Атака мертвецов

15:30. 5 августа 1915 года. Позиция «Жерве», Крепость Осовец.

Ранний вечерний воздух разорвал грохот немецкой артподготовки.Вой 150-мм гаубичных снарядов сливался в сплошной рев. Земля под ногами рядового Алексея Морозова вздымалась фонтанами грязи и дыма.

«В укрытие! Шрапнель, сволочи!» – хрипло, перекрывая грохот, рявкнул фельдфебель Василий Степанов, вжимаясь в сырую стенку траншеи. Его лицо, покрытое шрамами и сажей, было напряжено. Рядом, прижавшись к брустверу, юный санитар Николай Воронов, бывший студент-медик из Вильно, судорожно крестился, его лицо было белым от ужаса. Он сжимал окровавленный бинт, глядя на корчащегося от боли солдата метрах в пяти.

Артобстрел стих так же внезапно, как начался. В наступившей звенящей тишине прозвучал резкий, пронзительный свисток.

«В атаку! Vorwärts!» – донеслось с немецкой стороны.

«Подъем! К бою! Лезут!» – заорал Степанов, вскакивая и хватая винтовку.

Серо-зеленые фигуры солдат 18-го ландверного полка, призрачные в вечерней дымке и пороховой мгле, бежали цепями через изрытую воронками нейтральную полосу. Пулемет «Максим» ефрейтора Григория Федотова, стоявший на фланге, захлебнулся огнем: «Тра-та-та-та!» Первая цепь атакующих скосило как косой. Но за ней, не обращая внимания на падающих товарищей, шла вторая, плотнее и злее.

«Граната, фельдфебель! Левый фланг прорывают!» – крикнул Алексей, видя, как немцы вскарабкиваются в разрушенный участок окопа слева.

Степанов метнул «лимонку» – тяжелую, чугунную гранату образца 1912 года. Грохот разрыва, крики, клубы пыли. Алексей бросился туда, вскочил на бруствер, в упор выстрелил в первого немца, ворвавшегося в траншею, потом соскочил вниз, работая штыком и прикладом в тесной яме. Хрипы, лязг стали, проклятия на ломаном русском и немецком, запах крови, пота и пороха. Где-то рядом Николай Воронов пытался стащить раненого пулеметчика в укрытие, но немецкий штык, ткнувший из-за поворота траншеи, пронзил ему спину. Студент рухнул на тело того, кого пытался спасти, беззвучно захлебнувшись кровью.

Бой кипел минут тридцать – яростный, беспощадный. Немцы лезли с упорством обреченных, но русские, озверев от потерь и ярости, бились насмерть за каждый метр окопа. Наконец, с немецкой стороны прозвучал отчаянный, дребезжащий сигнал горна – отход!

«Бьют отбой! Добьем гадов!» – закричал Григорий Федотов, перенеся пулемет на бруствер и поливая огнем отступающих. Немцы метались под кинжальным огнем, падали, натыкаясь на проволоку, оставляя новые груды тел рядом с еще не остывшими. Последние выстрелы стихли. Гнетущая тишина накрыла позицию, нарушаемая только стонами раненых да назойливым карканьем ворон, слетевшихся на кровавый пир.

19:30. 5 августа 1915 года. Тыловой район 18-го ландверного полка, урочище Сосня.

Глухой рокот грузовика с потушенными фарами нарушил вечернюю тишину. Машина, заляпанная грязью до крыши, с цинично намалеванным большим знаком Красного Креста на брезентовом тентовании, подъехала к замаскированному под склад сараю у штабного блиндажа. Из темноты вышли солдаты спецподразделения Pionier-Sturmkompanie, одетые в толстые, неудобные резиновые фартуки и перчатки.

«Schnell! Schnell! Разгружать! По двое на баллон! Vorsichtig! Осторожно, черт возьми! Не трясти!» – приглушенно, но резко скомандовал обер-ефрейтор Фридрих Краузе, нервно оглядываясь по сторонам. Его лицо под каской было бледным и напряженным.

