Ассасин. Ледяной трон

Чернила на кончике пера уже успели застыть, оставив тонкий след на моих пальцах, но я всё ещё не поднимала руку. Бумага передо мной оставалась почти пустой — лишь несколько строк, выведенных неуверенно, словно сама душа колебалась между стоит ли так поступать.

За окном тихо шёл снег. Мелкие искры зимы кружились в свете, касались стекла и таяли, будто и не существовали вовсе. Мюрель дышал тишиной — той редкой, тревожной тишиной, что приходит после великих бурь.

Прошёл месяц. Ровно месяц с тех пор, как Кай исчез. И с тех пор, как солнце впервые за многие годы поднялось над этой землёй.

Я опустила взгляд на лист и вновь взялась за перо. Чернила легли на бумагу ровно, размеренно, будто моя рука обрела наконец смысл движения.

«Отец, я получила твоё письмо и понимаю твою тревогу. Но возвращаться домой я не стану. Мюрель нуждается во мне. И я не могу оставить его. Здесь ещё слишком много теней, которые ждут света.»

Задержала перо в воздухе, словно боялась поставить последнюю точку. В лампе мерцал слабый огонь, отбрасывая отражение на стекло. И на миг мне показалось, будто за окном стоит он — в снегу. Белые волосы. Глаза цвета расплавленного золота. Тень улыбки, которую я помнила слишком ясно.

Сердце дрогнуло, и чернильное пятно расплылось на последней строке.

— Кай… — прошептала я, не поднимая головы.

Ответом был только снег — мягкий, безмолвный, бесконечный. Я запечатала письмо, вдавив гербовый знак в расплавленный воск, и тихо отодвинула его в сторону. В комнате пахло пергаментом, холодом и слабым ароматом свечного дыма.

Я ещё долго сидела неподвижно, вслушиваясь в тишину. Снег за окном падал ровно, будто кто-то сверху подсыпал белую пыль времени — равнодушно и бесконечно. На столе лежали бумаги, донесения, письма с печатями чужих домов. Империя требовала порядка, а я — покоя. Пальцы медленно перелистывали страницы. Печати ломались одна за другой, шелест пергамента напоминал шёпот. Всё казалось бессмысленным — слова, приказы, подписи. Без него любая строка теряла вес, словно исчез смысл самой речи.

Дверь тихо скрипнула. Я не подняла головы, лишь замерла, продолжая делать вид, что читаю. За спиной раздался знакомый, сдержанно-вежливый голос:

— Ваше Величество.

Холод пробежал по коже. Это обращение всё ещё казалось чужим — будто не ко мне. Я отложила перо и, не оборачиваясь, произнесла:

— Я просила не использовать это обращение, Ренард.

— Простите, — ответ прозвучал слишком спокойно. В нём не было ни покорности, ни раскаяния — лишь холодная вежливость, отточенная, как лезвие.

Я подняла взгляд. Ренард стоял прямо позади мня — в чёрном мундире, безукоризненно застёгнутом, с тем же спокойным выражением лица, что всегда раздражало меня больше всего. Он выглядел безупречно, как всегда.

— Вы устали, — сказал он, делая шаг ближе. — Совет ждёт ваших распоряжений. В столице нарастает недовольство.

— Пусть подождут, — тихо ответила я, перебирая бумаги. — Империя ждала солнца триста лет. Ещё день не изменит её судьбу.

Он не ответил. Его взгляд оставался непроницаемым, но в глубине глаз мелькнула тень — то ли сожаление, а может любопытство. Во мне поднялась волна раздражения. Этот человек всегда оставался неподвижным, даже когда всё вокруг рушилось. Он наблюдал — за Императором, за Каем, за мной — и никогда не позволял себе больше, чем требовала роль.

— Что вы хотите, Ренард? — спросила я наконец, поднимая взгляд.

— Напомнить вам, что у вас есть долг.

Слова прозвучали ровно, почти мягко, но я ощутила их как пощёчину.

