Аутофагия

Юля не могла оторвать взгляда от этого страусенка. Страусенок был игрушечный, пластиковый, с большими глазами и нелепым ярко-розовым хвостом. Он невозмутимо стоял на краю стола, глядя куда-то под потолок поплывшими от времени нарисованными глазами. Несмотря на свою броскую окраску, контрастирующую с главенствующим в кабинете бездушно белым цветом, этот страусенок почему-то казался таким же холодным и дезинфицированным, как медицинские инструменты, навеки запечатанные в прозрачном шкафу, точно в маленьком стеклянном мавзолее.

«Для детей, наверно, - подумала Юля отстраненно, пытаясь оторвать взгляд от игрушки, - Чтоб не пугались».

Она была бы рада посмотреть на что-то другое, но в кабинете было слишком много стекла и металла, с которых взгляд соскальзывал, точно обессилевшая осенняя муха, вновь и вновь возвращаясь к куску безвкусного розового пластика на столе.

Врач мяла в руках рентгеновский снимок, как-то по-особенному сгибая его в свете настольной лампы. Руки у нее были маленькие, но цепкие, и Юля ощущала некоторый душевный дискомфорт, когда они с треском сгибали измаранный густыми серыми пятнами целлулоид – точно это ее душа, сплющенная в листок, мялась и трещала в чужой хватке.

Юле почему-то захотелось задобрить врача, как хотят безотчетно задобрить школьного учителя. Словно это могло сказаться на оценке.

— Боли уже почти нет, — доверительно сказала она врачу, - Тошнота еще немного осталась и аппетита нет, но боль почти прошла. Иногда только так, немножко, в боку вот тут…

Врач не обратила на нее внимания. В своей хрустящей белой робе она походила на молчаливого жреца, пытающегося разобрать тайны ее, Юлиной, души в скоплении бесформенных кофейных пятен. Где-то за ширмой негромко прихлебывала чай медсестра, издающая иногда негромкий мышиный шорох. Пометавшись по кабинету, Юлин взгляд снова примерз к опротивевшему розовому пластику.

— Так… — врач перестала мять в руках хрустящий лист и с неожиданной осторожностью положила его на стол к прочим плоским человеческим душам, — Ну, Юлия Валерьевна, могу вас поздравить.

Юлин взгляд прыгнул в сторону, врезавшись в стол – перекидной календарь, два карандаша, пульт от кондиционера – потом метнулся обратно, споткнулся об игрушечного страусенка и беспомощно закружил вокруг него, как бы что-то нашаривая. Поздравить?

— С… с чем?

Врач улыбнулась. Эта улыбка как-то вдруг смягчила ее строгие контуры и даже невыносимо белый халат на какой-то миг перестал жечь глаза.

— Как с чем? С пополнением в вашем организме!

— А, вот это что… Значит, тошнота…

— Ну конечно, — врач ласково провела по ее запястью пальцем, палец у нее был мягкий и сухой, как ластик, — Вы скоро родите новую жизнь, Юлия Валерьевна. Вы пишите, Леночка? Гепатоцеллюлярная карцинома… Да. Стадия инвазивного роста с прорастанием в диафрагму… Вам дышать не тяжело, когда поднимаетесь?

— Да, - ответила Юля, — Немножко. Я…

— Так и должно быть, не переживайте. Пишете, Леночка? С прорастанием, да… Ярко выраженный опухолевый узел в подвздошной части, правый нижний квадрант…

— Кушинг? — спокойно спросила из-за ширмы Леночка, отставив чашку, в которой бултыхнулся чай с бледным полузатонувшим лимонным полумесяцем.

— Нет, без него. Обычная. Совсем обычную пиши.

Я должна что-то почувствовать, подумала Юля. Но ничего не чувствовалось, только над болотистыми низовьями души поплыл легкий комариный звон.

— Я… Можно спросить? — Юля зачем-то провела ногтем по трещине на докторском столе, точно пытаясь сгладить ее, залакировать своим прикосновением, — Я… А стадия?

— Стадия? – врач мягко приложила к ее карточке штампик, оставив на серой бумаге бледно-чернильный оттиск, — Третья-А, милочка. Я ваши снимочки еще Павлу Петровичу покажу, он точнее скажет. Да вы не волнуйтесь, не переживайте. Хорошая стадия, уверенная. И снимочек отличный. Я вас к районному онкологу запишу, чтоб вел и контролировал. Очень хорошая женщина, все хвалят.

Юля попыталась что-то ощутить, но все ее душевные трещинки, так долго нывшие в ожидании этого дня, прямо-таки зудевшие в коридоре, когда она ждала своей очереди в кабинет, вдруг пропали. Сгладились, залакировались.

Должно быть, врач поняла, что она чувствует, потому что на секунду оторвалась от карточки, которую покрывала злыми птичьими рисками.

— Что, неожиданно, да? Даже не знали?

— Нет, - сказала Юля, - Не знала.

— Для гепатоцеллюлярной карциномы это нормально. Ее на ранних стадиях редко выявляют, клиническая картина такая. Вы не переживайте, Юлия Валерьевна, вы радуйтесь. Семья у вас есть? Муж вот, вижу, записан…

— Да, муж. Мама.

— Детей нет?

— Нет.

— Ну и ладно, что нет, - врач ободрительно кивнула ей, - Даже лучше, что нет, правда? Смелее, улыбнитесь. Вам счастье пришло. Знаете, сколько тысяч о гепатоцеллюлярной карциноме молятся?

— Нет, - сказала Юля.

Соврала. Знала.

