Аяврик и ночь без добра

Лес был идеален.

Слишком идеален. Солнце ласкало листву, птицы распевали сладкозвучные трели, и даже комары, прежде чем укусить, вежливо спрашивали:

— Можжжно?

Ворон, если ему выпадал гнилой орех, говорил:

— Ну что ж, значит, орех просто уставший.

Лиса не ловила зайцев, разве что, поиграть в догонялки или спеть что-нибудь очень оптимистическое.

Заяц делился морковкой со всеми, а его никто не ел, пока косой отец ушастого семейства валялся всвоих обмороках.

Все здесь были добры. Всегда.

Сегодня с утра всё было не так.

Аяврик, маленький, не умеющий притворяться волчонок, выросший среди людей с другом Тыманчей, чувствовал это кожей. Он привык к добру, он переселился в лес и не увидел в нем природной дикости.

А теперь его шерсть встала дыбом, когда Медведь-хозяин леса, чьи лапы могли ломать вековые сосны, но не обижали никого, вдруг улыбнуся во всю свою пасть и заговорил тонким, певучим голосом:

—Аяврик, дружочек, не ходи один к старому дубу. Там будет темно. А мы ведь так любим свет, правда?

И облизнулся.

Правда, они все любили свет.

Они любили улыбаться, делиться и петь хором у дуба, на котором висела аккуратная табличка:

«Быть добрым — значит быть счастливым».

Но сегодня Аяврик видел другое.

Белка, раздавая орехи, сжимала лапки в кровь, будто сдерживала яростное желание схватить кого-нибудь за горло.

Старый Ёж, которому всё было понятно, отполировал иголки до блеска, и с утра тёр каждую о камень, шепча: «Гладкие, добрые, гладкие, добрые».

А к вечеру из-под коры дуба пошла сочиться тёмная, тягучая смола, и в ней что-то пульсировало, словно где-то глубоко заработал насос, гигантское сердце.

Когда солнце село слишком быстро, Ёж подошёл к норе Аяврика. Он не улыбался.

— Сегодня Ночь без добра, — прошептал он, и его голос был хриплым, незнакомым. — Запрись. Не выходи. Не дыши. И если услышишь пение… не поддавайся. Оно зовёт.

— Кто зовёт? — спросил Аяврик, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки.

— Тот, кто дал нам эту доброту, — Ёж облизал потрескавшиеся губы. — Он берёт плату. Одну ночь в году мы можем быть… собой. Чтобы потом, до следующей осени, снова носить эти маски. Тебе лучше не становиться таким, будь добрым всегда.

Ёж погладил себя по иголкам и порезался:

— Ночь без добра, она такая...

— Страшная?

— Нет, традиционная. Нам велели быть добрыми, — тихо ответил Ёж. — Мы и стараемся. Всю жизнь. Но раз в год закон ослабевает. Иначе — не выдержим.

— А что бывает, если не быть добрым?

Ёж посмотрел в темноту и произнёс почти шёпотом:

— То, чего потом целый год не хотят помнить.

Ёж ушёл, пошатываясь. Аяврик запер дверь. Но он не мог не смотреть, всё время выглядывал и выглядывал.

Ночь пришла мягко, будто притворялась вечером.

Лес стоял тихий, но воздух был будто наполнен электричеством.

Сова не улетела на охоту — сидела на ветке и дышала часто, как зверь перед броском.

Издалека донёсся хоровой шёпот. Не пение — именно шёпот. Слова повторялись:

«Не доброе утро, не добрый вечер... Не доброе. Не добрый...»

Аяврик выглянул ещё раз.

Лес переливался огнями — не костров, а глаз.

Звериных.

В этих глазах отражалась луна, и казалось, что само небо смотрит вниз, недовольно, с усталостью.

Он видел, как Лиса шла по тропинке и улыбалась.

Слишком широко. На шее у неё блестела цепочка с маленьким замочком.

Ёж шёл рядом, неся мешок. В нём что-то шевелилось.

К дубу.

Аяврик пошёл за ними.

У дуба собрались все. Белки, Медведь, Волк, Ворон, Бобёр, все с родственниками и друзьями — все, даже те, кого давно никто не видел.

И все молчали.

Из дупла вышел Кот — тот самый, учёный, с очками на резинке, чтобы не потерять. Глаза у него были как у человека, который слишком долго читал только не запрещённые книги.

— Пришёл час, — сказал он. — Доброта — это усталость. Сегодня мы отдыхаем.

Он поднял лапу — и в лесу разом погасли все звуки.

Даже ветер перестал дышать.

Потом зазвучали тихие шаги. Много шагов. Как будто из-под земли поднимались те, кого давно закопали вместе с их голосами.

Ровно в полночь старый дуб треснул с звуком рвущейся плоти.

