БАБУШКИНА СХЕМА

Акт I

Ключ не входил.
Совсем.
Он упирался в личинку замка почтового ящика на первом этаже ее… Нет, уже не ее дома — упрямым тупым кончиком, будто говоря: «Ты ошиблась квартирой, подъездом, жизнью». Из груди вырвался короткий, влажный звук, не то вздох, не то всхлип. Она оглянулась, будто поймав себя на слабости. В подъезде никого не было, пахло дихлофосом и сыростью.

Она вытащила ключ, рассмотрела его. Обычный, потертый, на кольце с пластмассовой биркой домофона. Она прожила в квартире №314 сорок три года. Привезла сюда еще молодого мужа.
А потом вынесла из нее его, уже седого и легкого, после второго инфаркта. Вырастила дочь, которая укатила в Германию и теперь звонила раз в месяц, спрашивая про давление.
Встречала здесь внука Степку, когда его на лето привозили.
А теперь уезжала. Сама. В новостройку на окраине, к почти взрослому Степке, который сказал: «Баб, ты же одна. Я за тобой присмотрю. А эту рухлядь продадим, вложим в мою ипотеку. Будешь жить со мной в новом».
Он говорил так убедительно, складно, с цифрами. Она не очень понимала про проценты и сроки, но верила его загоревшемуся взгляду. Он был плоть от плоти ее дочери. Плоть от плоти ее самой — такой же целеустремленный, знающий, как надо.

Переезд прошёл суетно, с чужими мужиками в робах, которые безразлично запаковывали ее жизнь в коробки. Она взяла только самое необходимое. Мебель Степан сказал оставить — «новые хозяева, может, купят, а так вывезти — одни расходы».
Новые хозяева. Почему так горько от этих слов?

Квартиру продали быстро, через агентство. Молодой риэлтор в наглаженной рубашке нашел покупателей «за неделю». «Вам повезло, Галина Семёновна, без торга. По ипотеке. Сделаем все быстро».
И сделали. Деньги ушли на счет Степана, он объяснил, что так «лучше для налогов». Она кивала. Он же родной. Ей было странно, но Степан обнял ее за плечи в новой, пахнущей пластиком квартире и сказал: «Вот, баб, теперь будем вместе. Осваивайся». А сам ушел по делам. Она осталась одна среди белых стен, глядя в огромное окно на недостроенные коробки соседних домов.

И сегодня утром, пока Степан спал, она вдруг вспомнила. Вспомнила, что не проверила почтовый ящик. Там могли быть квитанции, может, письмо от сестры из Казахстана, с которой переписывались раз в пять лет, но которую она почему-то сейчас вспомнила.
Она села в рейсовый автобус и поехала. По знакомым улицам, мимо школы, где проработала тридцать лет учительницей начальных классов, мимо сквера с покосившейся лавочкой, мимо всего своего прошлого.

