Балалайка Страдивари

Часть первая. Следствие вели...

Заставка программы «Следствие вели…». Камера плавно выходит из студии и переносит зрителя в московское кафе. За столиком — редактор передачи и Леонид Каневский. В руках у редактора — мобильный телефон, он только что получил звонок.

Голос в трубке (низкий, хрипловатый):
— Здравствуйте. Я — Томин. Нам нужно встретиться.

Редактор переглядывается с Каневским, делает паузу.

Редактор:
— Простите… как вы сказали? Томин?

Голос в трубке:
— Да. Я — бывший инспектор уголовного розыска МУРа. Не киношный, а настоящий. Прототип того самого Томина, которого сыграл Коневский.

В кафе повисает молчание. Каневский приподнимает брови.

Редактор (осторожно):
— И о чём же вы хотите поговорить?

Голос в трубке:
— У меня есть для вас одно уголовное дело. Я думаю, оно вас заинтересует.

Редактор:
— Можно поконкретнее? Что за дело?

Голос в трубке:
— Кража знаменитой балалайки Страдивари. Тогда нам не дали довести его до конца: дело изъял КГБ. Но только сейчас, уже на пенсии, я смог закрыть его окончательно. Архивы открылись — и я разобрался, что на самом деле произошло.

Редактор: Вы можете подойти в кафе Пилигрим?

Голос в трубке:

Буду через 20 минут.

Встреча

Кадр: небольшое московское кафе. Каневский и редактор сидят за столиком. Входит пожилой мужчина в тёмном плаще, с твёрдым взглядом — настоящий Александр Томин. Он садится напротив. Редактор сразу же замечает некое сходство гостя с Каневским.

Настоящий Томин (спокойно, но твёрдо):
— Здравствуйте! Вы знаете легенду о балалайке Страдивари?

Редактор и Каневский переглядываются. Каневский кивает.

Томин:
— Мы тогда вышли на самого Юрия Чурбанова, мужа дочери Брежнева. У него была одна тайная страсть — он играл на балалайке. И когда он узнал о существовании балалайки Страдивари, заказал её кражу.

Томин наклоняется вперёд, говорит почти шёпотом:

— Советские цеховики, миллионеры из Средней Азии, организовали всё. А громкое «дело о миллионной взятке Чурбанову» — про золотой халат и золотую тюбетейку — было прикрытием. Взятка была не деньгами. Она была… балалайкой.

Камера показывает лицо Каневского: он смотрит пристально, словно сам не верит, но понимает, что перед ним — страшная правда.

Каневский (за кадром):

— Балалайка Страдивари. Инструмент с таинственной историей, в который вмешались самые влиятельные люди страны. Дело, которое долгие годы скрывалось в архивах. И лишь теперь, спустя десятилетия, мы можем рассказать правду…

Гость достаёт из портфеля кипу документов и передаёт редактору. Он вместе с Каневским начинает их изучать.

Летопись о смехотворце царском

*"В лето 7073-е (1565 год от Р. Х.) при царе Иване Васильевиче бывша на пиру великая веселость. И посреди веселья стоял пред царем шут именем Фома Кривобокий, муж смехотворный, остер на язык и дерзок в слове.

И рече он при всех: «Государь наш, скор ты на гнев и резв в сечах, яко серп на ниве. Токмо коли все нивы пожнешь и врагов изведешь, кого ж царем над пустырем коронуешь?»

И возрадовашася вельможи, а потом ужасом облишася, понеже слово его яко нож резало. И царь сначала смеятися нача, а потом мраком лице его покрыся. И возгласи гневно: «Не мне смеяться, но тебе страдати!»

И тогда поутру повелел государь посадити смехотворца на кол, посреди Москвы, да будет страх и пример всем, кто осмелится на слово дерзостное.

И бе казнь люта, и стон его долг, аще и смерть последи. И прежде конца рече Фома: «Тело мое гниёт, а дух мой в древе поселится. Кто кол сей возьмет — смех мой услышит, и плач, и безумие».

И по смерти его кол сохранен бысть, якобы в диковину, и стояше долги лета в приказной палате, а потом исчез без вести."*



Заметка иноземного путешественника

*"Anno Domini 1667, во время моего пребывания в Московии, слыхал я дивное сказание от купца русского о странной древесине, сохранившейся от времён царя Ивана Васильевича.

Сказывали, будто тот царь, именуемый Грозным, имел шута дерзкого, коего наказал казнью страшной — насадил на кол посреди города. И древесина та, пропитавшаяся кровью и страданием, хранилась потом как редкость в царской палате.

Молвят, что дерево то издавало тихий треск, а иногда в ночи слышался смех вблизи него, отчего стража не смела стоять близко.

Впоследствии же часть того кола, неведомо как, оказалась в руках одного итальянского мастера, искусного в музыкальных инструментах. Имя его — Антонио Страдивари, коему русские люди, побывавшие за морем, отдали тот кус древесины, якобы как диковину.

И сей мастер, не ведая всей истории, изготовил из него вещь странную, на вид малую, но глас её был необычен: и смех, и плач, и звон, и скрежет, яко бы не от струн, но от души человеческой исходил."*



Каталог Русского музея музыкальных реликвий (фрагмент статьи, 2008 г.)

*"Так называемая «Балалайка Страдивари» представляет собой уникальный предмет музыкальной истории, вокруг которого на протяжении столетий складывался ореол мифов и преданий.

Согласно устной традиции, инструмент был создан Антонио Страдивари из фрагмента неизвестного происхождения, якобы привезённого из Московии во второй половине XVII века. В ряде источников (летописи, позднейшие пересказы иностранцев) упоминается «кол Ивана Грозного», связанный с легендой о казни придворного шута. Именно с этим колом часть исследователей склонны связывать происхождение древесины.

Однако каких-либо документальных подтверждений прямой связи между Страдивари и «русским колом» не обнаружено. Более вероятно, что подобные истории возникли в кругу коллекционеров XIX века, стремившихся придать инструменту ореол мистической уникальности.

Тем не менее, акустические исследования показывают: тембр «Балалайки Страдивари» действительно отличается особой резонансной окраской, которую музыканты описывают как «смеющийся» или «рыдающий» звук. Это породило устойчивый интерес не только у исполнителей, но и у публики, воспринимающей легенду как неотъемлемую часть образа инструмента."*

Кроме этих документов, в стопке бумаг находились заключения множества экспертиз и копии листов уголовного дела. Именно так, в московском кафе Пилигрим начала создаваться новая серия передачи “Следствие вели...”



Пролог

Говорит и показывает Леонид Каневский:

— Москва. Наши дни. В одном из уютных дворов неподалёку от Арбата звонок телефона нарушил вечернюю тишину. Звонил молодой музыкант, восходящая звезда, готовящийся выступить на престижнейшем конкурсе имени Чайковского. Но вместо радостного волнения перед сценой — отчаяние. Исчез главный его инструмент, легендарная балалайка Страдивари.

Инструмент этот был необычен. Говорили, что сделан он из древесины, связанной с самим Иваном Грозным и его шутом. Звучал он так, будто в его голосе были и смех, и плач, и боль целого века.

Молодое дарование не знало, к кому обратиться… И тогда он позвонил Александру Томину, старому другу своего отца. Так началось одно из самых загадочных и громких дел советского (а теперь и российского) времени — «Дело о пропавшей балалайке Страдивари».



Вступление

— Следствие ведут знатоки. Я, Леонид Каневский, расскажу вам о преступлении, которое потрясло и музыкальный мир, и сыскное сообщество.

Кадр: вечерняя Москва, за окном моросит дождь. Камера медленно приближается к столу, где Александр Томин читает газету. Рядом — телефон с дисковым набором. Вдруг — звонок. Резкий, настойчивый.

Томин (берёт трубку, хмурясь):
— Томин слушает.

Голос юноши (взвинченно, почти шёпотом):
— Александр Иванович? Простите, что так поздно… Это Аркадий, сын вашего покойного товарища.

Томин (смягчаясь):
— Ах, Аркаша… Конечно, помню. Что случилось?