Солдаты открыли задний борт грузовика. В кузове, закрепленные ремнями и деревянными распорками, лежали десятки тяжелых стальных цилиндров. В сумерках они казались просто темными, но при свете переносной коптилки, которую держал один из солдат, на каждом была отчетливо видна широкая желтая полоса по окружности и красно-белая этикетка с крупной черной надписью: «CL» и зловещим, не оставляющим сомнений символом: череп со скрещенными костями. В воздухе витал сладковато-металлический, химический запах, от которого першило в горле.

«Mein Gott... Каждый как гроб свинцовый...» – прошептал молодой солдат, сгибаясь под тяжестью своего конца баллона, едва не падая в грязь.

«И пахнет... скотобойней и аптекой. Сквозь сталь. – Его напарник, коренастый ветеран, хрипло отозвался, принимая груз. Лицо его было бесстрастным, но в глазах читался страх. – Тащи, мальчик. Не задерживай. Чем быстрее избавимся от этого ада...»

19:45. 5 августа 1915 года. Штабной блиндаж 18-го ландверного полка, Сосня.

В душном, прокуренном блиндаже гауптман Эрих Редлер стоял по стойке «смирно» перед майором Августом Шульцем. Майор, грузный и краснолицый, изучал карту Сосненской позиции. У стола сидел обер-лейтенант Хорст фон Гейер, аристократ с холодными глазами, и стоял лейтенант Карл Вайс (Майер), худощавый, с нервно подрагивающей щекой и моноклем, который он то снимал, то протирал. Вошел Краузе, отдал честь.

«Господин майор! Груз доставлен и принят. Тридцать газовых батарей. Шесть тысяч баллонов с хлором. Маркировка «CL» в порядке. Все целы. Устанавливаются расчетами на передовых позициях вдоль железнодорожной насыпи, как приказано».

«Хорошо, Краузе, – Шульц не поднял головы от карты. – Расчеты проинструктированы? Маски проверены? Фильтры?»

«Jawohl, Herr Major! Полный комплект противогазов GM-15 с новыми фильтрами. Но солдаты... – Краузе запнулся, глотнув, – ...шепчутся, господин майор. О Гаагской конвенции. О... запрете. Говорят, что это бесчестно».

«Конвенция?!» – резко перебил лейтенант Вайс, вскочив. Его голос дрожал от возмущения. – «Какая конвенция, когда эти русские варвары не соблюдают никаких правил войны? Они превратили свои окопы в крепости из земли, бревен и трупов наших солдат! Сегодняшняя атака стоила нам целой роты! Это оружие нового типа! Оно сломит их дух, парализует и спасетфф жизни наших парней! Прямая атака на эти укрепления – самоубийство! Это приказ Верховного Командования! Прорыв под Верденом требует жертв, но не наших! Наш долг – использовать все средства для победы и спасения жизней немцев!»

«Прорыв?» – старший лейтенант фон Гейер цинично усмехнулся, не отрываясь от ногтей, которые он чистил перочинным ножичком. – «Или просто конвейерная бойня, лейтенант? Гаагские соглашения 1899 года, статья 23, пункт 'е' – ясны как божий день: запрещено применять удушающие или вредоносные газы. Мы не просто нарушаем – мы становимся палачами, действующими исподтишка. Эти баллоны... – он кивнул в сторону двери, – они как конвейер смерти. Открыл клапан – и готово. Никакой чести, никакого штыкового боя. Чистая, трусливая химия. Как травля крыс». Он встал и подошел к Редлеру, тыча пальцем в изображение черепа на лежащей на столе технической инструкции к баллону.

