айс бэбис / ice babies

Киселева О./ko_mon

айс бэбис / ice babies

© Киселева О./ko_mon

суперобложка и обложки © MON

Ice, ice baby…

("Ice Ice Baby" — песня, американского рэпера Ваниллы Айса.

Мелодия песни основана на сэмпле из совместного трека

группы "Queen" и Дэвида Боуи "Under Pressure".

Вышла в 1990 году)

В семье следователя Продая ожидалось пополнение. Будущие родители не сомневались — конечно, мальчик. Уверенность подкреплялась тем, что на это указывали все народные приметы, которым Лариса Витальевна Продай верила больше, чем всей науке в целом. Она даже гордо отказалась узнать пол ребёнка, заявив: "я и так знаю".

Заранее купленные вещи для младенца сияли всеми оттенками голубого, включая многофункциональную супер-коляску (подарок будущих бабушки и дедушки). И пока позволяло время, всё семейство тщательно выбирало имя первенцу. Мнения разделились между Владимир (на Вовочке настаивало старшее поколение) и Максим.

Счастливое событие ожидалось в конце марта, но дитя появилось на свет в конце февраля.

Часть 1

1.

В ночь с субботы на воскресенье Всеслава Леонидовича разбудил громкий крик жены: "Началось!"

Вопиющая преждевременность события, грубое нарушение планов, а главное — несвойственная жене истеричность вопля, напугали его и ввергли в панику. Он соскочил, зачем-то принялся застилать постель, но бросил, не закончив, натянул спортивные штаны и только когда с трудом пропихивал голову в вырез свитера, застряв козырьком откуда-то взявшейся кепки, понял: надо вызвать скорую!

— Я уже вызвала, — простонала Лариса Витальевна.

Старательно заталкивая свитер в штаны, Продай оторопело наблюдал, как его жена, охая и постанывая, собирает нужное для роддома (собрать "тревожный чемоданчик" планировалось к концу марта).

Дожидаясь скорой, Всеслав Леонидович помог жене одеться и в нетерпении забегал по квартире, выглядывая в окна — едут ли?

Пребольно стукнувшись носом о стекло, он, наконец, заметил скорую, с воплем "приехали!" накинул куртку, сунул ноги в подвернувшиеся гостевые тапки-зацы и повёл жену вниз.

В роддом отправились всей семьёй. По пути Лариса Витальевна скулила и вскрикивала, а он держал её за руку, дрожал и больше всего боялся, что дитя родится вот прямо сейчас, и ему придётся это увидеть.

Но обошлось. По пустынным улицам доехали быстро.

В приёмном покое роженицу тут же уложили на каталку и увезли, а Продай, завершив процедуру оформления, остался маяться в холле вместе с будущими отцами разной степени испуга.

Ожидание длилось вечность… Он несколько раз выбегал на крыльцо покурить и снова возвращался в казённую унылость холла с резким светом ртутных ламп, при которых все казались ожившими мертвецами. Каждые пять минут он подбегал к регистратуре, но новостей не было.

Наконец объявили его фамилию.

— Ваша жена родила девочку, три шестьсот. Поздравляю. Состояние матери и ребёнка нормальное.

Продай не сразу понял услышанное:

— Мальчик. Родился мальчик. Вы ошиблись, — поправил он со снисходительной уверенностью.

Регистраторша, за долгие годы работы привыкшая к выходкам новоиспечённых папаш и утратившая способность удивляться, с бесконечным терпением громко повторила, чётко артикулируя:

— Девочка. Здоровая. Три шестьсот. Всё нормально. Поздравляю.

— Но должен быть мальчик! — возмутился Продай — Откуда девочка-то?! Мне нужен мой мальчик! Я хочу увидеть жену и сына! Я должен убедиться!

— Не морочьте мне голову, — устало сказала регистраторша. — У вас дочь. Дочь. Езжайте домой. Позже придёте, в часы посещений.

2.

Раздавленный коварной непредсказуемостью жизни, Всеслав Леонидович отправился ловить такси.

Случайно заметив своё отражение в витрине, он понял: а) почему машины проезжают мимо него, прибавляя скорость и б) почему у него так сильно замёрзли ноги. Из витрины на следователя Продая таращился странный субъект с красным распухшим носом (не то бродяга, не то городской сумасшедший) в перекошенной куртке, из-под капюшона которой косо торчал кожаный козырёк, в вытянутых на коленях спортивных штанах с лампасами и в пушистых розовых тапках-зайцах. Завершал образ шарф, кокетливым хвостиком свисавший из-под куртки.

Избавившись от клетчатого хвоста (расцветки несуществующего шотландского клана), конфузливо поджимая ноги в розовых мехах, Продай, всё же, смог поймать машину и был вынужден слушать, натужно изображая понимание, рассказы обо всех придурковатых пассажирах, когда-либо возимых говорливым таксистом.