Аркадий (срывается):
— Балалайка… Она исчезла! Моя балалайка… та самая!

Томин (настораживается):
— Подожди… Ты говоришь про Страдивари?

Аркадий:
— Да! Сегодня утром я репетировал. Уехал на прослушивание. Вернулся — чехол пустой. Дверь закрыта, окна целы, замок не взломан… Как будто она растворилась!

Томин (жёстко):
— Спокойно. Дыши. Ты уверен, что никто, кроме тебя, ключа не имеет?

Аркадий:
— Уверен. Только я… и мама. Но мама в больнице, она не могла…

Томин (мрачно, уже почти для себя):
— Значит, кто-то знал. Кто-то знал и о доме, и об инструменте.

Пауза. Слышен только дождь в окно.

Аркадий (почти срывается на плач):
— Завтра конкурс, Александр Иванович! Это был мой шанс… Я без неё никто!

Томин (твёрдо):
— Никто не «никто», Аркаша. Мы разберёмся. Завтра утром я буду у тебя. И ещё… никому ни слова. Ни соседям, ни журналистам. Понял?

Аркадий (глухо):
— Да… Понял.

Щелчок положенной трубки. Камера задерживается на лице Томина. Он хмурится, сжимает губы и берёт пальцами виски.

Закадровый голос Каневского:

— Так начиналось одно из самых необычных дел, которое довелось вести нашим героям. Таинственная кража, странные улики и легенда, уходящая корнями в кровавые времена Ивана Грозного.



Сцена в квартире Аркадия

Кадр: утро. Старая московская многоэтажка, двор завален машинами, на асфальте лужи после ночного дождя. Камера следует за Томиным и Знаменским, которые поднимаются по лестнице.

Каневский (за кадром):

— Ранним утром Александр Томин и Павел Знаменский прибыли в дом на Смоленском бульваре, где жил молодой музыкант Аркадий. Здесь, по его словам, и исчез бесценный инструмент.

Дверь открывает Аркадий, взволнованный, бледный, не спавший всю ночь.

Аркадий:
— Проходите… Тут всё так, как я оставил.

Знаменский (строго, но спокойно):
— Постарайся без эмоций. Нам нужно только факты.

Камера медленно показывает комнату: нотные листы на пианино, раскрытый чехол на диване, рядом — пустое место, где должна была лежать балалайка.

Томин (наклоняется, осматривает чехол):
— Чехол цел… замки работают. Значит, инструмент вынули аккуратно, без спешки.

Знаменский:
— Замки на двери?

Аркадий:
— В порядке. Я закрыл на два, как всегда.

Знаменский (проверяет):
— И правда, следов взлома нет… Странно.

Томин осматривает окно, проводит пальцем по подоконнику.

Томин:
— Земля. Сухая, свежая. У тебя есть цветы?

Аркадий (удивлённо):
— Нет… Никогда не держал.

Камера приближается: на подоконнике — крошечный комочек земли и странная щепка тёмного дерева, будто отломанная от старого предмета.

Томин (поднимает щепку, рассматривает):
— Древесина… плотная, очень старая. Не отсюда.

Знаменский (мрачно):
— Похоже, кто-то оставил нам визитную карточку.

Камера медленно отъезжает, показывая напряжённые лица героев.

Каневский (за кадром):

— Первые улики только запутывали следствие. Земля, которой не могло быть в квартире. Щепка древесины, происхождение которой позже вызовет новые вопросы. А сама балалайка — словно исчезла в воздухе.



Сцена с коллекционером

Кадр: кабинет Знаменского. Телефонный звонок. Павел Петрович снимает трубку. Камера показывает его лицо крупным планом.

Знаменский (сухо):
— Знаменский.

Голос в трубке (с лёгким акцентом, очень вежливо):
— Добрый день… Моё имя — Густав Шульц. Я частный коллекционер. Слышал, что у вашего подопечного, молодого музыканта, имеется редчайший инструмент… балалайка работы Страдивари.

Знаменский переглядывается с Томиным, который внимательно слушает разговор.

Знаменский:
— А откуда у вас такие сведения?

Шульц (спокойно, но с нажимом):
— В нашем кругу всё становится известно. Говорят, звучание этого инструмента уникально… В нём будто живёт душа. Я готов заплатить любые деньги. Подчёркиваю — любые.

Камера переводится на Томина: он прищурился, лицо напряжено.

Знаменский (намеренно нейтрально):
— К сожалению, инструмент пока не продаётся.

Шульц (чуть раздражённо, но всё ещё мягко):
— Очень жаль… Я прилетел в Москву именно ради этого. Подумайте. Поверьте, мой интерес — чисто художественный. Я хочу спасти инструмент от участи пропасть в руках неумелых людей.

Щелчок трубки: звонок прерван. Тишина. Томин встаёт и начинает нервно ходить по кабинету.

Томин:
— «Спасти инструмент»… Видел я таких спасителей. Заплатит миллионы — и балалайка исчезнет в сейфе до конца его дней.

Знаменский:
— Интересно другое. Откуда он узнал о балалайке? И почему именно сейчас?

Камера крупно показывает лицо Каневского — закадровый комментарий:

Каневский (за кадром):

— Коллекционер, готовый выложить состояние за балалайку, и кража, о которой он, похоже, не знал. Совпадение? Или звенья одной цепи? Для следствия это был первый сигнал: за инструмент началась охота, и ставки — выше, чем казалось в начале.

Сцена встречи

Кадр: вечер. Один из старых московских ресторанов, с красными бархатными шторами и блеском хрусталя. За отдельным столиком сидит высокий мужчина лет пятидесяти пяти — элегантный костюм, аккуратная бородка, внимательные глаза. Он встаёт, когда входят Томин и Знаменский.

Шульц (улыбаясь, с лёгким кивком):
— Господа… Благодарю, что нашли время.

Официант ставит на стол бутылку вина. Камера крупно показывает руки Шульца: длинные пальцы, кольцо с чёрным камнем.

Знаменский (спокойно):
— Вы хотели поговорить о музыкальном инструменте.

Шульц (садится, чуть склоняет голову):
— О, да. Балалайка Страдивари… Легенда, которая, как и всякая легенда, таит в себе долю истины. Говорят, в её древесине заключён смех придворного шута. Удивительная история, не находите?

Томин (жёстко):
— Мы пришли не за байками. Зачем вам этот инструмент?

Шульц (пожимает плечами, невозмутимо):
— Чтобы сохранить. Чтобы спасти от жадности дилетантов и случайных людей. Балалайка не должна пылиться у мальчишки, который завтра может проиграть конкурс и запить горе дешёвым вином.

Аркадий, сидящий рядом, вспыхивает, но Знаменский жестом останавливает его.

Знаменский:
— А если инструмент исчез?

Пауза. Шульц откидывается на спинку стула. Его улыбка не меняется, но глаза становятся холодными.

Шульц:
— Исчез? Хм. Как жаль… Но вы же сыщики, не так ли? Значит, найдёте. Я готов заплатить… любые деньги.

Он потирает большой палец об указательный, словно отсчитывает купюры. Камера задерживается на этом жесте.

Томин (смотрит прямо, холодно):
— У нас, господин Шульц, другие интересы. Не деньги.

Шульц легко смеётся, но в смехе слышна сталь.

Шульц:
— О, я не сомневаюсь. Но деньги — всего лишь ускоритель. Подумайте. Ведь в истории есть только два исхода: или инструмент окажется у вас… или у тех, кто не станет спрашивать разрешения.

Он встаёт, вежливо кланяется и уходит, оставив на столе визитку.

Каневский (за кадром):

— Вежливый антиквар, готовый выложить любые деньги… и намёк на то, что в деле замешаны куда более опасные силы. Для знатоков это было сигналом: игра выходит за рамки простой кражи.

Сцена: встреча в подворотне

Кадр: ночь. Старый двор-колодец в центре Москвы. Тёмные арки, редкие фонари. Камера следует за Томиным и Знаменским. У стены их ждёт худой мужчина в длинном пальто и кепке. Лицо в тени, только сигарета светится красным огоньком.

