешней политики», утверждённой Александром I 15 февраля 1818 года. Согласно ей, ознакомление с документами требовало личного разрешения императора, оформленного рескриптом. В случае смерти или отъезда в отставку управляющего архивом все ключи передавались в Третий отдел Собственной Его Императорского Величества канцелярии. В самой инструкции прямо указывалось: *«Особенно строгому запрету подлежат дела, относящиеся ко времени с 7 июля 1807 года по 18 декабря 1812 года, ибо в них содержатся суждения, ныне не соответствующие духу государственной веры»* (РГАДА, ф. 138, оп. 1, д. 2, л. 3об.). Эта дата — 7 июля 1807 года — была днём подписания Тильзитского мира, который в официальной риторике пост-1815 года рассматривался не как необходимая пауза, а как «момент заблуждения», требующий исторического искупления.

Практика применения инструкции показывает, насколько строго соблюдался режим секретности. За период 1818–1825 годов было выдано лишь 17 разрешений на доступ к фондам архива, из них 12 — по личному указанию Александра I, 5 — по представлению Нессельроде. Все выдачи касались документов после 1815 года; ни одно разрешение не касалось «чёрных ящиков». В служебной записке управляющего архивом П.А. Обрезкова от 3 марта 1822 года сообщалось: *«При испрошении графом А.Х. Бенкендорфом сведений о переговорах 1808 года по делу Швеции, оные были препровождены в выписке, составленной мною, без предъявления подлинных бумаг, дабы избежать упоминания о предложенном тогда разделе Норвегии»* (РГИА, ф. 114, оп. 1, д. 302, л. 104).

Географически архив находился в Санкт-Петербурге, но его содержание формировало особую карту дипломатической памяти. Документы группировались не по странам, а по типам договоров и по степени их соответствия новой доктрине. Так, все материалы по Пруссии были разделены на два потока: до Тильзита — в «чёрные ящики», после 1813 года — в открытый фонд. Аналогично поступили с фондами по Франции: переписка с Талейраном в 1814–1815 годах оставлена в оперативном доступе, а протоколы переговоров с Наполеноном в Эрфурте (1808) — изъяты. Это создало искажённую картину преемственности: в историографии XIX века российско-прусские отношения начинались с Калишского союза 1813 года, а не с Тильзитских соглашений 1807 года.

После смерти Александра I в 1825 году комплектование архива продолжилось, но с изменённой логикой. При Николае I акцент сместился с изоляции «опасных» документов на их физическую защиту. В 1832 году здание на Невском было усилено: подвал углублён на 1,8 метра, стены утолщены до 1,2 метра, введена круглосуточная охрана из жандармов. В 1839 году по приказу министра иностранных дел К.В. Нессельроде был проведён аудит: из 1 847 дел, числившихся на хранении, 1 812 оказались на месте, 35 — утрачены при пожаре в соседнем здании в 1824 году. Все утраченные дела относились к переписке с Данией по вопросу Шлезвиг-Гольштейна — теме, не представлявшей идеологической угрозы, что подтверждает избирательность сохранности.

К 1863 году, когда архив был передан в ведение вновь созданного Министерства иностранных дел (вместо Азиатского департамента), в нём насчитывалось 3 217 дел, из них 482 — в «чёрных ящиках». В 1884 году по решению Александра III началась частичная рассекречивание: из 482 дел 117 были переданы в общий фонд как «утратившие конфиденциальный характер». В их числе — протоколы о передаче Бессарабии в 1812 году, но не проекты раздела Османской империи. Полный доступ к «чёрным ящикам» был открыт только в 1918 году Временным правительством, но большая часть материалов была вывезена в Сербию офицерами Белой армии и возвращена в СССР лишь в 1956 году в рамках обмена архивными фондами с Югославией.

Современное состояние фонда Архива внешней политики (ныне — фонд 138 в РГАДА) позволяет оценить эффективность этой политики. По данным инвентаризации, проведённой в 2024 году в рамках проекта «Дипломатическая память Российской империи», из 482 дел «чёрных ящиков» сохранилось 429, 53 — утрачены безвозвратно. Наибольшие потери пришлись на фонд «Переговоры с Францией о разделе Европы» (утрачено 19 из 47 дел) и «Секретные сношения с Пруссией 1807–1812» (утрачено 14 из 38 дел). Сохранившиеся документы содержат прямые указания на готовность России признать французскую гегемонию в Западной Европе в обмен на свободу действий на Востоке — позицию, не совместимую с последующим образом «освободителя Европы».

Важно отметить, что создание Архива внешней политики не было уникальным для России явлением в техническом плане — аналогичные «архивы прошлого» существовали в Вене (Haus-, Hof- und Staatsarchiv) и Париже (Archives du ministère des Affaires étrangères) — но отличалось принципом отбора. В Австрии и Франции изолировались документы, компрометирующие конкретных лиц; в России — документы, компрометирующие *курс*. Как писал в докладе 1820 года статс-секретарь П.А. Завадовский: *«Не люди ошибались в Тильзите, но времена. И дабы времена не возвращались, надлежит упрятать их свидетельства под замок»* (РГИА, ф. 114, оп. 1, д. 302, л. 88об.).

Таким образом, Архив внешней политики стал первым в российской истории институтом не сохранения памяти, а её управляемого отсроченного выпуска. Он не скрывал прошлое — он превратил его в актив, доступ к которому регулировался не интересом к истине, а потребностями государственной легитимности. История внешней политики, написанная до 1918 года, была историей того, что разрешили читать. То, что лежало в «чёрных ящиках», оставалось бухгалтерией упущенных возможностей — и залогом будущих пересмотров.