И вот ключ не подошел.
Она потрогала замок.
Новый. Совсем не ее старый. Галина Семёновна медленно поднялась на третий этаж. Ее ноги, знакомые с каждой ступенькой, сегодня были тяжелыми. Проклятый варикоз.
На площадке пахло по-другому — не ее котлетами, а какой-то ванилью. Она достала второй ключ — от входной двери. Вставила. Повернула. Щелчок.
Краска, лак, новый линолеум. И еще — молоко, детские подгузники.
В прихожей стояли не ее тапочки, а яркие кроксы и маленькие сандалики. Она сделала шаг внутрь, и пол скрипнул под ней иначе. Голос из гостиной, женский, настороженный: «Кто там?»
Галина Семёновна застыла, прижав сумку к животу. Из гостиной вышла молодая женщина, лет тридцати, в домашних легинсах и растянутой футболке, с младенцем на руках. За ней выглянул мужчина, коренастый, в очках.
— Какого чёрта? — вскрикнул он недружелюбно.
— Я… — голос Галины Семёновны сорвался в шепот. — Я продала эту квартиру вчера.
Женщина и мужчина переглянулись.
— Вы ошиблись, — сказала женщина. — Мы купили эту квартиру. Полгода назад.
— Не может быть, — простонала старуха. — Я… я еще вчера…
Она прошмыгнула мимо них в гостиную. Обои на стенах были свежие, светло-серые, в мелкую полоску. Не ее розоватые, с едва заметным цветочным узором. Мебели ее не было. Стоял новый угловой диван, телевизор во всю стену, книжные полки с аккуратными рядами корешков. На полу — детский коврик с буквами. Ее мир растворился, как будто его и не было.
— Послушайте! Уходите! — мужчина, Максим, взял ее за локоть, мягко, но твердо. — Вы нездоровы? Вам помочь добраться до дома?
— Домой? — Галина Семёновна вырвала руку. Ее глаза метнулись к окну — там был ее старый тополь, его макушку теперь было видно по-новому, с другого ракурса. — Это мой дом!
Она вдруг выбежала на площадку, судорожно роясь в сумке. Нашла телефон, старую «раскладушку». Дрожащими пальцами набрала номер. «Абонент временно недоступен», — певуче сообщил автоответчик. Она набрала снова. И снова. Потом позвонила в агентство «Уютный дом». Номер не существовал.
Стало сковывать живот, сжимало горло ледяным кольцом. Она не сразу осознала полностью. Чужие лица.
Что она наделала? Кто виноват? Не она! Не риэлтор! Не внук, конечно! Но кто?
Мошенники!
В глазах потемнело. Она схватилась за перила. Из квартиры вышла женщина, уже без ребенка, с лицом, на котором злость сменилась растерянностью и легким испугом.
— Бабушка, давайте я вызову вам скорую. Или… полицию?
Галина Семёновна посмотрела на нее. И в этом взгляде уже не было беспомощности. Там кристаллизовалась ярость. Глубокая, старческая, всесокрушающая ярость обиженного на весь мир человека.
— Вызывай, — прошипела она. — Вызывай. Меня обокрали. А вы… вы сидите в моем доме.
Она развернулась и пошла вниз, держась за стену. Каждая ступенька отдавалась в поясницу глухим ударом:
Об
ма
ну
ли.
Об
ма
ну
ли!

Акт II

Следователь Краснов ненавидел ноябрь. Ненавидел эту хмарь, эту слякоть, которая уже хочет стать снегом, но не решается, эти голые, тоскливые деревья за окном его кабинета. Ненавидел дела, которые начинались со слов «меня обманули». Особенно ЭТИ дела.
Это всё стало как предсказуемая, заезженная пластинка: доверчивость, алчные родственники, ловкие мошенники, или ушлые старухи, потеря всего. И почти никогда — справедливость. Деньги растворялись, «риэлторы» испарялись, а козлом отпущения оказывался новый собственник. Душа болела, а потом просто онемела.

И вот эта бабушка. Галина Семёновна Топская. Сидела напротив, прямая, как хренова палка, в дорогом, но вышедшем из моды шерстяном костюме. Слезы текли по ее морщинистым щекам молча, будто это был естественный процесс, как дождь за окном. Но в ее глазах горел такой холодный, непримиримый огонь, что Краснову стало не по себе.
— Они… они! — ее голос дрожал. — Они меня обманули! Я учительницей начальных классов! Всю жизнь! Деткам отдала! А они меня… оболванили!
Ее руки, породистые, с длинными пальцами, лежали на коленях и мелко тряслись. Краснов протянул ей бумажную салфетку. Она машинально взяла, сжала в комок, не вытирая слез.
— Успокойтесь, — сказал он, глядя мимо нее, на лужи во дворе, уже схваченные первым хрупким льдом. «Сейчас бы в Сочи, — подумал он. — На море, а не вот это вот всё». Но отпуск был только через 7 месяцев.
Рядом с бабушкой сидел внук. Степан. Молодой, гладкий, в дорогих белых «Найках». Он уткнулся в смартфон, его большой палец быстро нажимал на экран. В его позе не было наглости, скорее — напряженное желание стать невидимкой, сжаться в комок. Испуг человека, которого выдернули из его уютного кокона в реальность.
— А ты что же, бабушку не отговорил? — спросил Краснов, рассматривая заявление. Бумага была чуть смята.
Степан вздрогнул, поднял глаза.
— Я говорил! Она не слушала! Говорил же! — его голос звучал слишком высоко.
— Он говорил! Я не слушала! — тут же, как эхо, отозвалась Галина Семёновна.
Следователь вздохнул, достал из стола пачку «Синего Винстона», приоткрыл створку пластикового окна, впуская внутрь колкий воздух.
— Вы понимаете, Галина Семёновна, там сейчас живут люди. Молодая семья. Они купили эту квартиру, заплатили деньги. По всем правилам. Через банк, с нотариусом.
— Они молодые! — выкрикнула старуха, и ее голос впервые сорвался. — А я куда? На улицу? Они заработают еще! А я? Я на пенсии! Мне не заработать!
— К внуку? — пожал плечами Краснов и выпустил дымок в щель окна.
Внук дернулся так, что выронил смартфон. Экран треснул паутинкой. «Пабг умер».
— Да вы что! — зашипела Галина Семёновна, вскакивая. — Он же молодой совсем! Ему жить! Чтоб я на его шее сидела? В его этой новой квартире? Нет! Я в своем доме должна умереть! В своем!
— Ага, — Краснов потушил недокуренную сигарету, устало потер переносицу. — Идите. Мы вас вызовем.
Он махнул рукой, отпуская их. Степан почти подхватил бабушку под локоть, но она резко отшатнулась, как от прокаженного, и вышла сама, гордо выпрямив спину.
Краснов смотрел на них в окно. Лужи уже начинали затягиваться корочкой льда, но это было ненадолго. Так бывает почти каждую осень. Сначала морозец слегка прихватит, а потом отпускает, и зима приходит всё позже и позже. Зимы вообще стали какими-то слишком теплыми. Не то, что в детстве.