Каневский (за кадром):

— В Москве нашёлся человек, который согласился встретиться с сыщиками. Его знали в определённых кругах как «Гарик Скрипач». Когда-то он играл на скрипке в ресторане, потом ушёл в подпольный бизнес. Такие люди многое слышат… но говорить не любят.

Гарик Скрипач (низко, с ухмылкой):
— Ну что, товарищи оперуполномоченные… Не по скрипке я нынче, по другим делам хожу. Но слухи — это моя музыка.

Знаменский (спокойно):
— Нам нужны слухи про балалайку. Про очень редкую балалайку.

Гарик хмыкает, выпускает дым.

Гарик:
— Балалайка, говорите? Деревянная, а шуму вокруг неё, как от бриллианта. Я такое слышал… Только осторожнее вам надо быть. Это не мелочь на рынке, это заказ.

Томин (твёрдо):
— Кто заказал?

Пауза. Гарик затягивается, оглядывается по сторонам.

Гарик:
— Ходят разговоры… Среднеазиатские ребята. Цеховики. Не простые, а миллионщики. Они, знаете, и золото на халаты шьют, и ковры в полдома стелют. У них свои связи в Москве. Если им что-то нужно — найдут кого угодно.

Знаменский:
— Им зачем балалайка?

Гарик усмехается, бросает окурок в лужу.

Гарик:
— Это уже не моя музыка. Но скажу одно: если инструмент ушёл к ним — ищите не в Москве. Там, за Каспием, под ковром, под замком. А кто заказывал — выше головы не прыгнете.

Гарик уходит в темноту. Томин и Знаменский остаются в тени двора, переглядываются.

Каневский (за кадром):

— Имя заказчика пока не называли. Но в словах «цеховики-миллионеры» уже звучал намёк: дело выходит далеко за рамки уголовного розыска.



Кафе Пилигрим. Наши дни. Томин:
— Мы тогда вышли на самого Юрия Чурбанова, мужа дочери Брежнева. У него была одна тайная страсть — он играл на балалайке. И когда он узнал о существовании балалайки Страдивари, заказал её кражу.

Томин наклоняется вперёд, говорит почти шёпотом:

— Советские цеховики, миллионеры из Средней Азии, организовали всё. А громкое «дело о миллионной взятке Чурбанову» — про золотой халат и золотую тюбетейку — было прикрытием. Взятка была не деньгами. Она была… балалайкой.

Камера показывает лицо Каневского: он смотрит пристально, словно сам не верит, но понимает, что перед ним — страшная правда.

Каневский (за кадром):

— Балалайка Страдивари. Инструмент с таинственной историей, в который вмешались самые влиятельные люди страны. Дело, которое долгие годы скрывалось в архивах. И лишь теперь, спустя десятилетия, мы можем рассказать правду…

Флэшбек: Чурбанов и балалайка

Кадр меняется: чёрно-белая хроника 80-х. Перевод в цвет — интерьер роскошной дачи. Тяжёлые ковры, позолоченные занавеси. На диване — Юрий Чурбанов. На нём золотой халат и тюбетейка, усыпанная камнями. В руках — балалайка. Он играет, увлечённо и страстно, закрыв глаза.

Камера скользит по лицам гостей: несколько «цеховиков» из Средней Азии, сдержанно хлопают, один поддакивает в такт. На столе — шампанское, коробки с коньяком, связки купюр, но никто не смотрит на них: все взгляды устремлены на инструмент в руках Чурбанова.

Каневский (за кадром, низким голосом):

— По легенде, балалайка была для него не игрушкой, а тайной страстью. Чурбанов мог часами играть, воображая себя наследником древних царей. Но для КГБ всё это было куда больше, чем прихоть…

Кадр: на улице к даче подкатывают чёрные «Волги». Люди в серых плащах выходят, переглядываются. Дверь распахивается — в комнату врываются сотрудники КГБ.

Музыка обрывается на высокой ноте. Чурбанов вскакивает, прижимая балалайку к груди. Один из офицеров тянется к инструменту, но Чурбанов не отдаёт.

Каневский (за кадром):

— В официальных сводках это проходило как «дело о миллионной взятке». Газеты писали о золотой тюбетейке и халате, будто именно они стали символами коррупции. Но настоящая «взятка» была иной. Её никто не осмелился назвать.

Камера фиксирует: руки офицеров вырывают балалайку, струны звенят, словно крик. Лицо Чурбанова искажает ярость.

Экран темнеет.







Возврат в кафе

Камера возвращается к столику, где настоящий Томин докуривает сигарету. Каневский и редактор молчат.

Томин (глухо):
— Мы знали всё. Но тогда приказали закрыть дело. Сказали: «Государственный интерес». И точка.

Каневский (за кадром):

— Балалайка Страдивари. Инструмент, ради которого шли на убийства, интриги и предательство. История, где переплелись искусство, власть и кровь.

Сцена: кабинет МУРа, визит из КГБ

Кадр: утро. Кабинет Знаменского и Томина. На столе — папки с допросами, схематические карты, фотографии двора, где видели «высокого мужчину в шляпе». Вдруг — стук в дверь. Заходит строгий человек в сером костюме. Без приветствия, без улыбки.

Каневский (за кадром):

— Его звали полковник Серов. Сотрудник Комитета государственной безопасности. В МУР он зашёл как к себе домой.

Серов (ровно):
— Товарищи. Вы ведёте дело о краже музыкального инструмента?

Знаменский (сдержанно):
— Ведём. Пропал уникальный инструмент, стоимость которого…

Серов (перебивает):
— Стоимость здесь не имеет значения. Дело особое. С сегодняшнего дня материалы передаются нам.

Тишина. Томин подаётся вперёд.

Томин (твёрдо):
— На каком основании? Это уголовное дело, обычная кража.

Серов смотрит на него долгим, тяжёлым взглядом.

Серов:
— Александр Иванович… Вы опытный оперативник. Вы должны понимать: бывают дела… которые не для вашего уровня.

Он кладёт на стол бумагу с печатью и подписью, но не даёт времени рассмотреть.

Знаменский (сухо):
— Выходит, мы отстраняемся?

Серов (холодно):
— Выходит — так. И запомните: иногда незнание — лучшая защита.

Он поднимается и уходит. Дверь закрывается. В кабинете тишина.

Каневский (за кадром):

— Для сыщиков это был первый сигнал. Кража балалайки перестала быть «обычным делом». Когда за ним встал КГБ, стало ясно: речь идёт о чём-то большем. О чём-то, что прятали за семью замками.

Камера фиксирует: Томин молча тушит сигарету, Знаменский отодвигает папку в сторону. Их лица напряжены.

Развязка

Кадр: кафе, где снова сидят Каневский, редактор и настоящий Томин. За окном темнеет, на столе уже несколько пустых чашек. Томин говорит тихо, но напряжённо, словно до сих пор не верит в то, что раскопал.

Томин:
— В итоге я докопался до сути. Балалайка Страдивари — подделка. Её сделал один зэ;к, старый седелец, мастер по дереву.

Пауза. Каневский удивлённо смотрит на него.

Томин:
— Этот человек сидел с шестидесятых. И вот однажды в читинской зоне приезжает с инспекцией молодой Чурбанов. В органах внутренних дел он с 1961 года — работал в политорганах исправительно-трудовых учреждений. Он приносит сидельцу, бывшему известному реставратору, балалайку — отремонтировать. А тот отказывается. Для уголовника— западло работать на начальство. За это ему пришили побег и накинули пять лет. С тех пор он затаил зуб.

Томин закуривает новую сигарету.

Томин:
— В зоне он состарил простую балалайку, а с корешами придумал легенду про «Страдивари». Подбросили в музей фальшивую справку, даже летопись состряпали. И ждал. Знал ведь слабость Чурбанова.

Редактор изумлённо качает головой.

Редактор:
— Так, выходит… никакой балалайки Страдивари не было?