Выходя из кабинета, смотрела себе под ноги, но взгляд в последний миг скакнул вверх, точно пытаясь за что-то зацепиться, но зацепил лишь игрушечного страусенка с розовым хвостом, безразлично глядящего в потолок.

***

Юля жила возле Северного вокзала, возле онко-диспансера она могла сесть на восемнадцатый автобус, но ноги почему-то понесли ее прочь от остановки, вниз по Сибирскому тракту. Внутри было пусто, сухо, как под куполом зала ожидания, в котором диспетчер так и не произнес в громкоговорители какое-то важное объявление. Ничего не чувствовалось, только дребезжало внутри немножко от ходьбы и наливался справа под ребрами тугой резиновый мячик боли. Даже не болел толком, а так, напоминал о себе.

Октябрь, осень. Мимо нее вверх по Сибирскому тракту ползли машины, шелестя по мокрому асфальту обросшими желтой листвой покрышками. Ветер покровительственно-холодно трепал верхушки тополей. На углу проспекта Ямашева на Юлю внимательно посмотрел серый уличный кот – и убрался куда-то в щель, окатив напоследок тусклым янтарем.

Мне надо что-то почувствовать, подумала Юля, провожая его взглядом. Сейчас октябрь. Стадия третья-А. Это значит… Она зачем-то включила на мобильном телефоне календарь, но сосредоточиться на нем не смогла, числа поплыли по экрану, точно птичья стая над Волгой.

Войдя в прихожую, она мягко прикрыла за собой дверь, чтоб не лязгнул замок. Сняла отсыревшую куртку, пропитанную тонким запахом города, его водянистым синтетическим потом, поставила в угол ботинки. С кухни доносился резкий монотонный стук ножа по дереву, перемежаемый деловитым кастрюльно-колокольным звоном – мама готовила обед. Наверно, овощное рагу – сладким запахом болгарского перца потянуло…

Дима сидел в большой комнате перед компьютером, его большая рука мягко и почти ласково держала за спинку миниатюрную мышку, беззвучно ползающую по коврику. Юля почему-то запнулась на пороге. Когда-то она и сама себе казалась маленькой мышкой в его большой, ласковой и сильной, ладони.

Он обернулся на звук ее шагов, машинально, не сразу оторвавшись от работы, так что его глаза на секунду показались ей отражениями мониторов, испещренными пестрой буквицей. Но они быстро потеплели, прояснились, смахнули с себя приставшую электронную изморозь.

— Юль… — он как-то рассеянно улыбнулся ей навстречу, - Как ты долго. Чаю хочешь? Теплый. У меня вот печенье еще… Для тебя специально.

На тарелке золотилась россыпь маленьких сухих ромбиков – миниатюрные бубны. Он всегда покупал печенье с карточными мастями, но она чего-то не любила пики, трефы и червы, ела только бубны. И Дима заботливо выбирал их, оставляя специально для нее – маленькое подношение домашнему богу уюта, похожее на карточную взятку.

Она замерла в дверях, ощущая себя какой-то бесплотной по сравнению с ним, таким большим, теплым, незыблемо занимающим свое отведенное место в пространстве. Какой-то ненастоящей. Ей надо было найти специальные слова, потому что случай был особый, требующий особых слов. Это ведь что-то вроде ритуала. Не бронхит там, не отит. Нужно как-то особенно… Юля искала эти слова, но рука словно шарила по пустой книжной полке, ни на что не натыкаясь. Не было их, этих слов.

Тогда она просто улыбнулась ему.

— Знаешь, — сказала она, — У меня рак.

Он сам несколько секунд сидел как оглушенный, бессмысленно моргающий. Усваивал. Потом с ревом вскочил со стула и прижал ее к себе. Стиснул так сильно, что резиновый мячик справа под ребрами вдруг почти исчез.

— Юлька! Юлька! Юлька! — бессмысленно бормотал он, тычась теплым собачьим носом в ее холодную октябрьскую щеку, - Ах, Юлька… Ах ты…

Что-то он еще бормотал, что-то такое же бессмысленное, нежное, непонятное, а потом крикнул:

— Зоя Павловна!

Мать пришла с кухни, бесшумно ступая тапочками по линолеуму. В руках у нее была половинка болгарского перца, истекающая по срезу сладким прозрачным соком.

— Что шумите, молодежь? У меня там морковка уже…

— Рак. Рак, Зоя Павловна! Рак у нас!

Мама охнула, схватилась было за сердце, в ее руке хрустнул безжалостно сдавленный перец.

— Рак? Ой, Юлечка…

Она тоже стиснула Юлю со своей стороны, так, что даже рукав треснул. Только бы не плакала, подумала Юля. Не хочу, чтоб плакала.

— Я же говорила! — по мягкому и немного истертому, как старое полотенце, лицу мамы покатились бисерные слезы, — Я же говорила, что все будет, все получится… У тебя же это наследственное… Вот и отец твой… в девяносто втором… Фиброаденома… Ах как замечательно! Я же говорила… Какая стадия? Какая, Юль? Покажи справку скорее!

— Третья, - сказала Юля, — Три-А.

— Третья… Прямо как у отца твоего! А я уж хотела в церковь, свечку, значит…

Они обнимали ее, смеялись, что-то говорили, и Юля улыбалась им в ответ.

— Мама… Ну хватит, вы. Там у тебя лук горит… Хватит.

Ничего так и не почувствовалось. Ничего. Только скребло что-то тихонько там, внутри – будто листьями по асфальту.