Едва переступив порог, Всеслав Леонидович с омерзением сорвал проклятые тапки, сунул их в пакет с мусором. Его трясло от холода и всего пережитого за эту страшную бесконечную ночь, после которой жизнь уже не будет прежней.

Тоненько посвистывая ушибленным носом, он методично опустошил холодильник, съев всё и выбросив обычно сберегаемую (для рассады) пластиковую упаковку в припадке экзистенциональной имплозии (понятия не имея, что это такое, но нутром чуя — так надо!).

Он жевал оставшийся от давешнего праздника кусок шоколадного торта, и ему казалось, что он ест прессованный торф. С мазохистским упорством Всеслав Леонидович снова и снова вспоминал как он, жалкий в своей нелепой уверенности, надменно качал права перед усталой регистраторшей, притопывая ногой, обутой в розовый тапок с игривыми заячьими ушками.

От обиды и стыда хотелось выть. Такого унижения он не испытывал никогда в жизни.

Объевшись до дурноты, изнемогая от жалости к себе, он неловко залез в арктическую стужу полузаправленной постели забыться горестным сном.

Ему снились кошмары, полные хихикающих визгливых девочек в розовом и розовые хищные монструозные зайцы, отгрызающие ему ноги.

С той ночи следователь Продай возненавидел розовый цвет.

3.

Вечером, навещая Ларису Витальевну, Всеслав Леонидович испытал облегчение от того, что не пускают в палату. Разговаривая с женой по телефону, он с преувеличенной заботливостью справлялся о её самочувствии, неудачно шутил и тщетно старался скрыть разочарование.

Но Лариса Витальевна всё равно чувствовала себя виноватой и расхваливала дитя, словно залежалый товар. Это раздражало Продая не меньше, чем крах мечты о сыне — он смутно ощущал, что стал жертвой какого-то чудовищного обмана, и весь этот поток увещеваний сладким голоском только подчёркивал его беспомощность.

Последующие посещения хоть и проходили по тому же сценарию, но разговоры были уже не столь тягостны для обоих.

4.

Сослуживцы Продая, узнав о рождении ребёнка, сердечно поздравили коллегу и преподнесли купленный вскладчину подарок: большую бутылку виски для молодого отца, а для ребёнка — авторскую куклу модной художницы-кукольницы, которую активно пиарил глянцевый журнал, посвящённый пропаганде образцового буржуазного быта. Творение ваятельницы в текстиле, Аллы Вейде, было освежающе дорогим и пошловато-претенциозным (как, впрочем, всё, что рекламировалось в этом журнале, полном завистливого любования квазироскошью с умильной оглядкой на старые добрые времена царизма и крепостного права).

Уродливая кукла неопределённого пола с мордой валенком, с глазами-пуговицами, пришитыми волосатой ниткой, щеголяла бархатом аляповатого наряда и держала в руках покрытые сусальным золотом жестяные литавры. На груди гордо сияло вышитое люрексом имя автора. Всё это великолепие дурновкусия покоилось в коробке атласного картона с золочёным тиснением, неприятно напоминавшей миниатюрный гробик. К кукле прилагался внушительный сертификат подлинности на мелованной бумаге с невнятно поблескивающей золотом печатью. Сомнений в эксклюзивности и дороговизне объекта прикладного искусства даже не возникало.

Тронутый искренней радостью сослуживцев и столь престижным подарком, Продай предложил отметить появление нового члена общества и откупорил виски. Сослуживцы откликнулись с энтузиазмом, кто-то сбегал за бутербродами, а у начальника нашлась в сейфе бутылка-другая водки… Посидели на славу, благо, домой никто не спешил.

Этот импровизированный мальчишник стал для Всеслава Леонидовича единственным приятным событием за последние несколько дней.

5.

Забирая жену из роддома, Продай опасливо держал голубой конверт с младенцем, словно внутри была бомба.

Уже дома он внимательно рассмотрел спящее дитя. Никакой обещанной красоты он не заметил: дочь ни чем не отличалась от всех остальных младенцев, которых ему доводилось видеть.

— Знаешь, Славик, — восторженно округляя глаза, тихо сказала Лариса Витальевна — другие дети всё время орали, а наша лапочка спала. Она такая спокойная!

Она… Это она ударило Продая словно разряд тока.

— Ничего, наорётся ещё, мало не покажется, — буркнул он нарочито противным голосом.

Тут дитя проснулось и с брезгливостью уставилось на Продая. Не впечатлившись увиденным, оно беззвучно зевнуло и снова уснуло, будто из вредности так и не заорав.