Томин (кивает):
— Не было. Была месть. Конкурс Чайковского, где должны были сыграть на «уникальном инструменте» — тоже часть игры. Всё, чтобы Чурбанов поверил. И он поверил.

Камера переводит взгляд на Каневского. Его лицо — сосредоточенное, почти мрачное.

Каневский (за кадром):

— После ареста Чурбанова КГБ всё раскрыло. «Миллионная взятка» исчезла из материалов дела. Потому что настоящая цена этой «реликвии» была три рубля. И на документах поставили гриф «Секретно».

На экране появляется старый сейф с печатью, закрывающийся с глухим звуком.



Каневский стоит в студии «Следствие вели…». Голос твёрдый, с оттенком горечи:

Каневский:
— Иногда за громкими преступлениями стоят не миллионы и не великие имена, а человеческие страсти. Зависть. Обида. Жажда мести. Балалайка Страдивари так и осталась легендой. Но эта легенда едва не стала причиной скандала государственного масштаба.

Заставка передачи. Музыка.



Кадр: Томин заканчивает рассказ. Редактор закрывает блокнот, но Каневский не уходит — он пристально смотрит на собеседника.

Каневский:
— Но вы сказали, Александр Иванович… что дело всё же закрыли. Значит, конец истории?

Томин усмехается, качает головой.

Томин:
— Конца нет. Я ведь узнал то, что тогда нам не сказали. Балалайка действительно стоит миллион. Только не рублей… а долларов.

Редактор и Каневский переглядываются.

Томин (шёпотом):
— На ней струны… из особого сплава. Его делали в одной шарашке, в конце сороковых. Металл был уникальный: прочность, проводимость, свойства, которые до сих пор никто не смог повторить. Учёный, что его открыл, погиб при взрыве. Документация исчезла. Металл признали «невостребованным» и забыли. Но струны остались. На одной балалайке.

Камера фиксирует лицо Каневского: в глазах смесь недоверия и понимания.

Томин:
— Сейчас этот металл — на вес золота. Его ищут все спецслужбы. Для квантовых процессоров, для оружия, для технологий будущего. Так что… охота за балалайкой Страдивари идёт до сих пор.



Кадр: архивное фото Чурбанова, вырезка из газеты о «золотом халате», на экране надпись «Секретно».







Эпилог

Каневский стоит в студии, его голос звучит твёрдо и тревожно:

Каневский:
— Легенда, которая начиналась как зэковская шутка, обернулась делом государственной важности. Подделка оказалась ценнее подлинника. И сегодня, когда миллионы долларов и судьбы государств зависят от технологий, старая балалайка с секретными струнами становится оружием в невидимой войне.

Камера отъезжает, звучит музыка заставки.



Сценарием новой серии “Следствие вели...” со мной случайно, по ошибке, поделилась помощница редактора этого сериала. Так что ждите в ближайшее время новой серии “Балалайка Страдивари”.

Я тут подумал: иногда подделка оказывается ценнее подлинника. Иногда месть — страшнее правосудия. И простая балалайка становится оружием в руках тех, кто знает её тайну.

«Дело закрыли?» — сказал я сам себе.
Конечно же оно продолжается.

Часть вторая. Струны

Зал прилётов «Шереметьево» гудел, как огромный улей. Скрипели тележки с чемоданами, шуршали куртки, в воздухе смешались запах выдохшихся духов и сырой одежды. Белые лампы били сверху холодным светом, превращая пассажиров в бледные тени, будто вырезанные из бумаги.

У стойки таможенного контроля молодой сотрудник в начищенной до блеска форме проверял паспорта и чемоданы, стараясь казаться важным.

На таможне царила привычная суета: грохот тележек, аромат кофе из автоматов и усталые лица пассажиров, которых волокли в зону досмотра.

Среди задержанного груза — бронзовые подсвечники с облупившейся позолотой, старинные иконы в тяжёлых окладах, пара сабель XIX века. Всё это выглядело, как обычный антикварный поток, то и дело всплывающий у контрабандистов. Но в углу деревянного ящика лежал странный предмет: простая, обшарпанная балалайка без струн.

Эксперты пожали плечами.
— Трёхрублёвая советская поделка, — заключил старший. — Умело состарена, но ценности не представляет.

Дело передали в Главный следственный комитет. Руководить расследованием назначили Василия Борисовича Щербу. Опытный следователь, с седыми висками, он не верил в случайности.

Щерба, седой майор с усталым лицом и внимательными глазами, долго вертел инструмент в руках. Он не верил в случайности.

Кабинет пах табаком и старой бумагой. Потолочная лампа подрагивала, отбрасывая рваные тени по стенам. На гвоздях висели пожелтевшие карты и схемы, рядом — фотографии, вырезки, листы с заметками. Всё это походило на мозаику, где половина кусочков потеряна.

За массивным столом сидел Щерба — широкоплечий, седой, с лицом, которое на первый взгляд казалось усталым. Но стоило встретиться с его глазами, и становилось ясно: он смотрит в самую глубину, вырывая ответы ещё до того, как они произнесены.



Напротив разместилась Лизка. Она же — капитан Елизавета Иванова. Молодая, зелёные глаза светятся хитростью, в руках карандаш, которым она привычно крутила прядь каштановых волос.

— Балалайка, говоришь? — его голос был хриплым, будто тёрли железо о камень.

— Балалайка, — повторила она и улыбнулась слишком самоуверенно для новичка.

Щерба медленно раскрыл папку. Его пальцы двигались без спешки, но Лизка уже чувствовала: всё, что она скажет, будет записано в невидимый протокол, где ошибок не прощают.


— Никто не станет рисковать сроком ради такой ерунды, — буркнул он, вертя балалайку в руках. Всё конфискованное можно было вывести из страны без проблем и вполне официально. И почему без струн? Это настораживает.

— Пожалуй, соглашусь, - произнесла девушка, - А струны... — Лизка подпёрла кулаком свою очаровательную головку и огромными глазищами, посмотрела на Щербу, в которого была безумно и тайно влюблена, — Их грузчики могли спереть. Там, в акте изъятия, посмотрите приписку. Присутствуют следы вскрытия багажа. Страница три. В самом низу.

— Вижу. Похоже, что искали что-то ценное, но не нашли. А на кой ляд они струны увели?

Майор отправил инструмент на дополнительную экспертизу. Ответ пришёл быстро: корпус обычный, дерево дешёвое.

На следующий день, когда заступила смена, работающая в день конфискации, всю бригаду построили в ангаре — большом, пахнущем соляркой и резиной помещении. Щерба держал в руках балалайку, как улику.

— Где струны? — задал он вопрос.

Те переглянулись. Один из грузчиков вспомнил, что, когда они разгружали контейнер, Петя, молодой парень из смены, что-то прятал в карман.

— Пётр Шутов? — посмотрев бумаги. Спросила Лизка

— Он самый, — закивала бригада.

— Его второй день уже нет, —пробасил огромного роста бригадир. Весь его вид словно говорил, что он стесняется своих габаритов.

— Звонили? — спросила капитан Иванова.

— Раз сто, не отвечает.

— Раньше с ним такое случалось?

— Вы в смысле воровства?

Все грузчики, как по команде, опустили глаза, чтобы взглядом ненароком не выдать того, что рыльца у них у всех в той или иной степени в пуху.

— Я в смысле невыхода на работу и зависания в сферах, в которых нельзя ответить на телефонный звонок.

— Да нет, пожалуй. Бывало, конечно, что загуляет, но всегда сам искал себе замену, договаривался, кто его подменит. У нас с этим строго.

— Ясно. Кто-то из посторонних этим грузом интересовался? — Щерба продолжал прессовать работяг.

— Нет, неа, — закивали они.

— У тебя ещё вопросы есть? — спросил он свою помощницу.

— Всего один. Не заметили ли вы в тот день чего-то необычного?

— В смысле призрака какого-то, бродящего рядом с ящиками и чемоданами, или воя из футляра контрабаса? — Самый младший из грузчиков, Пашка, заулыбался, наслаждаясь своим остроумием. Бригадир сурово посмотрел на него. Грузчики сделали вид, что стараются вспомнить. На самом же деле они недоумевали от того, почему их по такому мелочному поводу, как струны балалайки, задерживают, отрывая от работы, которую в любом случае придётся делать.