***

Вечером пришли Горюновы – Вадим и Света. Пришли будто бы случайно, по случаю, но Юля знала, что они знают – Дима, конечно, не мог удержаться. Ввалились, мокрые, взъерошенные как воробьи, но отчаянно счастливые, пахнущие спелой осенью и молодостью. Принесли большую коробку с пиццей и какое-то чешское пиво со смешным непроизносимым названием.

Веселились весь вечер, воодушевленно, надсадно и даже как-то остервенело, как в славные, почти забытые студенческие времена. Рисовали на салфетках похабщину, кидались друг в друга пробками, звенели фужерным стеклом, рождая по всей квартире гулкое новогоднее дребезжание. Никто не говорил Юле, что это из-за нее, никто не провозглашал тостов, но она знала – из-за нее. Поэтому Вадим украдкой бросал на нее взгляды, не то похотливые, не то завистливые, маслянистые от выпитого пива. Поэтому Света украдкой сжимала ее пальцы под столом. Поэтому Дима накладывал на тарелку самые большие куски пиццы, приговаривая:

— А тебе побольше. Тебе углеводы нужны. Энергия. Без энергии, Юля, ничего не растет. Это же как закон биологии… Тебе нужно питаться, и ей тоже…

Ближе к полуночи Дима и Вадим допили пиво, потемнели немного лицом и ушли в магазин за водкой, спотыкаясь о разбросанную в коридоре обувь. Света разлила по фужерам остатки «Шардоне», бледно-желтые, как глаза больного гепатитом.

— За тебя, подруга. За твой… вклад в жизнь!

Выпили. Неприятно как-то пошло вино. Ничего внутри не освежило, только скопилось в какой-то полости, распространяя по телу неуютное сухое тепло. Юля выпила четыре фужера, но опьянения не пришло, только какая-то безжалостная четкость в глазах – как в кабинете окулиста, когда тебе в оправу вставляют непривычно сильные линзы.

— Третья стадия, да? — Света мягко положила руку ей на живот, — Боли еще нет?

Чужое прикосновение было неприятно – будто бы Света посягала на что-то, что принадлежит только Юле. Что-то очень личное, составляющее часть ее самой.

— Нет… Не очень. Так только, жмет немножко.

— Это хорошо, - со знанием дела сказала Света, - Значит, легко пройдет.

— А если нет?

— Ну, обезболивающие там, что еще… Онкологу скажешь, он тебе что угодно достанет, лишь бы росло по плану. Ты что, боишься?

Юля не знала, боится ли она. Прислушивалась к себе, но ощущала только едкую винную изжогу и тянущее ощущение справа под ребрами. Резиновый мячик будто ерзал на своем месте, не в силах найти удобное положение.

— Не знаю, — сказала Юля, — Может, и боюсь.

— Алю помнишь из управления?

— Кажется.

— Сестра у нее была… Лимфангиосаркома, — Света произнесла это слово так мягко, что оно показалось почти мелодичным, — Поначалу тяжело шло. Опухла вся, едва двигалась… А потом, знаешь, все очень легко решилось. Недели две, буквально. Притихла, успокоилась, улыбаться стала.

Света отпила из фужера, оставив на золоченом краю смазанный червячно-розовый отпечаток.

— Я не боли боюсь, - сказала Юля, зачем-то пытаясь сложить салфетку так, чтоб та идеально ровно легла в квадрат на скатерти, — То есть, я… Господи, не знаю. У меня до сих пор будто голова кругом. Отдышка и… Я как-то еще сама не привыкла, не поняла. Это же злокачественное образование, понимаешь?

— И что?

Юля растерялась. И что? В самом деле – и что?

— Я же умру, - сказала она негромко, будто пытаясь понять, как это слово прозвучит в пустоте большой комнаты, душной от выкуренных сигарет, - Умру ведь, Свет.

Света забрала у нее салфетку и бережно протерла от помады фужер.

— А мы что, нет?

— Вы… Вы же когда-нибудь потом умрете. В старости, может. Третья стадия – максимум год, я по интернету смотрела. Потом метастазы и эти… всякие.

— Не думай об этом, — мягко сказала Света, - Тебе сейчас не о себе думать надо. А о ней. О ней заботиться. Потому что ничего дороже у тебя нет и не будет, ясно? Не переживай, глупая, все хорошо пройдет. Может, каких-нибудь полгода – и все…

Юля закрыла глаза. Вина не хотелось, хотелось воды. Такой холодной, чтоб аж в висках заломило. А еще лучше – голову в ведро засунуть. Чтоб от холода, как от анестезии, онемели все зудящие в подкорке мысли и приглохло чувство, сосущее ее тонкие косточки изнутри. То самое, которое впервые поселилось в ней месяц назад, когда она обнаружила, что как-то незаметно сбросила за месяц четыре килограмма и, внутренне содрогнувшись, сняла с маминой полки тяжелый медицинский справочник…

— Что с тобой? — в глазах у Светы была тревога, — Сигарету дать?

— Нет, — Юля слабо улыбнулась, — Я же бросила, помнишь?

— Бросила… Тебе сейчас же полезно, наверно. Канцерогены всякие там…

— Не надо. Мне просто не по себе немножко. Надо привыкнуть.

Юля осторожно коснулась острым пальцем ее плеча. С непривычной осторожностью, как прикасаются к тяжело больному, проверяя, бьется ли еще пульс.

— У тебя депрессия, да? Не бойся, я слышала, что это у многих бывает. У каждого третьего или как-то так. Только не нервничай мне тут. Тебе спокойствие нужно и без стрессов. Стрессы на рост раковой ткани плохо влияют, я по телевизору слышала. Это нормально, слышишь, мать?