— Осторожнее, — произнесла я тихо, и в голосе впервые за долгое время проскользнул холод. — Вам лучше не использовать столь надменное поведение, если не хотите испытать, что значит гнев богини.

В комнате воцарилась тишина. Только снег за окном продолжал падать — медленно, неумолимо, будто покрывал мир новым слоем забвения.

Ренард склонил голову.

— Разумеется, Ваше Величество, — произнёс он, чуть заметно улыбнувшись, и вышел, оставив после себя тонкий след аромата холода и железа.

Когда дверь за Ренардом закрылась, тишина стала почти осязаемой. Я не шевелилась — лишь слушала, как угасает эхо его шагов в коридоре. И только тогда поняла, что дыхание сбилось, будто всё это время я сдерживала его.

Я опустила взгляд на бумаги. Чернила на последней строке письма ещё не высохли. Мне захотелось разорвать этот лист, бросить всё — и уйти туда, где нет снега.

Комната снова принадлежала мне — и документам. Я откинулась на спинку стула. Свеча потрескивала, бросая золотые блики на стол. Воск стекал по бронзовому подсвечнику, как время — медленно и безжалостно.

Провела пальцами по краю документа — по его последним словам. Какая наивность. Рассвет пришёл, но вместе с ним — тьма, только иного рода. Тишина без него стала хуже любой зимы.

Где-то за окном завыл ветер. Пламя дрогнуло. Воздух слегка изменился. На миг в комнате стало холоднее — не так, как бывает при сквозняке, а иначе: будто стены вдохнули и задержали дыхание. По коже пробежал знакомый озноб, тот самый, что когда-то предвещал его появление.

Я медленно поднялась. Пламя свечи качнулось, стекло завибрировало, и я увидела — в отражении, в оконном мраке — силуэт. Неясный, как отблеск памяти. Белые волосы, опущенная голова. Тень, стоящая посреди снега.

— Кай… — выдохнула я.

Никакого ответа. Моё сердце билось неровно, будто вспоминало ритм. В груди — едва заметный жар, такой же, как в нашу первую встречу. Я подошла ближе к окну. Снег за стеклом мерцал, как россыпь крошечных зеркал, и на каждом из них — его отражение.

— Надеюсь, ты правда жив, — прошептала я.

На мгновение свеча вспыхнула ярче, и воздух наполнился слабым запахом роз — его запахом. Мгновение и всё исчезло. Свет вернулся к обычному мерцанию, снег падал, как прежде, а я стояла с дрожью в пальцах и ощущением, будто прикоснулась к чему-то запретному. Где-то в глубине сознания отозвался тихий шёпот — не голос, а мысль, тепло, отголосок его присутствия: «Я рядом.»

Сил оставаться в кабинете больше не было. Тишина давила, стены будто впитывали в себя остатки моего дыхания. Письма, чернила, пламя свечей — всё казалось чужим, бессмысленным. Я знала: если сейчас не выйду, сойду с ума от этой тревоги.

Шаги гулко отдавались по коридору. Каменные арки дворца были темны, воздух — холоден и густ, словно ночь ещё не ушла. Я шла без света, на память, — вниз, к самому сердцу замка, туда, где стены становились старше самого города. Храм богини Амэи, вернее ее последнее пристанище и место заточения.

Он не был предназначен для чужих глаз. Лишь немногие знали, что под дворцом спит святилище, оставшееся со времён, когда богиню любви ещё называли «Жрицей любви».

Я остановилась перед дверью — достаточно ветхой, с выгравированным узором гор. Древесина была холодна, как лёд. Коснувшись ладонью знака богини, я почувствовала лёгкое дрожание — будто храм узнал меня.

Дверь распахнулась без звука. Внутри царил мягкий полумрак. Лишь серебряные чаши с огнём по кругу давали тусклый свет, отражаясь в мозаичных стенах. В центре стояла статуя Амэи — высокая, из белого мрамора, с закрытыми глазами. Её руки были сложены у груди, словно в молитве, а по щеке текла тонкая трещина, похожая на слезу.