Вопреки мрачным прогнозам, воплей так и не последовало. Даже проснувшись ночью, девочка тихо лежала, таращилась в темноту и изредка издавала приглушённые звуки, похожие на тихое кошачье мяуканье.

Странная молчаливость дочери стала приятным сюрпризом для Всеслава Леонидовича, но поводом для беспокойства Ларисы Витальевны, решившей вдруг, что девочка немая. Однако врачи утверждали, что с ребёнком всё в порядке.

Знахарка, "представительница альтернативной медицины", которой встревоженная мать втайне от отца показала дитя, подтвердила вывод врачей: нормальный здоровый ребёнок.

6.

Тем временем остро встал вопрос с именем. После долгих дебатов девочку решили назвать в честь всеми любимой народной актрисы — Людмилой. Продаю было всё равно, он согласился и на "Людочку".

При оформлении свидетельства о рождении, на вопрос об имени ребёнка, Всеслав Леонидович автоматически сказал "Максим" (как привык называть ещё не родившее дитя, будущего сына), но тут же поправился: "ну, то есть, Люба", некстати вспомнив другую звезду экрана былых времён.

Регистраторша ехидно спросила:

— Вы уверены?

"В чём тут можно быть уверенным…" горестно подумал Продай и отрезал:

— Уверен. Люба.

— Любовь? — с нажимом спросила регистраторша, иронично подняв брови.

— А в чём проблема-то? — окрысился Продай.

— Да нет, ни в чём, — сразу сдалась регистраторша.

Лариса Витальевна хотела было вмешаться, но при виде взбешённого ошибкой супруга, промолчала.

"Пусть будет Любовь…" — думала она — "… даже символично как-то… любви нам теперь явно не хватает… А фамилию потом поменяет, когда выйдет замуж…" — утешала она себя — "… лишь бы характер был полегче."

7.

Обретение имени никак не сказалось на девочке, она оставалась всё такой же спокойной и сосредоточенно тихой, упорно не желая орать по ночам (лишая тем самым упивающегося обидой разочарования отца законного права почувствовать себя ещё более несчастным).

Люба оказалась необременительным ребёнком. Она рано пошла, рано начала говорить, окончательно развеяв тревогу матери по поводу надуманной немоты.

Но поводов для тревог у Ларисы Витальевны хватало с избытком.

Брезгливое равнодушие Всеслава Леонидовича к ребёнку тревожило и расстраивало её. И то, как она, Лариса Витальевна, резко растолстела, расстраивало её тоже. Она пыталась, было, сетовать, в надежде вызвать сочувствие, но перестала после ехидной шутки мужа, что она, мол, как рояль — большая и вечно расстроенная.

И засилье голубого цвета в жизни девочки её расстраивало непомерно… Вывозя дочь на прогулку в голубом чуде многофункциональности, Лариса Витальевна чувствовала себя странно, а на комплименты "какой красивый мальчик" отвечала коротким "спасибо", не желая показаться дурой, катающей одетую в голубое девочку в голубой коляске. И снова расстраивалась.

Постоянная плаксивая гримаска и ноющие интонации голоса страдалицы раздражали Продая, укрепляя его разочарование в ценностях семейного счастья. Своего раздражения он не считал нужным скрывать.

Из жалкого тщеславия гордости Лариса Витальевна неубедительно делала вид, что всё хорошо, но постепенно уверовала в то, что является главной проблемой человечества и столь часто сбегала в свой внутренний мир, что это уже можно было назвать эмиграцией.

При первой же возможности она с радостью вышла на работу, вернувшись на прежнее место в городской отдел озеленения. Ощущать себя винтиком кафкианской машины делопроизводства Ларисе Витальевне было даже приятно. И пока вершительница судеб районного масштаба поддерживала хрупкий баланс между миром коммерции и остатками зелёных насаждений, девочкой занялись бабушки.

8.

В четыре года Люба научилась читать под чутким руководством одной из бабушек (бывшей учительницы, скучавшей по преподаванию).

Трогательная серьёзность, с которой дитя сопело над книжкой, замирая над каждой картинкой, вызывала умиление взрослых. Вместо игрушек они стали дарить ей книжки, втайне лелея мечту о научном поприще, на котором будет непременно блистать умная девочка.

И без того правильная речь юной любительницы чтения приобрела книжный оттенок обилием сложных слов и взрослостью фраз, вызывая восторг гордости за внучку у старшего поколения.

Не обходилось без курьёзов. Как-то, прочитав на стене дома незнакомое слово, жадное до знаний дитя спросило о его значении. И дедушка (бывший офицер-пограничник, человек в высшей степени серьёзный), мучительно краснея и смущённо почёсывая лысину, пытался объяснить, почему нужно забыть это слово сейчас же и навсегда.