— В смысле необычных происшествий в тот день. К примеру: неоправданная задержка грузовика, доставляющего багаж в терминал, странное поведение кого-то из персонала и так далее.

— Всё было, как обычно, — за всех ответил бригадир, но его перебил Пашка:

— Было! — в его голосе чувствовалась уверенность.

Присутствующие уставились на Пашку.

— Кто-то колесо тягачу проколол. Мне Димос, водила наш, сказал. Огромная дырища, как от ножа. Хорошо, запаска была, и он быстро поменял.

— А я, грешным делом, подумал, что он к Надьке на сканере бегал, — как бы оправдываясь за то, что умолчал об этом, пробурчал суровый бригадир. К ней все холостяки подкатывают.

— Как нам его найти? — Щерба спросил бригадира.

— Он на больничном. В третьей больнице лежит. Плата номер 9. Сломаны три ребра, челюсть и в заднице - вилка. В баре в драку ввязался. Вот этого глиста и отмутузили по полной. Тощий, как стебелёк, того и гляди, переломается, если случайно заденешь, а ни одной потасовки пропустить не может.

— И это вы считаете, нет происшествий?

Бригадир покраснел.

— Такое с ним часто случается.

— Хорошо, пока все свободны. Лизка, ты сходи в больницу. Допроси водилу, а я отправлюсь к похитителю струн.



Петьку нашли дома. Дверь была не заперта. В квартире — холод и беспорядок, пепельница, полная окурков. На полу лежал на последнем издыхании Петя, бледный, как привидение.

«Не жилец», — сразу подумал Щерба.

Неожиданно Петька открыл глаза. Из уголка его рта текла тоненькая струйка крови.

— Чет... Яку...

— Что-что? — переспросил майор, но молодой человек уже был далеко. Словно тень по его красивому лицу медленно расплывался полный покой и безмятежность. Струйка крови из уголка рта оборвалась.

— Чёртовщина какая-то...

— Кх, кх, — раздалось за его спиной. Это был фельдшер скорой. Уже немолодой, рыжеволосый мужчина с итальянскими усиками, как у настоящего мафиози. Он на столько напоминал какого-то гангстера из фильмов, что Щерба инстинктивно поёжился.

— Мы можем его забрать? - спросил фельдшер.

— Взгляните, можно ли что-нибудь сделать.

— Мы уже ему ничем не можем помочь. Достаточно одного взгляда.

— Тогда им займутся наши криминалисты. Спасибо, что так быстро приехали.

— Не за что. Когда будете его упаковывать, не забудьте мизинец поискать.

— Какой мизинец? — но майор уже и сам заметил лужу крови вокруг правой руки грузчика, откинутой под столик. На кисти отсутствовал мизинец.

— Бл...Этого нам только не хватало...



Лизка тем временем добралась до больницы. Коридоры клиники тянулись серыми кишками. Полы были выщерблены временем, лампы гудели, как старые трансформаторы. Воздух пропитался карболкой и сыростью, будто сама больница разлагалась изнутри. Тележки со скрипом катили мимо дверей, из которых доносились кашель, стоны и обрывки разговоров.

Елизавета нашла лечащего врача водителя тягача, Дмитрия Мендеева и стала расспрашивать о состоянии здоровья пациента. Он подтвердил слова бригадира грузчиков. Добавив лишь, что на теле, помимо переломов и проникающей раны в ягодицу, присутствует множество гематом и ожогов. У врача сложилось такое впечатление, что больного, как бы это фантастично ни выглядело, пытали.

— Но примерно за день до драки, — вопросительно глядя на Щербу, добавил доктор, уже как бы у него спрашивая, что всё это означает.

— Мы всё зафиксировали и обратились к участковому, но он, сославшись на то, что у него и без этого буйного алкаша, работы хватает. А с нами разговаривать пациент отказывается.

— Можно к нему?

— Да, конечно.

Доктор затормозил проходящую мимо него санитарку.

— Катька, будь добра, проводи комиссара полиции в девятую.

— К злюке, Пал Николаевич?

— К нему, родная, к нему.

Щербе понравилось обращение к нему доктора, как к комиссару, но он, улыбаясь, поправил.

— Старший следователь...

— Следуйте за мной, Мегрэ, - продолжила игру Катька.

— Любите детективы?

— Надо же и мне с кем-то ночи на дежурстве проводить...

Щерба залюбовался её мощным станом, плавно плывущим впереди него, как атомоход, расталкивающий льдины.

Кровать Дмитрия оказалась пустой.

Катька крикнула в коридор:

— Верка, зараза, где пациент из девятой? Куда перевели?

— Который? Злюка аль тот, который вчерась копыта откинул? Вчерашний жмурик - в морге давно, — послышался из открытой двери процедурной голос, убирающийся там санитарки, — А к бешенному нашему гость полчаса назад пришёл. Иностранец.

— Что ещё за иностранец?

— Япона мать, похоже. Запрету посещать больного не было, я и пустила. Он мне шишку подарочную, шоколадную с кедровыми орехами презентовал. Весь такой культурный, одетый с иголочку. Настоящий джентльмен, не наша голытьба расфуфыренная.

— Куснуть дашь, Верка!

— Обойдёшься! Ты меня ассорти с ликёром угостила? Хрен там, вот теперь его и кусай! Вдвоём со своим доктором схавали всю коробку, бесстыжие!

— Хорошо, я тебе тоже эту шишку припомню... А злюка, где?

— А мне почём знать? Я вам тут не сторож! Если утка нечищенная - это ко мне претензии, а куда деваются пациенты, это - к секьюритям. Понабрали дармоедов целую банду. Только и делают, что жрут и задницы девкам тискают.

Не дождавшись окончания перебранки, Лизка откинула одеяло с кровати Дмитрия и ахнула. На белоснежной подушке лежал явно отрубленный чем-то острым человеческий мизинец. Стоявшая в дверях Катька медленно сползла на пол и села, опершись о дверной косяк.



Когда она зашла в кабинет Щербы, в лицо Лизки ударил запах кофе. На столе — кипы протоколов, фотографии места происшествия, папки с актами таможенной проверки. Лампа, тускло освещающая стол, будто подчёркивала усталые лица следователей.

— Итак, — начал Щерба, обводя взглядом присутствующих, — последние слова Шутова: «Чет... Яку...» Что это значит?

— «Чет» может быть сокращением, — первым вступил в разговор опер Кузнецов. — Четвёртая бригада, четвёртый контейнер, четвёртая смена... Или просто «чет» — как в игре, чёт-нечёт. Чётки, в конце концов

— Или «чет» — от четвёртый объект. Мы-то в этом ящике нашли только три: балалайку, канделябр и метровую вазу - новодел. Может, было что-то ещё?

— Хорошо, пока пропустим. Теперь «Яку» — тут, думаю, вопросов нет, — сказал Щерба. — Якудза. Отрезанные мизинцы говорят сами за себя. И ещё, — он внимательно изучал какую-то бумажку, — Оба: и водитель, и грузчик, до Шереметьево жили на Сахалине и промышляли краба. Нужно копать в этом направлении. Глядишь, что-то и вытащим из морских глубин.

— Может, он пытался проищнести «Четвёртая яка»? — с сомнением произнёс эксперт. — Типа четвёртая группа в клане.

— Или «Чет-Яку» — это позывной, пароль, код... — задумчиво протянул капитан Иванова.

Щерба кивнул, затушил сигарету и указал на экран.

— Смотрим видео.

На записи с камеры наблюдения больницы дверь распахивается, и из неё выходит мужчина в идеально выглаженном костюме. Он тянет за собой массивную сумку на колёсиках. На лице — холодное, каменное выражение. У подъезда японец оглядывается, словно проверяя, не следят ли за ним.

— Вот и наш культурный джентльмен, — буркнул Щерба. — Только что-то слишком уж тяжелая у него сумка для подарков.