Я подошла ближе.

— Ты видела его, не так ли? — тихо произнесла я. — Если кто и знает, где он теперь… это ты.

Тишина. Лишь трепет пламени, да еле слышный шорох воздуха. Я опустилась на колени. Каменный пол был ледяным, но это не имело значения. Закрыла глаза и позволила дыханию замедлиться. Когда я произносила имя богини, губы дрожали:

— Амэя… если в тебе ещё осталось хоть немного света, покажи мне его путь.
Пусть я не увижу — но почувствую. Пусть это будет хотя бы его тень.

Мир вокруг стал растворяться. Звук огня стих. Воздух загустел, словно храм сам затаил дыхание. И тогда я услышала — не ушами, а где-то глубоко, в груди — лёгкое, почти неразличимое эхо дыхания. Оно не было божественным. Оно было… человеческим. Тёплым. Знакомым.

Пламя во всех чашах вдруг качнулось, будто под порывом ветра, хотя ветер не мог проникнуть сюда. На мрамор упала золотая пыль, как отражение рассвета.

— Кай?.. — шёпот вырвался сам.

Но это была не его тень — не холодная, не чужая. Это была она. Амэя. Из трещины на лице статуи пролился мягкий свет. Он не ослеплял — наоборот, обнимал, словно тепло рук, которых я больше не чувствовала.

«Я не вижу его среди живых,» — прошептал голос.

Я закрыла глаза, и по щекам потекли слёзы — тихие, как снег, что падал над Мюрелем. Свет угас так же внезапно, как и появился. Храм снова погрузился в тишину.

Мне пришлось приложить не мало сил, чтобы подняться, с трудом удерживая равновесие. Мир вернулся на место, но что-то внутри уже не было прежним. Я больше не чувствовала пустоты. Лишь странное, едва уловимое ощущение — будто чья-то рука всё ещё лежит в моей.

Поднималась из подземелья медленно, будто возвращалась не из храма, а из сна. Воздух наверху казался другим — холодным, пахнущим железом и мокрым камнем. Пламя факелов в коридоре дрожало, словно боялось ветра, которого не было.

Когда я вышла в главный зал, у дверей уже стояли двое стражей. Между ними — гонец в сером плаще, весь в снегу, усталый, но выпрямившийся при виде меня.

— Ваше Величество, — он склонился низко, почти касаясь пола. — Весть из столицы Империи Солнечных Роз. Срочная.

В руках у него было письмо — запечатанное алым воском с выгравированным символом сияющего солнца. Я знала этот герб слишком хорошо. Место, где я родилась. Семья, что теперь смотрит на меня как на врага.

Взяла конверт, чувствуя, как сердце невольно сжимается. Печать поддалась мягко, и воздух вокруг будто стал плотнее. Первые строки были безупречно вежливы. Слишком вежливы. Слова, за которыми всегда прячется угроза.

«Её Величеству Амелии, от совета империи Солнечных Роз.

С сожалением сообщаем, что действия северных легионов на рубеже Драконьего Зерцала нарушают давнее соглашение. Если Империя Мюрель продолжит наступление на священные территории, Империя Солнечных Роз будет вынуждена вмешаться. Пусть солнце и порядок вновь приведут вас к благоразумию.»

Подпись стояла рукой императора. Я перечитала строки ещё раз, чувствуя, как слова превращаются в ледяные иглы. Гонец всё ещё стоял передо мной, не смея поднять головы.

— Сколько дней пути от столицы? — спросила я.

— Пять, Ваше Величество. Я ехал без остановок.

— И всё же они отправили письмо, а не послов. Совсем не считаются с нами, — тихо произнесла я, больше себе, чем ему.

Я сложила лист, вернула его в конверт и передала стражу.

