Баг-апдейт

Ближе к концу света Город наводнили насекомые.

В считанные часы они заняли все парки, лужайки и скверы, а к вечеру того же дня набились в дома. Окружающее пространство, прежде так уверенно принадлежавшее людям, теперь басовито жужжало, гудело, летело, ползло, больно кусалось и деловито множило себя, преисполнившись неотвратимой целеустремлённости. А ещё – препротивно похрустывало под ногами.

О вечерних прогулках в парке пришлось забыть.

Через несколько дней в Городе пропали все репелленты, «липучки» от мух, вонючие распылители и даже дорогущие заграничные мелки, от которых в доармагеддонские времена тараканы в считанные часы уходили из дома – необратимо, как гаммельнские дети – за Крысоловом.

Дезинфекторские конторы, в первые часы бедствия не скрывавшие ликования от внезапно подвалившего «объёма работ», к концу недели спешно закрывались – потому что травить стало некому.

Последние смельчаки, ещё пытавшиеся бороться с нашествием, либо сдавались, либо исчезали. Их находили позже в подвалах и вентиляционных шахтах законсервированными в коконах из шёлка и хитина.

«ЭкоСтраж» на Пятой улице пал первым: утром сотрудники ещё хвастались в соцсетях «рекордными уловами», а к вечеру их офис заполнила чёрная жижа из разложившихся насекомых. Единственный выживший, точнее, успевший выскочить из офиса до того, как вязкая субстанция превратилась в намертво схватывающий клей, рассказывал, что «смердючая квашня» потекла сперва из канализации, потом хлынула изо всех щелей и даже из розеток, за считанные минуты залила пол и переварила дезинфекторов заживо. Каша из дохлых насекомых пузырилась, как кипящий дёготь, а на её поверхности то и дело всплывали странные находки: полурастворённые крылышки, напоминающие миниатюрные копии тех, что художники рисовали на спинах фейри в старинных бестиариях. «Да ну, бред...» — в конце интервью буркнул выживший, но на всякий случай неумело перекрестился.

«Чистый дом» продержался дольше. Они заварили двери и травили насекомых промышленными пестицидами – пока те не начали возвращаться.

— Они мутировали, — шептала в своём последнем прямом эфире единственная оставшаяся в живых сотрудница, кося безумным глазом на забаррикадированную дверь. — Наши яды... теперь их еда… Заберите меня отсюда кто-нибудь, умол... — Тут раздался сухой продолжительный треск, камера метнулась в потолок, послышался пронзительный визг, и телефон упал куда-то в хрустящую хитином тьму. Через пару секунд глазок объектива ощупали длинные усы, потом в него заглянула деловитая тараканья харя, которая мгновенно сменилась раздутым брюшком. Брызнула густая струя – и прямой репортаж из преисподней наконец-то закончился.

После этого Эльса зареклась не только новости смотреть, но и в соцсети заходить.

Через пару дней в Городе не осталось ни одной работающей службы. Только пустые пульверизаторы валялись на тротуарах, да ветер трепал на столбах обрывки объявлений с надписями «Всё под контролем!», залитые бурыми пятнами высохшей гемолимфы.

А потом пришли Покупатели.

Они появились на рассвете, когда город ещё кутался в липкую, пропитанную клоповыми феромонами дымку. Не дезинфекторы – те давно сбежали или сгнили в своих залитых хитиновым клеем норах. Нет, эти были другими.

Люди в костюмах химзащиты, но не облегчённых, как у старых дезотрядов, а монолитных, запаянных, словно скафандры. Их матовые визоры не просто поглощали свет – иногда, если поймать угол, в них мелькали отражения. Слишком много отражений: как если бы под маской было не лицо, а... фасеточные глаза? Но нет, это были блики, конечно же. Просто блики. За спинами у них висели цистерны вместо баллонов: огромные, брюхатые, с мембранными насосами, которые мерно всасывали воздух со звуком, напоминающим дыхание старика-астматика.

Они не бегали, не суетились, двигались медленно, методично. Не травили насекомых – зачем? Яды больше не работали. Вместо этого они расставляли ловушки: плоские ящики с феромонными диспенсерами, липкие сетки, тонкоплёночные экраны, мерцающие ультрафиолетом.

И насекомые шли.

Тараканы сбивались в плотные шары и катились в приёмные бункеры. Мухи усаживались на липкие ленты ровными рядами, как солдаты на параде. Даже хищные шершни, те самые, что ещё вчера выедали глаза у последних безумцев, рискнувших с ними бороться, теперь покорно заползали в транспортировочные контейнеры, жужжа, но не сопротивляясь.

А ещё Покупатели хорошо платили.