— Там может быть тело, — предположил Кузнецов.

— Для трёх струн - чемодан великоват... — добавила Лизка.

Щерба сжал губы в тонкую линию.

— Проверить все такси, выехавшие от больницы в тот вечер. И камеры на трассах. Пусть аналитики работают.

Совещание затянулось до полуночи. Когда Лизка вышла из здания, воздух был влажным, тёплым, пахло асфальтом после вечернего дождя. Москва гудела огнями, но она была слишком устала, чтобы ими любоваться.

На остановке её взгляд зацепился за яркий экран: реклама новой серии «Следствие вели».
На нём — суровый Коневский и крупная надпись: «Балалайка Страдивари. Новые факты».

Лизка застыла, словно поражённая током. Внутри всё перевернулось.
Балалайка... Страдивари...

Она выхватила телефон, набрала в поисковике название. Пошли ссылки на выпуск. Лизка, не дожидаясь автобуса, прямо на улице включила видео. Экран мигнул, зазвучал голос Коневского.

— ...эта балалайка была частью одной из самых странных криминальных легенд советской эпохи...

Сердце у неё заколотилось. Она тут же набрала номер Щербы.

Лизка буквально бежала по пустой улице, прижимая телефон к уху. Голос в трубке раздался хрипловатый, сонный:

— Щерба слушает.

— Василий Борисович! — запыхавшись, почти выкрикнула она. — Я смотрела «Следствие вели»... Последний выпуск! Там — наша балалайка.



— Какая ещё наша? — недовольно отозвался он. — У нас три рубля фанеры и дохлый грузчик.

— Нет, вы не понимаете! — воскликнула Лизка. — Это та самая легенда! Балалайка Страдивари! Чурбанов, лагерь, уголовник, подделка... Всё сходится.

Щерба замолчал. Потом тяжело вздохнул:

— Дело закрыли ещё в восьмидесятые.

— Конечно же оно не было закрыто, — с вызовом перебила его Лизка. — Оно просто ушло под гриф «Секретно».

— И ты хочешь сказать, — в голосе Щербы появилась ирония, — что наш грузчик погиб из-за музейной сказки тридцатилетней давности?

— Не из-за сказки, — тихо ответила Лизка, — а из-за струн.

Щерба вскинул брови.

— Струн?

— Да! — торопливо заговорила она. — В передаче Коневский упоминал слухи о странном сплаве, который якобы использовался для балалаечных струн. Тогда в это не поверили. А если это не миф? Что если японец знал больше?

В трубке повисла пауза. Где-то за спиной у Щербы слышался шелест бумаг — он явно искал протокол экспертизы.

— Хм... — наконец пробормотал он. — В заключении действительно указано: крепёж для струн необычный, следы коррозии странные. Эксперт решил, что это просто дефект обработки.

— А вдруг это не дефект? — Лизка перехватила дыхание. — Вдруг это след от того самого металла?

Щерба закурил. Пламя зажигалки на миг осветило его усталое лицо.

— Ну что ж, капитан Иванова... — сказал он, выпуская дым. — Похоже, мы с вами заварили истории посерьёзнее, чем я думал.

Он сделал паузу и добавил уже почти шёпотом:

— Лизка, охота за струнами только начинается...

Архив

На следующий день Щерба и Лизка стояли у неприметного серого здания на окраине Москвы. Табличка у входа гласила: Государственный архив новейшей истории. Спецфонд.

Внутри пахло пылью, сырой бумагой и старыми чернилами. Металлические шкафы уходили в темноту длинных коридоров, лампы под потолком тускло мигали.

Архивариус — сухой мужчина в потертом пиджаке и с лицом, будто выточенным из пергамента, долго листал журналы доступа.

— Дело номер сорок восемь, «Балалайка Страдивари», — пробормотал он и повёл их вглубь. — Доступ разрешён только по особому допуску. Но... раз у вас предписание от Главного следственного комитета, пожалуйста.

Он открыл железный шкаф, достал пыльную папку с красной печатью «Совершенно секретно».

Щерба усмехнулся:

— Дело закрыто, конечно же?

Архивариус вскинул глаза.

— Конечно же оно не было закрыто, — пробормотал Щерба себе под нос, и Лизка хихикнула.

Они уселись за стол. Листы зашуршали. В папке — протоколы допросов, фотографии, справки. И среди них — один странный документ: докладная записка инженера из шарашки, датированная 1952 годом.

«В ходе опытов по созданию сплава на основе обломка метеорита получены уникальные свойства. Материал проявил абсолютную проводимость при низких температурах. Изготовлены четыре образца металлической проволоки. Три — стандартные. Четвёртая — с добавлением максимальной доли метеоритного порошка. Металл обладает уникальными резонирующими свойствами и способен подстраивать свою молекулярную структуру под частоту среды, в которой он находится. Рекомендовано хранить отдельно».

Лизка вскинула глаза.

— Вот она... Чет... Четвёртая!

Щерба медленно провёл рукой по строчкам, как будто хотел ощутить под пальцами вес слов.

— «Хранить отдельно»... — задумчиво произнёс он. — Значит, она не была вместе с остальными?

Он перевернул страницу. На ней — резолюция:

«Дальнейшие опыты прекратить. Все материалы уничтожить. Струны изъяты. Дело передано в особый сектор КГБ».

Щерба прикурил прямо в архиве, за что тут же получил свирепый взгляд архивариуса.

— Ну что, капитан, — сказал он, глядя в папку. — У нас не три струны, а уже целых четыре. И за ними идёт настоящая охота.

— Куда пойдём обедать? Что-то я проголодалась. Может, это на меня так пыль веков действует, Василий Борисович?

— Очень вовремя у тебя аппетит разгулялся, Лизка. У нас через полчаса встреча в кафе сразу с двумя Александрами Томинами.

— Как это сразу с двумя?

— А очень просто. Один - Леонид Семёнович Каневский - актёр, игравший Томина, а второй - настоящий Томин - прототип сыщика.

Кафе оказалось тихим, старомосковским, с плюшевыми диванами и запахом крепкого кофе, который въелся в стены ещё с семидесятых. За дальним столиком уже сидели двое мужчин — оба серьёзные, оба седые, но совсем разные.

— Вот и они, — пробормотал Щерба, поправляя пиджак. — Лизка, запоминай: тот, что с усами — Каневский. А тот, что с тяжёлым взглядом и руками, будто всё ещё держат табельный «ТТ», — настоящий Томин.

— Могу перепутать, — улыбнулась Лизка, оглядывая обоих. — Усы-то у обоих серьёзные.

Щерба не успел ответить — Каневский уже поднялся навстречу, раскрыв руки в актёрском жесте:

— Здравствуйте! Я рад, что легенда продолжается. Василий Борисович, полагаю?

— Он самый, — кивнул Щерба, пожимая руку. — А это моя помощница, капитан Иванова.

Настоящий Томин не встал. Только прищурился и произнёс низким голосом:

— Вижу, молодёжь подключили. Дело серьёзное.

— Какое же дело? — тут же спросила Лизка, и Томин посмотрел на неё так, словно примерял — выдержит ли.

— Балалайка, — произнёс он, и Каневский театрально вскинул брови.

— Ах, та самая! — вставил актёр. — Страдивари, Чурбанов, струны…

Щерба поднял ладонь:

— Стоп. Без легенд. У нас факты. Грузчик погиб, японец с сумкой ушёл, струны исчезли.

— А... факты и легенды, — тихо сказал Томин, — порой переплетаются так, что не разрубишь даже шашкой.

Каневский не удержался и вставил:

— Конечно же дело не было закрыто.

Щерба скривился, но Лизка прыснула от смеха, и напряжение слегка рассеялось.

— Вот что, — сказал Томин, наклоняясь ближе. — Вы должны знать. Я тогда в восьмидесятых дошёл до самого конца. Но у нас забрали материалы. Всё упёрлось в КГБ и в одну вещь, которую они тщательно прятали. Четвёртую струну.