«Это война, фон Гейер! – парировал Вайс, его лицо покраснело. – Война на выживание! Эффективность и выполнение приказа – превыше устаревших сантиментов! Русские там, в своих окопах – они не солдаты в нашем понимании, они – препятствие! И это оружие – эффективный инструмент для его устранения! Разве долг немецкого офицера – не подчиняться приказу Родины? Разве мы не должны использовать всё для победы?»

«Долг солдата – подчиняться, – сухо заметил майор Шульц, наконец подняв голову. Его маленькие глазки буравчиками впились в Вайса. – А вот долг офицера... иногда думать. Но что ж. Приказ есть приказ. – Он откинулся на спинку стула. – Мои люди установят ваши 'стальные гробы'. Газовая волна будет выпущена по расписанию. Но не ждите от них энтузиазма, господа. Они знают, что несут. Им потом спать с этим». Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Гауптман Редлер, который молча слушал, стоя по стойке «смирно», перевел тяжелый взгляд с Вайса на фон Гейера, потом на Шульца. В его глазах читалась глубокая усталость и тяжесть неизбежного. «Приказ... есть приказ, господин майор, – прозвучало тихо, но твердо. – Краузе! Баллоны установить скрытно, под прикрытием темноты. Расчеты – на позиции к 03:30. Маски – готовы. Ветер прогнозируется устойчивый западный, скорость 3 м/с – оптимальна. Ожидать моего сигнала к открытию клапанов. Ровно в 04:00. Первая волна – двенадцать минут. Затем – сигнал штурмовой группе лейтенанта Хартмана. *Только в масках*. Любой солдат без маски остается в траншее. Никаких исключений. Понятно?»

«Jawohl, Herr Hauptmann! Будет исполнено!» – Краузе четко щелкнул каблуками и вышел.

«Правильное решение, гауптман! Завтра мы сомнем эту проклятую крепость!» – торжествующе произнес Вайс.

«Сомнем... – пробормотал себе под нос фон Гейер, направляясь к выходу, – ...или просто зальем их желтой жижей. Как крыс в подвале». – Он скрылся в темноте коридора.

Редлер остался один с Шульцем. Майор снова углубился в карты. Гауптман подошел к узкой амбразуре блиндажа, глядя в сторону невидимых в сгущающихся сумерках русских позиций. Где-то там были люди. Солдаты. Возможно, сейчас они так же устало хоронят своих, чинят амуницию или пишут письма домой. Через несколько часов он выпустит на них невидимую, удушающую смерть. Он отдал приказ. "Конвейер смерти..." – эхо слов фон Гейера прозвучало в его сознании. Он с силой сжал компас в кармане – стекло треснуло.

22:30. 5 августа 1915 года. Позиция «Жерве», Крепость Осовец.

Холодная, сырая мгла ранней августовской ночи окутала изрытые воронками траншеи и блиндажи. В землянке штаба Центрального редута при тусклом свете коптилки капитан Владимир Карпович Бржозовский, комендант крепости (условно «поручик Смирнов»), изучал карту. Вошел фельдфебель Василий Степанов (Василич), отдал честь. Лицо унтера было серьезным, в глубоко запавших глазах – тревога и усталость.

«Ваше высокоблагородие. Разрешите доложить?»

«Говори, фельдфебель».

«Тишина на передовой – зловещая, ваше высокоблагородие. Ветер – упорно дует с их стороны. Прямо на нас. И... чует мое сердце, неспроста фрицы сегодня так лютовали, а потом стихли. Как перед... как перед газом под Болимовом».

«Подозрения есть?» – спросил Бржозовский, откладывая карту.

«Так точно. Разрешите группу? Сидорова возьму – у парня ухо острое, как у летучей мыши. Проверим нейтралку у Сосни. Там у фрицев, по слухам, днем грузовики с Красным Крестом шныряли».

Бржозовский взглянул на него, потом в щель блиндажа – в черную, непроглядную тьму. «Разрешаю, фельдфебель. Но – предельная осторожность. Фрицы на взводе после сегодняшней неудачи. Любой подозрительный шорох – сразу назад. Живыми вернуться. Понял?»