Но вовсе не тем, кто ещё пытался давить, жечь, травить. Борцы были обречены. Деньги доставались тем, кто вовремя приспособился.

К центрам сбора потащились вереницы старух с ведрами, полными сверкающих жуков. Побежали со всех окрестностей чумазые дети, в карманах которых гремели спичечные коробки, набитые кусачими кузнечиками.

Домохозяйки забросили пироги и вязку носков. Теперь их кухни пахли не корицей и апельсиновой цедрой, а хитином и клопами. Они мастерили ловушки из пластиковых бутылок и скотча, развешивали липкие ленты вместо занавесок, а в мухоловки, исправно трещавшие на подоконниках, клали не сахар, а кусочки тухлого мяса – для добычи покрупнее.

В очередях у центров сбора дамы толкались локтями, но не ругались, а шёпотом обменивались советами:

— Сверчков на банановую кожуру лови, они на запах ведутся...

— А у меня в ванной мокрицы с жёлтыми полосками завелись, я их дихлофосом – они его лакают, гады, и ещё злее становятся!

— Не трави, дура! Их живьём в банку – за штуку по пятьдесят берут!

Одна, самая предприимчивая, даже наладила оптовые поставки: по утрам выходила во двор с ягодными грабельками и вёдрами, как на грибную охоту, и методично прочёсывала подвалы. Её брезентовый передник лоснился от брызг гемолимфы, а в глазах кипел холодный индустриальный азарт.

Но больше всех, конечно, заработали бомжи. Они давно знали, где в Городе самые тёплые вентиляционные шахты, и теперь эти знания окупились сторицей. Скорпионы ценились дороже всего: редкие, ядовитые, с панцирем, переливающимся, как нефтяная плёнка. Их выманивали на куски протухшей печени, ловили пустыми бутылками и сдавали по цене чёрной икры.

И пока последние вменяемые горожане, помнящие нормальную жизнь, дрожали по подвалам и квартирам, слыша, как по крышам ползает что-то огромное, Покупатели работали с тихой, почти ритуальной точностью.

Они не спешили. Не орали, как те дезинфекторы в первые дни. Просто принимали, платили, распределяли и закатывали цистерны в рефрижераторы – те самые, что раньше, до начала конца света, возили мясо, рыбу и скоропортящиеся фрукты. Никто уже и не вспоминал про такие изыски, они остались в прошлой, человеческой жизни. Теперь внутри перевозных холодильников что-то непрестанно скреблось, пытаясь выбраться. Рефрижераторов постоянно не хватало.

Пришло время другого изобилия.

Сборщики не знали, куда увозили их «урожай».

Старухи шептались, что на корм.

— Видела, видела собственными глазами! — цеплялась за рукав соседки одна, вся в перламутровых пятнах от сороконожьих выделений. — Завезли их, значить, в то старое хозяйство за рекой, а там… там баки такие стоят, будто для свиней. Только свиньи теперь не свиньи, а... Ой, как же они кричат там, как кричат!

Голос её прерывался. Все понимали: врёт. Свиньи бы так не кричали. Тёмные дела творились, тёмные... Но платили за них исправно и щедро.

Мальчишки орали, что на сырье, инфа сотка.

— Да им эти гниды как нефть теперь! — верещал самый бойкий, размахивая телефоном с треснутым экраном. — Вон, в инете пишут – из них теперь и батарейки делают, и пластик, и даже...

Но тут его перебивал грохот: где-то в трубах лопалась очередная оотека, и по вентиляции катился шелестящий вал только что вылупившихся существ.

Бомжи бубнили: на переработку.

— Да всё проще, бабы... — хрипел дед Вискул, вытирая губы, испачканные в чём-то жирном. — Они их не перерабатывают. Они их сор-ти-ру-ють.

Он тыкал грязным пальцем в сторону уезжающей фуры.

— Живых – в одну сторону. Мёртвых – в другую. А тех, кто изменился...

Но договорить не успевал. Потому что в этот момент начинали дрожать стёкла – не от гула моторов, а от того, что под землёй, в самых старых тоннелях, что-то шевелилось в ответ.

Только один человек в Городе знал правду.

Старый фармацевт с Пятой улицы, тот самый, что ещё в первые дни нашествия заперся в подвале своей аптеки с книгами, которым было несколько сотен лет. Он не боролся с насекомыми и не продавал их.

Он считал: сколько цистерн увезли, сколько ещё осталось. И главное – сколько времени пройдёт, прежде чем оно проснётся.

Потому что он знал: Город обречён.

Не из-за насекомых – а из-за того, для кого их собирали. Из-за того, кто тысячи лет спал глубоко под Городом и чьи личинки дремали в подземных резервуарах, в старых бункерах, в стенах домов, построенных на костях прежних поселений.