Юля слышала. Света была права, не от чего нервничать. Напротив, надо радоваться и благодарить проникнутый едкими автомобильными парами казанский воздух - за то, что зародил внутри нее клеточку новой жизни. Министерство здравоохранения уже который год озабоченно объявляет о том, что количество онкобольных неуклонно снижается, раз за разом обновляя выглядевшие когда-то незыблемыми статистические выкладки. Казавшаяся такой надежной фибросаркома сдает рубежи, глиобластома скоро станет музейной редкостью, а что до саркомы Юинга, врачи давно отчаялись ее встретить – канула в пропасть, как доисторические ящеры…

Октябрьская ночь страстно лизала оконное стекло, оставляя на нем прозрачные потеки. Пустые бутылки смотрели в потолок мертвыми зевами, точно брошенные обслугой артиллерийские орудия. Где-то в туалете протяжно и сердито гудела водопроводная труба - иная форма жизни, вмурованная в бетон и не знающая людских тревог.

Не хотелось рождать новую жизнь. Хотелось кататься на скрипучем троллейбусе, как в детстве. Глотать большими кусками восхитительно холодный пломбир. Тянуть Диму за рукав и смеяться, чувствуя его смущение. Сидеть на старенькой тахте вечером под лимонным светом настольной лампы. Вдыхать запах свежей штукатурки. Ругаться, ощупывая свежую стрелку на колготках. Протискиваться в очереди к метро. Ерзать ночью в кровати на жесткой подушке. Смеяться глупым шуткам Вадима. Хотелось оставаться в своей старой, привычной и уютной, жизни, а не служить питательным перегноем для какой-то новой, которая уже не будет Юлией Валерьевной Нишкиной.

— Я не хочу, — вдруг сказала Юля и сама обмерла, поняв сказанное, - Не хочу умирать.

Она всхлипнула. Жизнь уже поселилась в ней – незнакомая новая жизнь, которую породила она сама, плоть от ее плоти, кровь от ее крови. Тысячи новых клеток, живых, тянущих ее соки, стремительно растущих, набирающихся сил. Скоро эта жизнь вырвется из-под ее контроля, как цветок из-под гнета земли – уже самостоятельная, без ее, Юли, участия. До конца выпив силы, запасенные ею для себя за все двадцать четыре года.

— Ты чего? — Света напряглась, — Что ты говоришь такое, дура? Это же подарок! Это счастье, понимаешь? Не хочешь людям счастье подарить? Маме своей? Диме?

— Хочу, — Юля снова всхлипнула, — Только умирать не хочу.

Света помолчала – бессмысленно комкала в руках сигаретную пачку, не пытаясь ее открыть.

— Слушай… Ладно, это личное. Понимаю. Но как же… инстинкт? Инстинкт продолжения рода и все вот это вот…

— Не знаю, — тихо сказала Юля, — Кажется, нету у меня этого инстинкта. Просто… просто страшно и все.

— Это бывает. Только не реви, — Света сама как-то судорожно сглотнула и, отбросив сигаретную пачку, злым змеиным щелчком высвободила из ручки жало авторучки, покрытое чернильным ядом, — Вот тебе телефон.

На салфетку посыпались цифры – острые и угловатые, отталкивающие друг друга, незнакомые.

— Это… врач? – испуганно спросила Юля. Во рту стало липко от выделившейся слюны, разящей «Шардоне», но губы остались сухими, как старый линолеум на кухне, — Он поможет… избавиться от нее?

Света вздрогнула, роняя ручку обратно в сумочку.

— Что? С ума сошла? На третьей стадии прерывать уже поздно, ни один врач не возьмется. Есть, конечно, такие, что делают, но это чистый криминал, да и из-под ножа у них редко кто живым уходит. Это психолог. Тебе сейчас другие врачи не нужны. А вот нервы в порядок привести – это надо. И не думай больше о таких глупостях, ладно?

— Да.

Света улыбнулась. Видно, что через силу – будто у самой в горле на миг образовалась небольшая, но плотная раковая опухоль, мешавшая сглотнуть.

— Ну, давай, мать… До дна. За прекрасных дам!

***

Она представляла себе психолога молодым и приветливым – что-то вроде белозубого улыбчивого парня из рекламы зубной пасты. Но он оказался усталым мужчиной лет около сорока, с желтыми от табака пальцами и неряшливо выбритой шеей. Халат у него тоже казался каким-то несвежим, обвисшим, точно это была не ткань, а его естественный кожный покров, покрывшийся с возрастом морщинами и потерявший упругость.

— Садитесь, - сказал он, — Садитесь, Юлия Валерьевна, восемьдесят девятого года рождения, проживающая по адресу улица Воровского, пятнадцать…

Юля села. Нерешительно, неуклюже, как на гинекологическое кресло. В этом кабинете не было стекла и стали, тут вообще не было никаких медицинских инструментов, пугавших ее у онколога, только лишь стеллажи с книгами да старые папки с ветхими шнурками-веревочками. Может, поэтому психолог и не походил на врача, несмотря на свой халат. Скорее, подумала она, на библиотекаря из какого-то провинциального городка.

Она со страхом ожидала вступления и мысленно к нему готовилась. К вопросам, осторожным и настойчивым, как иглы для биопсии. К каким-то каверзным намекам и полутонам. Но никакого вступления не последовало.

— Боишься? – просто спросил он, поднимая лицо от бумаг. Глаза у него были ореховые, темные.

— Боюсь, — сказала Юля.

Под ребрами справа дернулось. Будто комочек новой жизни, подключившийся к ее кровотоку, распознал на вкус гормоны страха, устремившиеся по венам.