«Понял, ваше высокоблагородие. – Степанов кивнул. – Вернемся». Он развернулся и скрылся в ночи.

22:45. 5 августа 1915 года. Нейтральная полоса перед позицией «Жерве».

Два черных, обмазанных вязкой глиной силуэта бесшумно, по-пластунски, ползли через поле, усеянное свежими воронками, обломками брусьев и проволоки, телами, не убранными после дневного побоища. Фельдфебель Степанов и молодой солдат Иван Сидоров, известный во всей роте своим невероятным слухом и умением бесшумно двигаться. Они добрались до разбитого бетонного блока, оставшегося от какого-то старого укрепления, метрах в ста пятидесяти от немецкого передового бруствера у железной дороги, и замерли, слившись с тенью.

«Слушай в оба, Ваня, – едва слышно шепнул Степанов. – И гляди в оба. Как мышь на крупе».

Минуты тянулись мучительно долго. Только свист холодного, упорного западного ветра в остатках проволочных заграждений да редкие, далекие одиночные выстрелы нарушали гнетущую тишину.

Вдруг Сидоров резко тронул фельдфебеля за рукав и указал пальцем чуть левее, в сторону насыпи. Там, в глубокой тени у самого основания немецкого бруствера, мелькнул тусклый, приглушенный свет – фонарь, прикрытый синим светофильтром. Послышался сдавленный шепот команд на немецком, потом – характерный лязганющий звук металла о металл, глухой стук и скрежет, как будто что-то тяжелое и полое катили и ставили вертикально на землю.

«Слышь?» – Сидоров прижал ухо к холодной, влажной земле, его глаза в темноте широко раскрылись, ловя каждый звук. – «Скользят... Катят что-то... Металл о металл... Цилиндрическое... Тяжелое... Много штук... Ставят, будто пушки...»

«Тсс!» – Степанов впился глазами в темноту в указанном направлении. Синий фонарь мелькнул снова, чуть ярче и ближе. На мгновение его луч выхватил из мрака: высокий, темный, стальной цилиндр, который двое солдат в необычных длинных, похожих на резиновые плащи, комбинезонах осторожно ставили вертикально у самого бруствера, упирая в бревно. Рядом уже стояли другие, едва различимые в полутьме тени таких же цилиндров, выстроившиеся в зловещий ряд.

«Баллоны... – выдохнул Степанов, и ледяная волна страха и ярости пробежала по его спине. – Суки... Газы готовят. Точь-в-точь как под Болимовом в январе. Ползком назад. Тише смерти. Ни звука. Ползем».

23:10. 5 августа 1915 года. Землянка штаба Центрального редута, Осовец.

Степанов и Сидоров, еще покрытые грязью, потом и черной глиной нейтралки, тяжело дыша, стояли перед капитаном Бржозовским. Сидоров, возбужденный, говорил первым, его слова лились торопливо:

«...видели своими глазами, ваше высокоблагородие! В лучах ихнего фонаря с синим стеклом! Стальные цилиндры! Высоченные, в рост человека! Ставят их у самого бруствера вдоль насыпи, рядками, как пушки! И звук – четко слышал! Катят их, лязг стоит! Как тогда, под Болимовом! И запах – химией несло!»

Степанов, мрачный, добавил, вытирая грязь со лба: «И ветер, ваше высокоблагородие. С вечера упорно дует с их стороны. Прямо на нас. Устойчивый. Все признаки, как по учебнику. Газовая атака. Ждать под утро. На рассвете».