Слова повисли в воздухе. Щерба закурил, Лизка замерла, Каневский театрально подался вперёд, будто и сам не ожидал такой реплики.

— Вот оно что... Представьте себе, господа Томины, что всё это мы уже знаем.

Те ошарашенно посмотрели сначала на Щербу, а потом и на Лизку. Она утвердительно кивнула головой. Мол, да, нам всё это известно.

Щерба боялся переборщить и обидеть знаменитого актёра и сыщика. Главное - не переигрывать, это он знал. Майор протянул копию документа из архивов.

Они начали их внимательно изучать.

— Теперь всё стало на свои места. Пожалуй, самое время подытожить то, что есть у нас на руках, - произнёс Томин.

— Согласен, — кивнул Щерба. Начнёмс!

— Дас.

— Что у нас имеется? Имеются два трупа...

— Два?

— Дас, именно два. Лизка, проинформируй сыщиков о наших результатах, а я пока себе заказ сделаю. Он принялся листать меню, а капитан Иванова подробно рассказала о событиях в Шереметьево, в Больнице и на квартире у грузчика.

Каневский слушал Лизку с выражением лица, словно всё происходящее было сценарием нового выпуска «Следствие вели…». Настоящий Томин, напротив, сидел неподвижно, не отрывая взгляда от неё, и изредка постукивал пальцами по столу — будто сверял услышанное с собственными мыслями.

— Два трупа, — повторил он, когда Лизка закончила. — И оба — с признаками пыток и отрезанными мизинцами.

— Яку, — вставил Щерба, не отрываясь от меню. — Тут даже гадать не надо.

— Яку-что? — переспросил Каневский, играя на публику.

— Якудза, — пояснила Лизка, чуть подавшись вперёд. — Это их клеймо.

— Дас, — кивнул Томин. — Значит, версия с японцами подтверждается. Но откуда у них сведения о струнах?

Щерба щёлкнул пальцами официанту и только потом вернулся к разговору:

— Вот это и предстоит выяснить. Потому что если у нас в Шереметьево всплыла подделка, а японец выходит из больницы с огромной сумкой, значит…

— Значит, в сумке — труп.

Все замолчали. Даже Каневский перестал играть бровями и уставился в стол.

— Труп? — переспросила Лизка, почувствовав холодок по спине. Только теперь она отчётливо осознала то, что было произнесено на совещании в Комитете. Версию про труп в сумке до этого момента она воспринимала, как какую-то абстрактную.

— Именно, — кивнул Томин. — Сумка на колёсиках — это удобный способ вывезти тело, если оно ещё свежее. Тем более из больницы. В морге проверки, бумаги, регистрация. А так — тихо вышел через боковой вход.

Щерба постучал костяшками пальцев по столу:

— Учитывая, что водитель «злюка» исчез, версия более чем правдоподобная.

— Значит, японец увёз Дмитрия? — прошептала Лизка.

— А у кого были последние ключи к разгадке? — Томин посмотрел на неё тяжёлым взглядом. — У водителя. Он знал, кто проколол колесо, кто рядом крутился в тот день. Его и забрали.

Каневский медленно произнёс, почти в тон дикторскому тексту:

— Конечно же, это было не совпадение.

— Но зачем увозить труп из больницы? Достаточно же было его просто убить. Ну отрезали палец, как у них там полагается, для остраски, а какой им прок от трупа, даже, если при жизни он мог кое-что видеть? — не сдавалась Лизка.

— Боялись, что при вскрытии нечто обнаружится... — себе под нос пробурчал Томин.

— Что, к примеру?

— А шут его знает. Если водила был причастен к краже и держал струны в руках, на нём могли остаться следы таинственного металла.

— А это не может быть какое-то излучение? Металл ведь с метеоритом... — монетку в общую копилку добавил Каневский.

Эта мысль словно перенесла всех присутствующих на новый уровень, на уровень, на котором угроза обретает уже свои явные очертания. Где призраки оживают.

Щерба достал мобильник и молча набрал какой-то номер.

— Юрий Геннадьевич? Это Щерба. Срочно нужно измерить радиоактивность и прочее, что там полагается, в Шереметьево и в Третьей больницы. Есть подозрения, что там не всё чисто... Вы меня понимаете?

— Специалисты уже работают, — глухой голос, словно из преисподней. Пауза несколько секунд.

— Дело о Балалайке Страдивари передадите фсб-ешникам. Полковнику Хлястикову. Сейчас я к вам пришлю девушку, дадите ей подписку о неразглашении. Вся ваша группа и оба Томина. Надеюсь, вы меня поняли?

— Так точно, — повторил Щерба, после чего его собеседник отключился.

— Подписку? — недоверчиво протянула Лизка. — Но я ведь только помощница, капитан ещё совсем зелёная...

— Тем более, — резко ответил Томин. — Ты уже слишком много знаешь. Теперь назад дороги нет.

Каневский поправил галстук и усмехнулся своими знаменитым «усами»:

— Конечно же, она не просто помощница.

— А полковник этот... Хлястиков, — задумчиво сказал настоящий Томин, — я его знаю. Старый волк. Если дело попало к нему, значит, игра пошла на высшем уровне.

— Вопрос только в одном, — хмуро вставил Щерба. — Кто у нас тут играет чёт, а кто — яку.

От этих слов Лизка вздрогнула. Фраза, которая ещё утром казалась абракадаброй, теперь зазвенела сталью.

— Значит, — тихо сказала она, — мы находимся ровно в середине чьей-то партии.

Томин взглянул на неё, потом на Щербу:

— Игра только началась.

Щерба резко поднялся из-за стола:

— Ладно, господа, пора. Нас ждут в управлении.

Каневский театрально развёл руками:

— Конечно же, финал будет не в кабинете, а на улицах Владивостока.

— Или в ящике, — сухо бросил Томин.

Вскоре в кафе показалась длинноногая сотрудница больше похожая на эскортницу. Подойдя, она показала удостоверение и протянула четыре листа, с уже с напечатанным текстом подписки о неразглашении, фамилией и числом. Собравшиеся разобрали свои и постави подписи. Длиннонога газель собрала их свернула в трубку и ни слова не говоря, вышла.



Здание управления, серый монолит советской постройки, выглядело так, будто само знало слишком много. На входе — рамки, проверка документов, металлический звон ключей и холодный взгляд дежурного.

Щерба и Лизка прошли первыми. За ними — Каневский и оба Томина, теперь при хорошем освещении удивительно не похожие друг на друга.

Их встретил полковник Хлястиков. Невысокий, коренастый, с широкими плечами и тусклыми глазами, в которых сквозило что-то вроде усталой насмешки. Его пиджак сидел безукоризненно, но воротничок рубашки был застёгнут криво, словно его застёгивали в спешке.

— Ну что, артисты, — пробасил он, не делая различия, кто из них настоящий следователь, а кто — актёр. — Проходите.

Они вошли в просторный кабинет с тяжёлым столом, заставленным папками. В углу — огромный сейф. На подоконнике — цветок в горшке, давно высохший.

— Подписки о неразглашении имеются — сказал Хлястиков, рассматривая бумаги на столе, — Тут всё просто: либо вы с нами, либо… Второй вариант я не советовал бы выбирать.

Он говорил спокойно, но в голосе чувствовалась та самая интонация, от которой мурашки бегут по коже.

— Теперь к делу, — продолжил полковник, усаживаясь в кресло. — Специалисты подтвердили: на месте — и в Шереметьево, и в больнице — обнаружены следы необычного излучения. Очень похоже на радиоактивный фон, но с характеристиками, которых в наших таблицах нет. Свечение слабое.

Он вытащил из папки фотографию: тёмное пятно на полу больницы, вокруг которого, как будто по спирали, шли выжженные линии.

— Это не похоже на то, что оставляет кислота или пожар. Металл из метеорита, говорите? Может быть. В любом случае, японцы ищут его не ради музыки.

— А зачем им струны? — спросил Каневский, откинувшись на спинку стула.