— Правильно, что боишься, — сказал мужчина с ореховыми глазами, — Правильно и вполне естественно. Что такое инстинкты – знаешь?

Юля почему-то вспомнила мятую салфетку и пустую бутылку из-под «Шардоне». Света тоже упоминала инстинкты.

— Знаю.

— Хорошо. Сейчас в тебе, Юлия Валерьевна, бьются два инстинкта. Насмерть, как дикие звери. Инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода.

— Продолжения рода… — Юля усмехнулась, — Что ж это за продолжение такое? Я понимаю, если бы ребенок… Он мой, он из меня. А это… Это же просто опухоль! Злокачественное образование! Злокачественное! Болезнь!

— Опухоль — это не ребенок, — легко согласился психолог, — И глупо было бы путать. Ребенок, каким бы желанным он ни был, всегда будет вашим лишь отчасти. Половина его генетического материала не состоит с вами даже в отдаленном родстве. Вы в некотором смысле - всего лишь цех по сборке хромосомного набора. А вот опухоль – другое дело. Раковая ткань основана исключительно на вашем генокоде. Пусть искаженном и подвергшемся причудливым деформациям, но всегда вашем. Разве это не делает вас ближе друг к другу?

— Опухоль — это не я!

Похожий на библиотекаря мужчина едва заметно улыбнулся. Наверно, слышал нечто подобное бесчисленное множество раз. От таких же молодых перепуганных девушек вроде нее. И от других, прочих. От нервных мужчин в хороших костюмах. От пахнущих кислой картошкой стариков. От ухоженных женщин и робких подростков. Рак жесток, но справедлив, как и подобает биологическому хищнику, у него есть предпочтения по возрасту, но он никогда не обращает внимания на социальное положение.

— Опухоль — это то, что создано по твоему образу и подобию, Юлия Валерьевна. Да, искаженное, утратившее идентичность оригинала, но разве все наше развитие как биологического вида – это не череда непрерывных трансформаций? Облегчающих выживание мутаций? В некотором смысле… Ты ведь знаешь, что Господь Бог сотворил человека по своему образу и подобию? В некотором смысле можно сказать, что человечество – это божественная раковая опухоль. Разросшаяся астроцитома высшего разума в терминальной стадии, если ты улавливаешь сарказм…

Юля не улавливала сарказм. Только злые токи разрастающегося комочка плоти в ее печени. Наверно, у него и зубы тоже желтые, подумала она, курит как паровоз, небось, то-то от него табаком разит. Интересно, курит потому, что нервничает, или потому, что сам хочет заполучить бронхогенную карциному?..

— Я в церковь как-то не очень.

— И хорошо, — психолог подмигнул ей своим темным глазом, — Тогда нам остается рассуждать на уровне материи. А материя – бесхитростная штука, Юлия Валерьевна. Упрямая и бесхитростная. Ею движут инстинкты. Инстинкт сохранения рода в том числе. Не вашего личного генетического материала. Нашего, человеческого, рода.

Похож на Чехова, подумала она. Только из-под несвежего воротника лезет Довлатов. Наверно, надо уйти. Но подняться она не успела, потому что психолог как-то по-особенному внимательно взглянул ей в глаза, примагнитив холодком к спинке стула.

— Рак — самое упрямое существо в обитаемой вселенной. Он цепляется за жизнь так, как никто другой. Сопротивляется лекарствам и облучению, смертельному для любых других клеток, завоевывает жизненное пространство, рассылает колонии-метастазы… У нас, людей, нет даже толики заложенной в нем жизненной силы. Мы увядаем, Юлия Валерьевна. Генетические болезни, множащиеся с каждым поколением, давным-давно сожрали бы нас с потрохами, если бы не этот маленький негодник-паразит, угнездившийся в наших потрохах, - психолог потер желтым табачным пальцем солнечное сплетение. Мягко, будто втирал туда мазь, - Ты знаешь, что когда-то давно, когда корабли плавали под парусами, многих моряков от голодной смерти спасали крысы? Те самые крысы, что прежде шныряли в трюме и воровали у них сухари. Когда припасы заканчивались и приходил голод, крысиное мясо спасало сотни жизней. Паразиты спасали своих хозяев. Так и с раком. Нам нужна его сила, его безудержная способность цепляться за жизнь, его неутомимость.

— Я… читала брошюры. И вообще…

— Раковая ткань — наш неприкосновенный резерв жизни, наш золотой фонд. Лекарство, которое дает нам как биологическому виду возможность стабильно существовать. Убивая своего носителя, рак спасает тысячи жизней. Что там у тебя, - он прицелился в нее пальцем, как ружьем, так, что даже комочек под ребрами на несколько секунд съежился, - Фибросаркома?

— Карцинома, — немного застенчиво сказала Юля, — Гепатоцеллюлярная.

— Замечательно! Твоя карцинома спасет тысячи жизней. Да что там тысячи – десятки тысяч! Твои клетки подарят надежду десяткам тысяч детей по всему миру, ты понимаешь? А ведь каждая раковая клетка – это ты. Это Юлия Валерьевна Нишкина, восемьдесят девятого года рождения, проживающая по адресу улица Воровского сколько-то там. Ты станешь не просто матерью, ты станешь подобием Большого Взрыва, расплескав себя по тысячам безжизненных планет! И ты говоришь, что не чувствуешь инстинкта продолжения рода? Этой новой жизни внутри тебя?

Нет, подумала с тоской Юля. Не чувствую. Ничего не чувствую. Ничегошеньки. Только страшно – и все.

- Спасибо, - сказала она, поднимаясь, - Вы мне очень помогли. Я пойду.