Капитан Бржозовский побледнел, его пальцы сжали край стола так, что побелели костяшки. «Черт возьми... Значит, правда. Ладно. – Он выпрямился, голос стал жестким, командным. – Приказ по крепости: немедленная подготовка к газовой атаке! Фельдфебель Степанов, организуй на позиции: всем солдатам – срочно рвать запасные тряпки, портянки на защиту! Искать консервные банки, пробивать в дне и боках дырки гвоздем! Организовать бочки с крепким раствором соды – двойная норма! Кто не справится сам – помогать! Петров!» – он обратился к дежурному унтер-офицеру, – «На наблюдательный пост, сменить дозор! Ни на секунду не сводить глаз с их передовой! Малейшее движение, вспышка света – немедленный доклад!»

«Есть, ваше высокоблагородие!» – хором ответили Степанов и Петров, выбегая из блиндажа в тревожную ночь.

23:30. 5 августа 1915 года. Окопы позиции «Жерве».

Окоп ожил лихорадочной, почти панической деятельностью при тусклом, колеблющемся свете самодельных коптилок из гильз. Солдаты рвали последние относительно чистые рубахи, запасные портянки на широкие лоскуты. Стучали прикладами, камнями, штыками, пробивая дырки в пустых банках из-под тушенки. Двое тащили небольшой бочонок, другие сыпали в ведра с водой белый порошок соды – едкий щелочной запах смешивался с привычным смрадом окопа – кровью, порохом, потом и гнилью. Страх висел в воздухе густым, почти осязаемым туманом, но его заглушала решимость и срочность работы.

В относительно глубоком углу траншеи, чуть в стороне от общего хаоса, за полуразрушенным блиндажом, рядовой Алексей Морозов рвал свою последнюю запасную портянку на длинные полосы. Рядом на ящике из-под патронов сидел ефрейтор Григорий Федотов, его лицо в свете коптилки было землисто-серым и осунувшимся, глаза глубоко запали, губы посинели. Грудь была туго перетянута грязными, пропитавшимися кровью бинтами – осколок немецкой шрапнели в утреннем бою повредил легкое. Дышать он мог только поверхностно, каждое движение, каждый вдох вызывал острую боль и хрип. В дрожащих руках он держал свою консервную банку из-под американской тушенки, в которой Алексей только что пробил несколько дыр раскаленным гвоздем.

«Вот, Гриша, – Алексей протянул ему широкий лоскут грубого сукна. – На, это тряпка. Намочишь в соде, внутрь банки засунь. Плотнее к лицу прижимай. Чтоб щели не было, а то...»

Григорий взял лоскут, потом осторожно прижал холодную жестяную банку к лицу, попробовал вдохнуть. Сразу закашлялся, схватившись за грудь от пронзительной боли. Хриплый, булькающий кашель вырвал из горла сгусток темной крови. «Спасибо, брат... – прохрипел он, отдышавшись, вытирая губы рукавом. – Только... чую я сердцем... не выдюжит мое нутро этой погань. Легкие... после того осколка... и так еле дышу, как рыба на берегу. А тут газ... душить будет...»

«Замолчи! – резко, но без злобы оборвал его Алексей. В его глазах читался тот же страх, но он гнал его прочь. – Не накаркай беды! Держаться надо! Через банку... мелкими глотками дышать... Выдержим! Котлинский говорил – выстоим!»

«Не гони, Лексей... – Григорий слабо, криво улыбнулся, и в его глазах светилось не страх, а какая-то усталая покорность судьбе и глубокая печаль. – Не трус я. Просто... факт знаю. Как знал, что Машка моя, сестренка, замерзнет той страшной зимой в девятом году... – Он потрогал холодную жесть банки, будто ощупывая свое будущее. – Но сделаю как полагается. Намочу тряпку в соде. Плотно прижму к роже этой жестянкой. Авось... чудом пронесет. А коли нет... – он посмотрел прямо в глаза Алексею, его взгляд был необычайно ясным, – ...так хоть знаю, что сделал всё, что мог. По-человечески. Не как они, твари, жуки в своей резине. Наша защита... честнее ихней».