В подъезде дома на улице Гагаринской, 12, пахло сыростью и жареной рыбой.
Вика закрыла дверь и прислонилась к холодной стене. Внутри все было горячо и пусто. Максим стоял напротив, его лицо было спрятано в ладонях.
— Преступники? — прошептал он сквозь пальцы, и этот шепот усиливала акустика. — Мы теперь преступники? Украли квартиру у старухи?
— Мы ничего не крали! — голос Вики сорвался. — Мы все проверили! Агентство, юрист, банк! Мы платили свои, кровные! Взяли кредит!
Дверь соседняя открылась. Выглянула соседка, Людмила Петровна, всегда улыбчивая, с сумкой-тележкой. Увидела их, и захлопнула дверь обратно.
— Все уже знают, — сказала Вика безжизненно. — Все соседи. Мы — одни из тысяч. Мы в схеме.
Они делали ремонт полгода, выбирали обои, спорили о цвете кухни, мечтали, как их сын Миша будет бегать по этой квартире. Теперь линолиум казался липким.
Маленький Мишка ухватился за ее штанину.
Вика не выдержала. Она схватила его, прижала к себе так сильно, что он захныкал. Но она уже не могла отпустить.

Вечером, когда Миша уснул, а Максим бесцельно щелкал пультом перед телевизором с выключенным звуком, Вика пошла на балкон. Она достала альбом, который не выбросила при ремонте.
Вика открыла его. Первая страница. Черно-белая фотография. Молодая, строгая женщина с высоко завязанными волосами и ясным, открытым взглядом. На обороте : «Галя Топская, 1965 год, пединститут, 1 курс». Дальше — снимки с учениками. Классные фото. Девочки в белых фартучках, мальчики в коричневых формах. На одном из снимков молодая Галина Семёновна обнимала за плечи плачущую девочку с разбитой коленкой. На другом — она держала в руках самодельную открытку. Вика листала дальше. Свадьба. Муж, красивый, в галстуке, смотрел на нее так, как Максим смотрел на Вику в день их бракосочетания. Рождение дочери. Потом уже цветные, выцветшие фотографии: та же дочь, подросток, с куклой; Галина Семёновна с мужем на фоне Черного моря; она же, но уже седая, с маленьким мальчиком на руках — внуком Степой. На последних страницах — фотографии, очевидно, сделанные уже на телефон и распечатанные: Галина Семёновна в школьном музее, у стеллажа с кубками; она же на даче, улыбающаяся, с котом на коленях.
Вика закрыла альбом.
Закон должен защитить их. Но разве это возможно теперь?
Она тихо заплакала, прижав альбом к груди.