Он усмехнулся ей со своего места. Так и есть – зубы тоже желтые.

***

Жизнь ее менялась. Менялась странным образом, вроде бы и незаметно, а вроде и стремительно – как меняются контуры угольно-серых пятен на хрустящих листах рентгенограмм.

Дима окружил ее теплотой, но эта теплота казалась ей немного душной и раздражающей, как теплота синтетической блузки. Теперь он постоянно готовил ей завтраки, почти всегда что-то жареное и очень жирное. От жира ее мучила изжога и тошнота, но он всегда накладывал ей большую порцию. «Ты ведь похудеешь, - сочувственно говорил он, - Уже сейчас видно. Тебе надо кушать за вас двоих!». Она ела, а потом, улучив момент, извергала все съеденное в унитаз, находя в этом мрачное удовлетворение, будто лишала растущую внутри опухоль пищи. Нелепо, конечно. Если опухоль угнездилась внутри, она возьмет свое, так или иначе. Голодной не останется.

Дима стал нежен, как-то даже противоестественно нежен и раздражающе предупредителен. Он укутывал ее одеялом и целовал чаще обычного. Иногда, когда они вечером лежали в обнимку, смотря телевизор, он робко касался ее правого бока, скользя по нему пальцем – нелепая пародия на эротическую ласку.

— Как она? Шевелится? — осторожно спрашивал он, — Или еще рано?

Кажется, он ни черта не знал про онкологию, несмотря на то, что часами напролет рассматривал в интернете схемы с цветными изображениями разрастающейся раковой ткани. Даже секс стал каким-то другим, медленным и осторожным, будто он невольно боялся, что причинит вред созревающему внутри нее существу. От этого ее тошнило еще сильнее, чем от жира.

Мама приходила едва ли не каждый вечер, приносила фрукты и с нелепой настойчивостью заставляла ее мерить температуру - как в детстве. Еще она садилась на диван и мягко гладила ее по волосам, тоже очень осторожно. Так, словно Юля вновь была маленькой девочкой, подхватившей простуду. Только чай с малиной не предлагала – и на том спасибо.

— Поставили нас на учет все-таки. Два часа в регистратуре простояла… Но заполнили все быстро, как надо, я потом проверила у Марии Ильиничны. Говорят, по три миллиона каждому родственнику первой очереди, - мама, подражая кому-то, с такой интонацией произносила это «первой очереди», что Юле почему-то делалось смешно, будто речь шла об ордене первой степени, - Плюс онко-капитал, это еще от миллиона до двух, смотря по тарифу, плюс очередь с жильем подвинут…

— Три миллиона? — Дима фыркал из-за компьютера, - Малышевские по пять получили – это без налога.

Но маму не так-то просто было сбить с этой стези, на которой она уже успела основательно закрепиться, используя медицинские справочники и многоопытных подруг.

— У Малышевских лимфогранулематоз был, — отзывалась она уверенно, — Это реже бывает, там и расценки другие. Ну не переживай, Юлечка, карцинома – это тоже хорошо. Я у сестрички в отделении спрашивала, говорит, в двадцать четыре года это очень редко бывает, чтоб гепатоциллюлярная была, обычно куда позже… Кстати, помнишь Аллу Сергеевну, свою учительницу из младших классов? Я ее вчера в управлении встретила. Очень просила тебя в школу зайти, сфотографироваться. Там у них стенд какой-то, что ли, они там твою фотографию повесить хотят…

Забота, которой ее окружали, казалась липкой, как ком жира со сковородки. Иногда Юле казалась, что опухоль внутри нее питается этой заботой, впитывая из нее все то количество углеводов и аминокислот, которые нужны для полноценного развития и хорошего роста.

— Совсем забыла! Люду Богуцкую недавно видела, помнишь, сестру дяди Мишину? — мама опять гладила ее по голове, — Она просила тебе привет передать. Говорит, ни секунды в тебе не сомневалась, слышишь? У тебя и в детстве вид болезненный был, бледный…

— Да, хорошо. Я… потом.

— Выглядишь ты слабенько, Юль. Может, на работе уже больничный оформишь? Что тебе мотаться туда-сюда, силы тратить, а?

— Отпуск дают с четвертой стадии, - устало говорила Юля из-под одеяла, — А у меня третья-А. В следующем месяце, может…

На работе тоже все изменилось – совершенно без ее, Юлиной, просьбы или участия. Через день после того, как она занесла в отдел кадров свой больничный с внушительной треугольной печатью онколога, все уже были в курсе. В какой-то миг она стала для всех не Юлей и не Юлией Валерьевной, а Юлечкой. Главный бухгалтер стала угощать ее вафлями, желтоватыми, как пальцы психолога, а руководство по какой-то надуманной причине наградило ее премией. Ей уступали дорогу на лестнице, не разрешали поднимать тяжести и пропускали без очереди в столовой. Все это было искренне, без наигранности и фальши, но принимать эти знаки внимания Юле было все противнее. Словно она принимала взятку из грязных бумажек, которую стыдливо суют ей в сумочку. Взятку от жизни – сытой, спокойной и спелой жизни, решающей кроссворды, смеющейся в переулках и курящей на лестничных площадках.

Жизни, которую Юля, кажется, уже ненавидела.

***

Света поняла все сразу. Приехала через полчаса с бутылкой коньяка и какими-то фруктами. Раздеваясь в прихожей, она бросила в сторону Юли взгляд, то ли встревоженный, то ли оценивающий.

— Минус шесть килограмм, — сказала Юля, чтоб сделать ей приятно, — И боли уже постоянные.