Из ствола хлынул не свет, а густая, бархатная тьма, которая поглотила луну.

И из этой тьмы вышел Он. Или Оно? Существо, сотканное из тысячи улыбок, застывших в вечной гримасе радости. У него не было глаз — только сияющие пустоты, и его голос был похож на лязг сломанных шестерёнок, притворяющихся музыкой.

А на груди горело белым пламенем имя Аяврика...

— Дети мои! — проскрежетал Он. — Год вы были хорошими! Год вы давили в себе злость, ненависть, страх! Год вы притворялись! А теперь… покажите Мне, что вы помните! Помните, кто вы ЕСТЬ!

И лес взорвался.

Тишину разорвали рёв, визг и хохот.

Благородный Олень, всегда уступавший тропу каждому муравью, вонзил рога в ствол сосны и принялся ломать его с диким воем.

Лисицы, обычно читавшие вслух стихи, сбились в стаю и с визгом гоняли по поляне собственные хвосты, выдёргивая клочья шерсти.

Белки, эти милые труженицы, сбрасывали с деревьев шишки прямо в костры, которые вспыхнули по всему лесу, и их тени плясали на стволах — уродливые, искажённые карикатуры на дневных жителей.

Это не было зверство ради пропитания. Это была истерика. Выпускной клапан для всего, что копилось, давилось, хоронилось за улыбками.

Они не охотились друг на друга — нет, это было бы слишком лично. Они уничтожали лес. Ломали, рвали, жгли. Потому что проще сломать ветку, чем сорвать злость на соседе. Он ведь может ответить.

Проще выть на луну, чем признать, что ненавидишь этот дуб, эти правила, эту вечную, удушливую доброту.

Аяврик смотрел и его тошнило от ужаса. Но вместе с тошнотой пришло и странное понимание. Он видел не зверей. Он видел тюрьму, в которой они все сидели. И эту единственную, ужасную ночь.

И тут волчонок вцепился зубами в призрачную ногу.

Оно взвыло, попятилось, перестав улыбаться.
Звери бросили свою грызню и посмотрели в сторону своего божества-тюремщика. Потом пошли на него, размахивая когтями, скаля клыки, распушив хвосты и иглы.

Оно сбежало.

Кот закрыл за ним трещину дуба.

Всё стихло.

Аяврик упал и попробовал потерять сознание, как Заяц. У него получилось.

Лес был безупречен. Светило утреннее солнышко.

Трава — изумрудная, цветы — свежие, воздух — кристально чистый. Ни пылинки, ни пепла. Будто кто-то провёл гигантской губкой, смыв все следы безумия.

На поляне, сияя улыбками, работали звери.

Медведь, поливая цветы из леечки, напевал:

«Какое прекрасное утро! Я желаю всем добра!»

Белка, развешивая на ветках гирлянды из грибов, звонко смеялась.

Лиса оптимистично махала метлой.

Их улыбки снова были приклеены намертво.

Но теперь Аяврик видел — в уголках их глаз застыла усталость. Пустота. И страх. Впереди год добра, а что дальше?...

Он пошёл к дубу. Табличка была новая. На старой, что валялась рядом, обожжённой и исцарапанной, можно было разобрать другие слова. Аяврик перевернул её лапой.

«Будь добр. Или будь съеден. Или стань одним из нас».

Ёж, подметающий тропинку, понимающе посмотрел на него. В его глазах не было ни злобы, ни угрозы. Только бесконечная, всепоглощающая усталость.

—Ну что, Аяврик? — спросил он тихо, почти с надеждой. — Ты готов быть добрым? До следующей осени?

Аяврик посмотрел на умытую росой морду Медведя, на вымученную улыбку Белки, на чистый, сияющий лес-тюрьму. Он почувствовал, как в его собственном горле поднимается комок чего-то тёмного и горького — будущего года подавленной ярости.

Он медленно кивнул.

— Да, — прошептал он, и его голос прозвучал чужим и сладким. — Я готов. Я буду добрым.

Это было страшнее любого ночного кошмара. Потому что это была правда. Теперь он был частью системы. Частью леса притворных улыбок.

И он уже с нетерпением ждал следующей Ночи без добра, когда можно будет, наконец, разбить эту леечку и выть на луну, став на одну ночь самим собой — чтобы за это заплатить вечностью притворства...

— Аяврик, проснись! — Его дружно толкали Ёж и Лиса. — Ты проспал и дико скрипишь зубами. Пора на болото, Василиса ждёт. Мы сегодня квакаем!

Приснится же...

Аяврик встряхнул ушами, отгоняя сон.

А разве лягушки квакают в конце октября?

Уууууууууууууууууууууу!

Имя мальчика Вовы из иного мира вспыхнуло белым пламенем на его свитере...