Не просто так рефрижераторы уходили за пределы Города – они ехали в промзону, где ещё до нашествия стоял заброшенный биокомбинат. Там, в глубине ржавых ангаров, за герметичными шлюзами, и готовился конец света.

Потом, когда центры сбора начали закрываться один за другим, домохозяйки ещё неделю стучались в наглухо заваренные двери с вёдрами шевелящегося «улова». Но было уже поздно.

Покупатели исчезли.

А вот насекомые остались.

Эльса четвертую неделю сидела дома безвылазно – благо, вбитая бабушкой привычка держать запас продуктов минимум на месяц в кои-то веки пригодилась.

В квартире поначалу худо-бедно справлялся робот-пылесос, но сегодня в нём безнадёжно забились фильтры, и он капитулировал перед неизбежным злом, на прощание завертевшись вокруг своей оси свихнувшейся юлой.

Муравьи бурыми ручейками резво потекли к кухонным ящикам.

Эльса обула резиновые сапоги и упрямо выдвинула вперёд нижнюю челюсть. Это означало, что сдаваться она не намерена.

Но когда из фарфоровой, бабкиной ещё сахарницы посыпались сороконожки – размером с зерно риса и отливающие перламутром, Эльса наконец-то дала волю чувствам. Наследный фарфор полетел в распахнутое окно (на улице глухо ахнули; следом забормотали сдавленные проклятия).

Эльса стояла, опершись на подоконник, и чувствовала, как ветер доносит с улицы запах гниющих цветов и тухлых яиц – словно где-то под окнами потёк старый аккумулятор. Сороконожки покинули дом вместе с сахарницей, но наследить успели: на ладони осталась липкая перламутровая слизь. Эльса потёрла пальцы, и кожа заныла, будто обожжённая крапивой.

В стенах неумолчно шуршала чуждая жизнь.

Муравьи… Они уже не бежали хаотичной бурой рекой – теперь они двигались строем, огибая её сапоги идеальным полукругом, словно признавая невидимую границу.

— Ты их не боишься? — донёсся из коридора хриплый голос.

Старый Томас, сосед снизу, стоял в дверях, обмотанный липкой лентой для мух. Мухоловки мало помогали: его шея и руки были покрыты красными точками, но он ухмылялся, будто гордился укусами, как боевыми отметинами.

— Они ведь не просто так пришли. — Он кашлянул, и в горле у него что-то булькнуло. — Они зовут. Матку зовут.

— Какую ещё… матку? — Эльса отмахнулась от грозно гудящей осы-разведчицы, намерившейся ввалиться в дом, и поспешно закрыла окно.

— Известно какую, — ожесточённо расчёсывая ладони, проклокотал Томас. — Королеву свою, над всеми этими тварями главную. Жаль, бабка твоя не дожила. Она знала, как с этим справиться.

Эльса замерла, чувствуя, как по спине пробежал холодный пот.

— Что ты несёшь? — пробормотала она, но Томас уже ковылял к окну, прижимая к груди свёрток, туго перевязанный бечёвкой.

— Бабка твоя не просто так в каждом углу у себя мешочки с травами развешивала. Да и не трава это была, если уж начистоту. — Он развязал свёрток, и Эльса увидела пучки засохших стеблей, тёмных, почти чёрных, с идеально крупными семенными коробочками.

— Это что?

— Защита. — Томас усмехнулся, и в его голосе вдруг проскользнуло что-то древнее, дремучее, будто говорил не старик-алкоголик, а кто-то другой, неизмеримо больший, на время притаившийся под его морщинистой кожей. — Только она уже не работает. Потому что королева проснулась.

За окном вдруг загудело. И это было не просто жужжание: низкий, пульсирующий гул, от которого задрожали стёкла, а в груди заныло, будто кто-то провёл камертоном по рёбрам. Эльса рванулась к подоконнику. Стекло мгновенно покрылось паутиной трещин – но не от удара, а от чистого звука, от той безграничной вибрации, что впивалась в мир намертво, как абордажные крючья.

Над городом, над крышами домов, над опустевшими улицами, затянутыми чёрной, шевелящейся пеленой, кружили тучи насекомых. Они сбивались в гигантские, плотные спирали, то сжимаясь, то расширяясь, будто дышали, как одно огромное лёгкое.

А в центре… В центре, в самой сердцевине этого живого смерча, Она медленно разворачивала крылья.

На секунду Эльсе показалось, что это не крылья вовсе, а плащ: тончайший, сотканный из миллиардов шелковинок, в которых путались последние лучи света. Бабушка говорила, такие плащи носили сиды – те, кто ушёл под холмы, когда пришли люди креста и костра.