Света взяла ее за руку и попыталась сказать что-то утешающе, но особенно ничего не вышло – глаза скользили куда-то в сторону. Как у нее самой в кабинете врача. Пили на кухне, как-то неуклюже, наспех, не умея, потому коньяк рождал в голове не опьянение, а бесполезную тяжесть.

— Школьные подруги в сети пишут, — Юля со злостью вмяла пальцами в рот кусок бледного банана, — Поздравляют. Желают легких… легкой…

Не смогла закончить – зубы свело.

Света осторожно взяла ее за рукав.

— Ну ты полегче, что ты… Ты проще как-то к этому… Ты ведь…

— Что я? — Юля подняла от столешницы тяжелый и покачивающийся от коньяка взгляд, — Начало новой жизни, да? Мать тысячи жизней? Ты знаешь, как мне от этого тошно? Меня будто тысячи крыс грызут. Вылезли из-под палубы – и грызут! Какая я им мать? Я им еда. Корм!

— Какие крысы? – бормотала испуганно Света, — Господи, Юль, да что ж ты такое…

— Мать дачу себе возьмет. В Ключищах, восемь соток. С насосом. Дима пока еще не решил. У меня совета спрашивает.

Под ребрами трепетал, впитывая ее злость наравне с углеводами, теплый комочек. Еще не рожденная жизнь, набирающаяся сил. Эта сила уже заявляла о себе – громко, требовательно. Теребила ее вечерами из-под ребер, то ли ластясь, то ли покусывая. Ворчала, не упокоенная, среди ночи, заставляя рыдать на кухне, давясь ибупрофеном.

— Потерпи немного, Юль… — Света судорожно стиснула ее ладонь, — Потерпи ты, ну. Сколько там осталось, месяца четыре?

Юля ощутила на глазах злые коньячные слезы.

— Телефон дай, — приказала она.

— Что? — Светины глаза стали похожи на две лужицы на скатерти, — Какой еще телефон?

— Номер. Можешь тут, на салфетке. Я знаю, у тебя есть.

— Ты чего?

— Я не хочу. Буду прерывать. Врач нужен.

— Это… Это же незаконно на твоей стадии! Это преступление, Юль. Тебя…

Юля обнажила зубы – то ли улыбка, то ли оскал.

— Преступление? Ну и что они мне сделают? Убьют?

— Нет, но…

— Или я сама! – она схватила кухонный нож, тупой, с пластиковой ручкой, - Слышишь? Сама вырежу! Не хочу… не хочу новую жизнь! Пусть сдохнет эта жизнь внутри меня! Сдохнет! Не хочу…

Она выронила нож и зарыдала, колотя ладонью по влажной банановой кожуре.

— Не хочу!

Света смотрела на нее какое-то время, потом резко выдохнула и достала из сумочки ручку.

— Салфетку дай.

Эти цифры были другими. Они капали на бумагу медленно, одна за другой, будто Свете приходилось силой выжимать их из себя. Наверно, поэтому они казались такими по-детски угловатыми. Но Юля смотрела на них, затаив дыхание.

— Не говори, что от меня. Просто свяжись. Он скажет, что дальше.

— А… надежный?

Света мрачно усмехнулась.

— Говорят, что да. Ну, пока. Домой надо – в магазин еще…

Она молча оделась и вышла, аккуратно притворив за собой дверь. Юля этого даже не заметила – сидела, впившись глазами в испещренную чернилами салфетку.

***

— Снимки у вас?

— Да.

Он принял плотный конверт, так осторожно, точно там могла быть взведенная бомба. Ощупал зачем-то узловатыми тонкими пальцами. Тоже не похож на врача, подумала Юля, бессмысленно мешая в чашке остывший кофе. Уставший, с фиолетовыми жилками на веках, какой-то дряблый, неловкий…

В кафе было прилично людей, но ей все равно казалось, что окружающие неотрывно смотрят на них. Что взгляды их подобны рентгеновским лучам, которые безжалостно высвечивают сквозь серые пятна ее души маленький, уже обросший кровеносными сосудами, комок плоти в ее печени.

Он посмотрел снимки, быстро перебирая их пальцами. Серые пятна на хрустящем целлулоиде, должно быть, не казались ему абстрактной живописью, как для Юли. Он понимал их, эти пятна. Знал, чего они хотят от нее.

— Так… Ясно, — он сложил снимки в конверт, конверт опустил в чемодан.

— Что-то можно сделать?

Хотела спросить спокойно, но хладнокровия не хватило – зубы звякнули друг о друга, как ложечка в кофейной чашке.

Он нахмурился. Потер пальцами свои веки с фиолетовыми жилками. Устал, поняла она. Устал уничтожать жизнь. Эту прущую наружу, прорастающую внутри человеческих тел, наглую, хищную, злобную и мучительную жизнь. А ведь не похож на убийцу, как она представляла…

— Не знаю. Судя по всему, у вас четвертая-А. Метастазы в регионарных лимфатических узлах, выраженная печеночная недостаточность, сформировавшийся узел…

— Но у меня третья… - растерянно пробормотала она, - Третья!

- Четвертая, - произнес он спокойно, - Именно поэтому нельзя терять времени. Операционное вмешательство мы, конечно, не рассматриваем. Но есть другие пути. Опустите руки под стол. Вот так, да. Не волнуйтесь, на нас не смотрят. Ропивокаин, экстимия, лейкостим, карбоплатин… Все нелегальное, понятно, достаем из Швеции. Просто спрячьте. Инструкция там есть.

Она скомкала пальцами хрустящие бумажные блистеры с твердыми вкраплениями таблеток.