«Они – нелюди, – сжал свою готовую банку Алексей, глядя в сторону черневших во тьме немецких позиций, откуда несло ветром запах свежей земли и чего-то химического. – А мы... люди. Потому и держаться будем. Держись, брат. До утра. Вместе. Вот увидишь».

Мимо них, торопливо проверяя подготовку солдат, проходил фельдфебель Степанов. Его острый, всевидящий взгляд скользнул по бледному, страдальческому лицу Федотова, по банке в его дрожащих руках. Унтер остановился. Его собственное лицо, обычно грубое и решительное, стало вдруг еще более суровым, почти скорбным, в морщинах у рта и глаз.

«Григорий... – произнес он тихо, но так, что слышно было обоим, его голос был необычно мягким. – Слушай сюда, сынок. Тяжело тебе придется. Очень. Дыши мельче, как птичка. Маленькими глоточками. Только через банку. И главное – не снимай ее. Ни на миг. Ни за что. Даже если кажется, что легче без нее. Это – смерть. Понял? Зарекся?»

Григорий поднял на фельдфебеля свой усталый, но ясный взгляд, потом медленно, очень твердо кивнул. «Понял, фельдфебель. Зарекся. Не сниму. Хоть лопни».

04:00. 6 августа 1915 года. Немецкие передовые позиции у железнодорожной насыпи.

Серый, холодный свет зари едва различал детали местности. У самого бруствера, чуть выступая из тени, стояли зловещие стальные цилиндры с яркими желтыми полосами и черными черепами – те самые «стальные гробы». Возле каждого – по два солдата из спецвзвода, приданного 18-му ландверу. Они были облачены в неуклюжие толстые резиновые плащи-накидки, перчатки и, главное, противогазы GM-15. Резиновые маски с большими круглыми стеклянными окулярами и торчащей фильтрующей коробкой делали их похожими на бездушных, инопланетных насекомых или демонов из кошмара, замерших в ожидании. Ровный, холодный, устойчивый западный ветер дул в сторону русских окопов.

Лейтенант Герман Вайс (Зигер), тоже в противогазе, но с откинутой пока маской на лоб, сверялся с хронометром. Рядом, в обычной фуражке и шинели, без маски, стоял гауптман Эрих Редлер. Его лицо было непроницаемой каменной маской, но в глазах, устремленных то на баллоны, то на желтеющее небо на востоке, то – в сторону невидимого пока противника, читалась глубокая тяжесть и отрешенность.

«Господин гауптман! Время! Четыре ноль-ноль! Ветер стабилен, скорость три метра в секунду, направление – строго на русские позиции! Оптимально! Разрешаете?» – голос Вайса звучал напряженно, почти ликующе, срываясь на фальцет.

Гауптман Редлер медленно, словно против собственной воли, кивнул. Ни слова.

Вайс резко, почти яростно надвинул маску на лицо. Его голос стал гулким, нечеловеческим, проходя через фильтр: «Расчеты! К баллонам! Приготовиться! Газовая атака!»

Солдаты у баллонов взялись за массивные маховики вентилей. Их движения были отработаны до автоматизма, но в напряженных позах, в том, как они переминались с ноги на ногу, читалось внутреннее сопротивление, почти отвращение.

Лейтенант Вайс поднял руку, сжимая армейский свисток. «КЛАПАНЫ ОТКРЫТЬ!»

Резкий, пронзительный, леденящий душу свисток разрезал предрассветную тишину. Солдаты одновременно, с видимым усилием, повернули маховики. Раздалось громкое шипение и бульканье – под огромным давлением из баллонов начал вырываться сконцентрированный жидкий хлор, мгновенно превращаясь в густое, тяжелое желто-зеленое облако. Оно стелилось низко по земле, как ядовитая река, и, подхваченное ровным ветром, неумолимо поползло в сторону русских окопов позиции «Жерве», окутывая сначала низины синеватым туманом, который быстро сливался в сплошную ядовитую стену.