Научившись читать, Люба поняла, что затейливый узор, вышитый жёсткой ниткой на бархатной груди игрушечного паяца означает его имя: Алавейда.

9.

Престижное творение модной художницы в своё время было изгнано из гостиной Ларисой Витальевной (тактично скрывавшей наличие хорошего вкуса, но рефлекторно избегавшей крайних проявлений пошлости).

Уродец нашёл приют в детской, став одной из двух кукол Любы. На фоне истошно-жизнерадостного пупса с жёлтыми кудряшками, паяц вызывал у неё жалостливую симпатию своей унылой массивной мордой, проволочными очёчками без стёкол и непомерно длинными конечностями при коротком квадратном теле. Девочка подолгу разглядывала пёстрое произведение Аллы Вейде, любуясь переливами бархата наряда куклы и бликами золочёных тарелок, намертво пришитых к шарикам кулаков.

Налюбовавшись, Люба аккуратно укладывала паяца в коробку до следующего раза. Мысль играть куклами ей даже не приходила — для игр были конструктор, головоломки и пластилин, из которого можно было слепить что угодно.

Прочитав слово на груди паяца, Люба стала называть его по имени — Алавейда (с ударением на последний слог). Улыбчивый кретин-пупс имени на одежде не имел и значился просто куклой. В своей безымянной неодушевленности он никогда не становился героем её рисунков.

А рисовать Люба любила не меньше, чем читать. Её рисунки поначалу были обычными детскими каракулями (которые модные художники столь натужно пытаются повторить без детской искренности, но с недетским пафосом). Однако со временем изображения становились более узнаваемыми, и в рисунках начали просматриваться зачатки композиции. Приученная к ясности формулировок, Люба и в рисунках стремилась к точности.

Мир предметов завораживал её. Мир людей интересовал её куда меньше. Взрослые всегда от неё чего-то требовали, а другие дети казались ей туповатыми своей невнятной речью и шокировали вопиющим невежеством.

Книги и карандаши оказались для неё идеальными друзьями, а уродец Алавейда стал постоянным представителем семьи на её территории.

10.

Примерно тогда же Всеслав Леонидович стал обращать внимание на дочь, которую до тех пор подчёркнуто игнорировал и в глубине души побаивался.

Его пугали пропорции и судорожные движения младенца, казавшиеся какими-то нечеловеческими, а животные проявления бездумного существа вызывали отвращение. Но боле всего он страшился пронзительного вопля, которым дитя может разразиться в любую секунду.

Подросшая Люба с осмысленной речью и взрослой серьёзностью казалась ему забавным зверёнышем, почти человеком. То, что дочь (увы, не сын!) похожа на него больше, чем на мать, льстило Продаю, хоть в этом он не признался бы даже под пыткой.

На второго ребёнка супруги так и не отважились: гарантий, что будет мальчик, не было ни каких, да и Лариса Витальевна не хотела рисковать результатом беспощадной борьбы за фигуру и хорошим местом работы (сулившим немалую выгоду при определённой сообразительности).

11.

Наперекор зловредности судьбы, Продай решил воспитывать дочь как сына. И немало в этом преуспел: к первому классу школы Люба лихо гоняла на велосипеде, увлечённо играла с отцом в футбол и могла метким ударом расквасить нос хулигану. Физической подготовке и способности к самозащите дочери Всеслав Леонидович уделял особое внимание. Он оборудовал её комнату спортивными снарядами и купил ей маленькую боксёрскую грушу.

Случайно заглянув в любину комнату, напоминавшую спортзал в голубых тонах с армейской аккуратностью скудного казарменного быта, даже воинствующая феминистка, со всем неистовством разящая гендерные стереотипы, разрыдалась бы от жалости к девочке. И совершенно напрасно: Любе было уютно и легко в логично обустроенной детской, полностью лишённой удушливой приторности гнёздышка маленькой принцессы. Да она и не воспринимала себя чьей-то принцессой. Она была Любой, и только Любой. Своей собственной.

Она любила лежать на полу, подложив под голову боксёрскую перчатку и мечтать или обдумывать прочитанное, катая пальцами ног детскую гантель. Или лазать по шведской стенке, забираясь до потолка. Сверху комната смотрелась совсем по-другому, а в окно было видно газон с кустами, тротуар и автобусную остановку с одиноким круглосуточным ларьком.

А когда раздражённый голос отца и слащавое блеяние матери или рёв телевизора становились невыносимы, Люба лупила по груше — прямо в середину креста из полос скотча, скреплявших обшивку. Это был её мир, и осатанело улыбающийся пупс за стеклом в шкафу рядом с унылым Алавейдой в своём золочёном гробике были его неотъемлемой частью.