— Это поможет?

Он покачал головой – спокойно и медленно, как бронзовый китайский болванчик, давно познавший жизнь с высоты каминной полки.

— Это не лекарство. Настоящее лечение начнется позже. Вам нужна химиотерапия. Первый этап – восемнадцать курсов. Будете приходить по адресу, что я вам дам, три раза в неделю. Каждый курс – восемьдесят тысяч. Вас устраивает?

Она вспомнила Диму, нежно гладящего ее по животу. Маму, проводящую рукой по волосам. Желтоватые вафли из бухгалтерии.

Подавитесь вы этой жизнью! – мысленно рыкнула она, ощущая, как судорожно бьется в груди сердце, тоже комок плоти, но горячий, стонущий, слабый, отчаянно желающий жить наперекор всему. Сожрите эту жизнь, или пусть она сожрет вас! А я… нет. Нет у меня никакого инстинкта, и дарить вам жизнь я тоже не хочу.

— Все устраивает... доктор. Тут в конверте шестьдесят, я…

Она не успела передать ему конверт. Потому что за ее спиной вдруг что-то лопнуло, и сквозь оглушительное дребезжание стекла по кафельному полу вдруг разбежались тысячи сороконожек, гремя тяжелыми подошвами. Испуганно вскрикнула официантка, опять что-то разбилось – и все это случилось так быстро, что Юля не успела даже испугаться. Вокруг вдруг оказалось много людей в темно-синей форме, деловито разбегающихся кругом, точно метастазы, много осколков, много света – всего очень-очень много.

Человека напротив нее как-то удивительно ловко свернули, скрутили и вжали в пол, он даже не кричал, только громко и судорожно дышал. Юля попыталась смять в ладони конверт и блистер с таблетками, но чьи-то большие пальцы, налитые злой суконной нежностью, уже держали ее за запястье. Какое-то хитрое нажатие – и кулаки открылись сами собой, роняя на засыпанный осколками и залитый кофе пол невесомые белые бумажки.

Их почти сразу кто-то поднял. Бережно, как раненых птиц.

— Так-так, Юрий Альбертович, так-так… Экстимия? Карбоплатин? Ну и ну. Какая интересная находка! Где бы вы могли такие таблеточки раздобыть, уж не в аптеке ли?

Человек сдавленно дышал, уткнувшись лицом в замызганный пол.

—Не хотите говорить? Может, думаете, что отделаетесь двести двадцать шестой дробь один? Нет, Юрий Альбертович, не отделаетесь. Потому что тут у вас вырисовывается совсем другое. А знаете, что? Сто двадцать три прим. Проведение искусственного прерывания онкологического плода. Удивляюсь я вам, Юрий Альбертович. Могли бы жить, как человек, людей спасать, а вы… Ну что, стоило оно того? Много вам преступления против жизни принесли? Поднять его. В машину.

Юля попыталась встать, но не пустили. Держали ее мягко, почти ласково, но так, что даже рукой шевельнуть нельзя. Заботились, суки. Опухоль под ребрами тревожно задрожала – тоже, наверно, чувствовала страх. Не понимала, что как раз ей ничего не грозит. Маленькая глупая жизнь.

— Ну здравствуй, - человек опустился за стол напротив нее. Смотреть ему в глаза было тяжело – слишком темные – Юля и не смотрела, — А ведь я знал, что скоро вновь тебя увижу, Юлия Валерьевна. Как впервые увидел, сразу понял. Надеялся, что не придется, да уж куда там… И вот потянуло тебя, а? Ни к чему, стало быть, мои слова не привели?

Юля всхлипнула.

— Чтоб тебя самого рак сожрал! — выдохнула она, внутренне корчась от собственного бессилия, — Я все равно эту заразу изведу, понял? Вырежу, вытравлю, вырву… С корнем вырву, если понадобится! С мясом!

Он покачал головой.

— Не любишь ты жизнь, Юлия Валерьевна. Такая молодая – а не любишь. Грустно это. Жизнь надо любить во всех ее проявлениях. Кто жизнь не любит, того она наказывает, это понимать надо. Особенно тебе. Ну, — он вдруг поскучнел, разом утратив к ней интерес, и отвернулся, — Давайте. Чего уж тут…

Юля ожидала, что на нее наденут наручники и поволокут, но вместо этого ее мягко оторвали от стула и опрокинули на носилки. Миг – запястья и лодыжки оказались прихвачены плотными эластичными бинтами. Ни боли, ни возможности пошевелиться. Юля застонала, отчаянно напрягая все мышцы, едва не разрывая себя пополам. Не получилось – кто-то уже прижимал к ее локтю прохладный хоботок шприца. В голове что-то сладко запело, по пальцам прошел слабый прерывающийся ток. И Юля почувствовала, что ее клонит в сон. Тяжелый и спокойный сон, лишенный тревог и сновидений.

— К-куда… - едва выдохнула она, — Куда вы меня?

Сопротивляться было бесполезно, ее тело уже начало обмякать. Но она сопротивлялась. Может, потому, что жизнь безнадежно упряма в любых своих проявлениях.

Кто-то остановился над ней. Лица она уже не видела – все вокруг стремительно серело, превращаясь в разнородные пятна – как на ее рентгенографиях.

— Туда, где вы не сможете причинить никому вреда, Юлия Валерьевна, — сказал этот человек, — На сохранение.

По глазам мазнул яркий свет фонарика, озарив веки радужно-розовым рассветом, и последнее, что вспомнила Юля, прежде чем растаять в этом свете окончательно – нелепого пластикового страусенка с ярким хвостом…