Акт III

Зал районного суда был тесным, душным.
Галина Семёновна сидела на скамье истцов одна. В черной водолазке и строгой юбке она напоминала ворона на голой ветке.
Ее внук Степан отсутствовал. «Дела, баб, аврал». Она не удивилась. Она уже ничего не удивлялась. Она ждала мести.
Напротив, за столом ответчиков, сидели Вика и Максим. Вика старалась выглядеть спокойной и деловой, но под столом ее колени били дробь. Максим мрачно смотрел в пустоту. Рядом с ними их адвокат, молодой и амбициозный, раскладывал папки с документами.
Судья — женщина лет пятидесяти с усталым, непроницаемым лицом — монотонно зачитывала обстоятельства дела. Голос ее был плоским, лишенным каких-либо эмоций, будто она читала инструкцию к пылесосу в тысячный раз.

Адвокат выступал четко, аргументированно:
— Уважаемый суд, мои доверители действовали исключительно как добросовестные приобретатели. Квартира была приобретена на открытом рынке по рыночной стоимости, что подтверждается отчетом об оценке. Все денежные средства были переведены официально, через банк, о чем имеются соответствующие выписки. Нотариус, удостоверявший сделку, не имел оснований сомневаться в дееспособности истицы на тот момент — она предоставила все необходимые справки, вела себя адекватно. Более того, после вселения ответчики провели капитальный ремонт, вложили значительные средства, что явно свидетельствует об их намерении использовать жилье по назначению, а не о какой-либо недобросовестности. Просим суд отказать в удовлетворении иска.

Галина Семёновна не смотрела на него. Она смотрела на Вику. В своем воображении она медленно, методично протыкала в воздухе дырочки на месте сердца молодой женщины.

Перед самым удалением судьи в совещательную комнату Вика не выдержала. Она встала, достала из сумки потрепанный альбом и, игнорируя удивленный взгляд адвоката, подошла к Галине Семёновне.
— Галина Семёновна, — тихо сказала она. — Мы… нашли это. Еще давно. Кажется, это ваше.
Она протянула альбом. Галина Семёновна взглянула на него, и на мгновение что-то дрогнуло в ее каменном лице. Что-то человеческое, теплое, бездонно-грустное. Но это мгновение длилось долю секунды. Она выхватила альбом, маниакально прижала его к груди, будто это было не собрание фотографий, а живое, спасенное из огня дитя. Потом она подняла глаза на Вику. И в них не было ни капли благодарности. Только чистая, вымороженная, беспримесная ненависть.
— Это… — ее голос скрипел. — Это ничего не меняет. Ни-че-го. Вы все воры. Сидите в моем доме. Смотрите в мои окна. Вы украли мою память. И я вам этого не прощу.
Она резко развернулась и, прижимая альбом как щит, ушла в конец зала, оставив Вику стоять одной.
На нее смотрели все: секретарь, публика, судебные приставы. В их взглядах читалось любопытство, непонимание, а у иных — и презрение: «Очередная бабкина схема». Вика вернулась на место, села. Максим положил ей на руку свою ладонь.

Судья вернулась. В зале затихли. Она села, поправила мантию, взяла со стола несколько листов с решением. Начала читать монотонно, снова, словно заведенная:
— Гражданский суд, рассмотрев дело по иску Топской Галины Семёновны к Дованковым Виктории Владимировне и Максиму Андреевичу о признании сделки купли-продажи квартиры недействительной и применении последствий ее недействительности…
Голос ее бубнил, слова сливались в одно серое, юридическое месиво. Вика уже почти не слушала, глядя на узор паркета под ногами. Она видела пятно от пролитого когда-то сока, которое они не могли оттереть. Это не кончится никогда! Они будут ходить из суда в суд в поисках правды, пока наконец кто-то из них не сдастся или не издохнет!