04:02. 6 августа 1915 года. Окопы позиции «Жерве».

Алексей Морозов стоял у бруствера, напряженно вглядываясь в серую мглу на западе, откуда несло ветром. Его самодельная защита – консервная банка с мокрой, пропитанной крепким содовым раствором тряпкой внутри – была уже плотно прижата к лицу. Холодный металл щипал кожу, запах соды смешивался с запахом страха. Тишина после ночной лихорадочной подготовки казалась зловещей, неестественной, давящей. Мимо, торопливо пробегая и проверяя последние приготовления, проходил фельдфебель Степанов. Его банка висела на груди, он держал ее наготове.

«Григорий?» – хрипло, сквозь тряпку, спросил Степанов, остановившись рядом с Алексеем.

«В блиндаже, фельдфебель, – Алексей кивнул в сторону низкого, наполовину разрушенного бревенчатого укрытия, где они сидели ночью. – Сидит. Тряпку держит. Готов». В его голосе, несмотря на банку, слышалась явная тревога.

Леденящий, пронзительный свисток донесся с немецкой стороны! Почти сразу следом, с русского наблюдательного поста на дереве, раздался истеричный, полный чистого, животного ужаса вопль часового:

«ТУМАААН! ЖЕЛТЫЙ!ИДЕЕЕТ К НАМ!

Десятки голов в окопе, как по команде, резко повернулись на запад. То, что они увидели, было хуже любого кошмара. Из-за немецких траншей у насыпи, низко стелясь по земле, как жидкое, ядовитое, разумное чудовище, выползло огромное, плотное, ярко-желтое с ядовито-зеленоватыми краями облако. Оно двигалось с ужасающей, неумолимой скоростью, прямое и широкое, гонимое ровным западным ветром, и уже через мгновения первые волны яда начали переливаться через бруствер передовых русских позиций, заполняя траншеи и воронки.

«ГАААЗ!!! – рев Степанова заглушил все, в его голосе была нечеловеческая сила команды, отчаяния и ярости. – ВСЕМ ВНИМАНИЕ! ГАЗ ИДЕТ! ЛОЖИСЬ! БАНКИ К ЛИЦУ! ТРЯПКИ ПЛОТНО ПРИЖАТЬ! НЕ ШЕВЕЛИТЬСЯ! ДЫШАТЬ ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ ЗАЩИТУ! ЛЕЕЕЖАААТЬ ВСЕЕЕМ!!!»

Он сам повалился как подкошенный на дно траншеи, прижав банку к лицу и вжимаясь в холодную, мокрую грязь, стараясь оказаться как можно ниже.

Алексей бросился на землю рядом, вжав лицо в холодную жесть своей банки. Он успел увидеть, как первая волна жуткого желто-зеленого тумана, похожая на жидкий огонь, перекатилась через бруствер и накрыла траншею, окутывая все плотной, едкой, ядовитой пеленой. Первый едкий, кислый, разъедающий запах, похожий на смесь хлорки, гнилых фруктов и миндаля, пробился даже сквозь соду в его банке, вызвав мгновенный спазм в горле и неудержимое желание закашляться, закричать. Он судорожно зажмурился, изо всех сил пытаясь дышать мелкими, поверхностными глотками, как учил Степанов и как сам твердил Григорию. «Держись... Держись... Через банку... Мелко... Маленькими глотками...» – стучало в висках в такт бешеному сердцебиению. И тут, сквозь нарастающий гул в ушах и шипение газа, из темного проема блиндажа, где остался Григорий, донесся сдавленный, надрывный, мучительный, переходящий в хрип и удушье кашель Федотова. Звук был таким жутким, таким полным нечеловеческого страдания, что кровь стыла в жилах. Желто-зеленый мрак сгущался с каждой секундой, заполняя мир непроницаемым, удушливым, нечеловеческим кошмаром.