Но сил думать дальше уже не было, Эльса больше не принадлежала себе.

Существо распахнуло крылья во всю ширь, и на них проявились прожилки: толстенные, как кабели, и переплетённые в чудовищный узор. Потом стали заметны хитиновые пластины (каждая размером с автомобильную дверь): матовые, испещрённые бороздами, похожими на древние пророчества, выгравированные на драгоценном металле.

И наконец, сама Королева явила себя Городу и миру.

Её тело было слишком большим, чтобы умещаться в реальности. Оно искривляло воздух вокруг себя, пространство под её крыльями плавилось, как раскалённый асфальт. Её ужасающая голова, похоже, была слеплена из мириадов различных насекомьих морд, сплавленных воедино. Фасеточные глаза казались чёрными зеркалами, в каждом омматидии которых отражались не обречённый город и не небо, а то, что за порогом бытия.

Она величественно взмахнула мощными крыльями – и пришёл конец света.

Погасли все лампочки в домах, все фонари, подсветки торговых центров, рекламные щиты и неоновые экраны. Все телевизоры, мониторы и гаджеты превратились в бесполезные куски пластика и наборы микросхем. Город провалился в кромешную тьму, и только Королева осталась видимой, лучась во мраке светом иной реальности.

А потом она запела, но не звуком, а дрожью: всепоглощающей вибрацией, которая проникала в каждую клетку, входила в кости, в зубы, в бетон под ногами, в стены домов. Которая звала, звала и обещала.

И Эльса во внезапно вспыхнувшем в ней озарении вдруг поняла – это не конец.

Это роение.

И все они: и старухи с вёдрами, и мальчишки с коробками, и бомжи, и тем более Покупатели в своих герметичных костюмах – уже часть улья.

И сейчас они об этом узнают.

— Они её призвали, — прошептал Томас. — Теперь она придёт за нами, за всеми нами.

Эльса резко обернулась.

Муравьи в кухне замерли.

Потом, как по команде, развернулись – и всей колонной двинулись к ним.

Томас отшвырнул свёрток с травами. Сухие стебли рассыпались по полу, издавая терпкий, горчащий запах. На секунду муравьи замешкались – но лишь на секунду.

— Беги, — хрипло пробормотал старик, затравленно озираясь по сторонам.

Эльса не успела спросить куда – в этот момент стены задышали.

Обои вздулись пузырями и лопнули, обнажив чёрные, блестящие соты. Из щелей в полу хлынула живая река: полупрозрачная, студенистая, мерцающая бледным светом.

Это были личинки – те самые, что спали в жилах Города тысячи лет.

Томас закричал – тонко, как раненый заяц.

Они вползали в него через рот, нос, уши – и он не сопротивлялся. Его кожа по всему телу зашевелилась, а потом раскрылась от горла до паха, будто латексный костюм стриптизерши.

Из груди старого алкоголика вырвалось существо невероятной красоты: изящное, бледное, с перепончатыми крыльями, ещё мокрыми от его крови. Стрекозиные глаза источали бесконечную любовь.

Эльса застыла, поглощаемая живой рекой.

Прежде чем измениться, она увидела, как её пальцы начали менять форму, а кожа потемнела и стала твёрдой и блестящей.

А потом пришла волшебная музыка: та самая, что звучала не в ушах, а внутри, в каждой клеточке её нового, прекрасного тела.

И Эльса запела в ответ.

Её голос слился с гулом Королевы, с шелестящим хором миллионов крыльев. В последний человеческий миг она успела подумать: «Как же это было очевидно…»

Ведь все признаки были налицо: перламутровые переливы на спинах сороконожек – точь-в-точь как на средневековых гравюрах про фейри. Круги на полях, которые появлялись в пригородных хозяйствах ещё до нашествия (но кто тогда обращал внимание на бредни фермеров?). Даже бабкины травы – те самые, чей запах отпугивал насекомых – пахли, как описано в старинном манускрипте: «Зелье против дикого народа». Правда, об этой детали знал только старый фармацевт, который прямо сейчас, прижимая к груди пыльный фолиант с надписью: «De Insectis et Feyis» («О насекомых и фейри»), счастливо смеялся, глядя, как его пальцы становятся длиннее и изящнее.

Город трещал по швам. Стены домов рассыпались, обнажая гигантские коконы. Оттуда выходили они: стройные, лёгкие, с кожей, отливающей металлическим блеском, с глазами, как у стрекоз.

Древние, голодные, настоящие – те, кого изгнали когда-то огнём и железом.

Фейри вернулись в Город.