И вдруг голос судьи прервался, будто наткнулся на стену. Вика подняла голову.
Судья опустила бумагу. Подняла глаза и посмотрела на зал. Ее взгляд скользнул по Галине Семёновне, замершей в ожидании триумфа, по Вике и Максиму, по их адвокату. Потом она почему-то посмотрела в самый конец зала, на последнюю скамью, где сидела невысокая женщина в сером плаще и больших темных очках. Та сидела совершенно неподвижно.
Судья отвела взгляд, и ее губы беззвучно шевельнулись. Вике, сидевшей недалеко, показалось, что она сказала что-то вроде: «Да пошло оно все…» Но это, конечно, была игра воображения.
Потом судья снова подняла бумагу. И заговорила. Но это был уже не монотонный бубнеж. Ее голос стал другим — низким, полновесным, наполненным не силой власти, а какой-то странной, личной убежденностью. Словно слова лились не с бумаги, а изнутри, из какого-то глубокого, несправедливо тронутого источника.
— …Суд, выслушав стороны, исследовав письменные материалы дела, приходит к следующему. Да, Галина Семёновна Топская стала жертвой мошеннических действий. Это вызывает глубочайшее сочувствие. Однако… закон защищает не только слабого, но и того, кто действовал добросовестно, в разумной уверенности в чистоте сделки. Ответчики Дованковы приобрели спорное жилье при следующих обстоятельствах: через лицензированное агентство, с привлечением независимого юриста, с нотариальным удостоверением, с полной оплатой через банковский счет. Никаких намёков, которые могли бы вызвать у разумного человека сомнения, на момент сделки не существовало. Они вселились, вложили значительные средства, обустроили быт, родили ребенка… Лишить их жилья сейчас — значит совершить еще одну несправедливость, возможно, более чудовищную, потому что она будет санкционирована законом. Суд не может карать одних невинных, чтобы символически возместить ущерб другим. Тем более что реальные виновники — мошенники — остаются вне поля досягаемости. На основании изложенного, руководствуясь статьями… суд РЕШИЛ: в удовлетворении исковых требований Галины Семёновны Топской — ОТКАЗАТЬ. Квартира по адресу: … остается в собственности Виктории Владимировны и Максима Андреевича Дованковых.

Последние слова утонули в хаосе. Галина Семёновна вскрикнула — пронзительно, как раненная птица. Она вскочила, что-то кричала, тряся кулаками, но ее голос терялся в общем гуле возмущения, удивления и одобрения. Кто-то в зале захлопал. Его тут же осадили. — Тишина в зале! Порядок! — кричала судья.
Вика обняла Максима. Она плакала. Это были слезы чудовищного, давящего облегчения, смешанного с гнетущим чувством вины. Они выиграли. Они остались в доме.

И за всем этим безумием, криками, слезами и шепотом никто не заметил той самой женщины в сером плаще и очках на последней скамье. Ее лицо, скрытое за темными стеклами, не выражало ровным счетом ничего. Но когда судья произнесла резолютивную часть, она встала и бесшумно вышла из зала.
Ее ждал изумрудный Форд Тандербёрд под знаком «ПАРКОВКА ДЛЯ ИНВАЛИДОВ». Она села на пассажирское сиденье. Водитель, крепкий мужчина в куртке, тут же тронулся с места, не дожидаясь команд. Женщина сняла очки. Ей было около семидесяти. Лицо острое и ухоженное, с жесткими, прочерченными линиями у рта и внимательными, умными глазами.
Ее телефон беззвучно завибрировал. Она взглянула на экран. Ответила на вызов.
— Здравствуйте, — раздался в трубке спокойный, мужской голос. — Договор разрывается. Эффект больше не работает.
Он сказал это и повесил трубку у себя в офисе на двадцатом этаже бизнес-центра. Подошел к панорамному окну. Внизу город был серым, мокрым, осенним. Он достал из мини-холодильника бутылку простокваши, налил в стеклянный стакан. Выпил залпом. Осень. Погодка неважная.

Женщина не положила трубку. Она смотрела в окно автомобиля. Где-то там сейчас Вика и Максим, обнявшись, плакали от счастья в такси. Где-то Галина Семёновна, сжав в окаменевших пальцах фотоальбом, смотрела, не видя ничего, кроме черной пустоты. Где-то судья, сбросив мантию, пила в своем кабинете крепкий чай…
«Эффект не работает».
— Работает, — прошептала она сама себе. — Просто сменилась фаза. Эффект работает всегда. Он многомерен. Эта история еще не закончена. Это… небольшая неудача. Она лишь доказывает, что система жива. В ней есть слабые места, сбои. Но мы ее починим.
Она положила трубку. Откинулась на кожаном подголовнике. Закрыла глаза.
«Да, — сказала женщина. — Зима в этом году будет не такой, как в детстве. Она будет моей. Новый год будет моим! Я украду его у всех!»
Автомобиль мягко нырнул в тоннель, и свет фар выхватил из мрака блестящие стены. Дорога в никуда. Или туда, где ждали уже другие одинокие старики, другие молодые семьи, другие ключи, которые не подходят к чужим, но таким желанным дверям.