— Отведите гонца в зал, дайте ему еду и отдых. Никто не должен знать о письме, пока я не решу, что делать.

— Слушаюсь ваше Величество.

Когда они ушли, я осталась одна в зале. Свет из витражей ложился на мрамор, переливаясь холодным золотом. Я подошла к окну — снег всё ещё шёл, но небо на горизонте окрашивалось в розоватый оттенок. Рассвет.

Сколько раз я мечтала о нём — о солнце, которое поднимется над Мюрелем? Теперь оно грозило обернуться войной.

— Вы не оставите нас в покое, — прошептала я, глядя в сторону юга. — Ни вы, ни ваш порядок.

И впервые с момента исчезновения Кая я почувствовала не печаль, а гнев. Тихий, осознанный, живой. Но лишь он давал мне силу противостоять всему этому. Я провела ладонью по груди, ощущая под пальцами тёплое пульсирование — отголосок того света, что даровала Амэя.

— Если вы хотите войны, — сказала я едва слышно, — вы её получите.

Я едва опомнилась от гнева, когда в дверях зала появился он — Император Вальдис. Он подошёл тихо, как всегда — так, будто весь дворец подчинялся его шагу. В те мгновения, когда свет падал с витражей на его лицо, в нём было что-то одновременно знакомое и чуждое: обожаемый всеми лидер и тиран одновременно.

Он остановился рядом со мной и на мгновение внимательно посмотрел. Потом, совершенно спокойно и без спешки, склонился и провёл ладонью по моей щеке. Прикосновение было тёплым и чуть грубым — прикосновение человека, который привык владеть людьми, а не спрашивать их позволения.

— Моя императрица, — сказал он тихо, и в голосе слышалось ровное уверенное тепло, — не волнуйся. Эти черви того не заслуживают.

Слова прозвучали как приказ, а не как утешение. Я почувствовала, как внутренне отпрянула: прикосновение, которое для других могло быть успокаивающим, для меня было режущим. Сердце сжалось — не от нежности, а от отвращения и старой боли, которую он, думала я, давно не способен вызвать.

Я убрала голову в сторону и в отчётливой тишине позволила себе ответить так же тихо:

— Это не твоё дело, Вальдис.

В его взгляде промелькнула тень — что-то вроде удивления, почти уважения. Он отступил на шаг, не разрывая контакта глазами, словно хотел увидеть, горюю ли я или готовлюсь к войне.

— Уверен, ты справишься с этим, — сказал он без лишних слов. — Я буду рядом.

Его обещание было тяжким, как сталь. Оно не согревало — оно обязывало. Я смотрела на окно: снег падал ровно, не зная о наших страстях и страхах. Внутри меня одновременно все жгло и замерзало. Его прикосновение оставило на щеке тёплую тень — и горечь, которую я не смогла спрятать.

Вальдис подошёл ближе. Его взгляд стал мягче — почти человеческим. На миг мне показалось, что это не император, а тень из прошлого, человек, уставший от власти и боли. Он провёл пальцами по моим волосам, и одна прядь упала на плечо. Он задержал на ней взгляд, будто в ней скрыт ответ, который он давно ищет.

— Как быстро проходит время, — сказал он тихо, и в его голосе прозвучала странная грусть. — Но ты всё ещё такая же.

Его чёрные волосы рассыпались на лоб, чуть небрежно, непривычно для него. Не думая, я подняла руку и убрала выбившуюся прядь. На мгновение кончики моих пальцев коснулись его виска — движение получилось осторожным, почти машинальным, но в нём отразилось всё, что я боялась назвать.

Он замер, будто это прикосновение задело не кожу, а саму душу.

— Осторожнее, — произнёс он, чуть тише, чем обычно. — Такие жесты могут быть поняты неправильно.

Я посмотрела прямо в его глаза.

— Понимай, как хочешь, — ответила я.

Между нами повисла тишина. Не враждебная — просто наполненная всем тем, что не было сказано.