Хлястиков усмехнулся, но в глазах его не было веселья:

— Вот это и предстоит выяснить. Одно я знаю точно: ваш японец со своей сумкой до сих пор в Москве. Его засекли камеры на Курском вокзале. Вы работаете единой группой параллельно нам. Так есть больше шансов ничего не упустить. О всех свои действиях, даже о малейших движениях, сообщать лично мне. О всех своих мыслях, даже пришедших в снах, сообщать мне незамедлительно.

В кабинете повисла тишина.

Щерба сжал кулак:

— Значит, он пытается выбраться поездом во Владивосток.

— Или делает так, чтобы вы именно так подумали, — поправил Томин.

Полковник подался вперёд, и его голос стал низким и тяжёлым:

— Господа, с этого момента игра переходит в другую плоскость. Игра называется не «кто украл струну», а «кто переживёт следующие трое суток».

Он резко хлопнул ладонью по папке.

— Добро пожаловать в операцию «Струны».



Всю ночь Щербе снились кошмары, а под утро он увидел цветной, полноформатный сон.

«Энигма»

“Щерба сидел в кабинете, уставившись в пустой сейф. Три струны исчезли, словно их и не было. Он уже готовился подписывать протокол о своём расстреле, когда в коридоре послышался треск. Сначала он подумал, что перегорела лампа. Но звук шёл из соседней комнаты.

На подоконнике, в пыли и паутине, стоял старый советский радиоприёмник «Океан». Щерба давно собирался выбросить его на свалку, но руки не доходили. Теперь приёмник ожил.

Из динамика донёсся глухой металлический голос:

— «Позывной: Щербе. Лично в руки. Приём…»

Щерба подошёл ближе. На шкале приёмника бегал зелёный огонёк. Сигнал повторился, но уже в виде череды щелчков и треска — явно шифр.

Он записывал на лист бумаги: длинные и короткие импульсы, повторяющиеся блоки. Сообщение было длинным, с явной структурой.

Щерба отнёс запись криптографам. Те крутили лист в руках, качали головами.

— Это не наш шифр. Не «Виженер», не «Playfair», не Морзе. Это…

Один из экспертов замолчал, нахмурившись.

— Погодите. У меня в университете был курс по истории криптографии. Эти цепочки напоминают… «Энигму». Немецкую машину времён Второй мировой.

В ФСБшный музей доставили старую «Энигму» — трофейную, сохранившуюся с войны. Когда её подключили и начали перебирать настройки, текст стал проясняться. На ленте печатной машинки проявились первые слова:

«Четвёртая струна уже в пути. Владивосток. Срок — десять дней».

Щерба читал распечатку и чувствовал, как холодеют пальцы.”

Майор встал. Часы показывали 4 утра. Он вспомнил слова Хлястикова о том, что даже о своих снах надо докладывать.

— Сам напросился на этот бред! — медленно произнёс злой на ФСБешника Щерба, потянулся к мобильнику на тумбочке и набрал номер.

Через секунду, словно там ждали его звонка, ответили.

— Слушаю.

Щерба рассказал свой сон.

— Майор, у тебя радиоприёмник “Океан” есть? — голосом без тени сарказма спросил Хлястиков, когда Щерба закончил рассказ.

— Да. Он в Комитете на подоконнике пылится.

— Встречаемся там через двадцать минут.



— Что ты знаешь о своём радиоприёмнике? - спросил Хлястиков, устанавливая в центре стола старомодный аппарат и протягивая майору пакет с пончиками.

— Держи, с тебя кофе. И ещё, когда мы вдвоём - на ты. Если присутствуют другие - соблюдать субординацию. Понял?

— Понял.

Набрав в кофеварку воды, Щерба уселся на стул напротив Хлястикова.

— Что я знаю об Океане? Это Океан-209. Он выпускается с 1976 года. Приёмник работает в диапазонах ДВ, СВ, КВ (5 поддиапазонов) и УКВ-ЧМ.

— Уже хорошо. Три основных частоты, как три струны на балалайке и УКВ - это пусть будет запасная струна. Предположим, твой сон подсказка на это.

— Хорошая версия. Ещё у приёмника имеется серийный номер.

— Где он там?

— Я его отлично помню. Это - 2121969

Хлястиков развернул радиоприёмник к себе задней стенкой и посмотрел.

— Да. Это его серийный номер. Ты его запомнил, потому что это день твоего рождения?

— И это тоже. Первые цифры 2121 - ВАЗ 2121. Это НИВА.

— НИВА... — Хлястиков словно смаковал этот бренд, —НИВА. Если наоборот? АВИН. Так-так, погугли, что нам даст это имя.

Через пару минут компьютер Щербы выдал следующее:

“Авин - это мужское имя, которое имеет разные значения в различных частях мира. Оно используется в Индии, Израиле и других странах. Люди с именем Авин могут проявлять разный характер в зависимости от культурных и социальных особенностей.

Значение имени может быть связано с богатством, процветанием, жизненной силой и ловкостью. В Индии имя Авин может означать "как орёл", "ловкий", "умный". Оно может быть наречено в честь богини Шакти - богини жизненной силы.

В Израиле Авин может быть связан с богатством и достатком. Также имя может быть связано со словом "авен" (aven), которое означает "грусть", "бедствие".



— А Шакти? Глянь-ка, что это за зверь такой?

— Ша;кти (санскр. — мощь, сила) — в тантре, шиваизме и шактизме — супруга бога Шивы; в более широком смысле — женская творческая сила Шивы, реже — Вишну и других богов индуизма.



— Мы имеем Авина - грусть, бедствие и бабу Шакти, олицетворяющую женскую творческую силу...

— Тут неподалёку, в проулке, студия йоги под названием Шакти. Там ещё в ветрине многорукая девица красуется.

— Вот это уже что-то! Василий, доедаем пончики и идём туда. Всё равно больше ничего мы из этого Океана не вытащим.

— Можно вопрос?

— Валяй.

— Чтение снов — это хобби?

— Нет конечно. Нам на курсах повышения квалификации курс читали. У нас снами целый отдел занимается.

— Это вы, в смысле ты, серьёзно теперь?

— Вполне. Влияние сознательного на бессознательное и наоборот - это целая наука. В нашей работе таким пренебрегать нельзя. Во время сна мозг перерабатывает накопленную за день информацию. Но не по алгоритмам, которые у нас сформировались, и которые мы способны контролировать, направляя мышление в нужную нам сторону, а совершенно произвольно. Бодрствуя, человек никогда не будет размышлять над нелепыми сочетаниями фактов. Не будет искать логических связей, так как с точки зрения его обычной логики, это бред. Но проблема в том, что спящий мозг не может дать нам прямой подсказки, так как наше сознание, наше осознанное это сразу отвергает, даже не пытаясь разобраться. Поэтому нужно искать косвенные подсказки. Вероятно, неосознанно ты связал как-то рекламу студии Йоги с этим делом, и мозг тебе прислал ответ во время сна. Подсказал, где его искать.

Когда они подошли к нужному зданию, то на дверях вывеску “закрыто на время отпуска”

— Вызывай своих оперов, будем проникать, — чётко скомандовал он майору. Щерба понял, что передним хорошо отлаженная машина, натасканная на подобную работу.

Полковник вытащил из кармана связку отмычек, поворожил над ним, выбрал нужный и засунул в замочную скважину. Сделал несколько коротких движений влево вправо, и проделал полный оборот. В замке что-то щёлкнуло. Полкан нажал на дверную ручку и дёрнул дверь на себя.

Как в каком-то кино, в замедленной съёмке: сначала лёгкий дымок, потом - вспышка света и картинка пропадает.

Очнулся Шерба от боли. От всепроникающей и повсеместной боли. Болело у него всё. Было такое ощущение, словно его переехал танк. Он мысленно просканировал своё тело о понял, что не болит у него только правая рука. Он её просто не чувствовал.

Майор собрал все свои силы и открыл глаза. Рука была на месте, но в гипсе, который доходил до предплечья.

— По кусочкам собирали, словно издалека от услышал чей-то голос.

Щерба повернулся на звук и увидел докторшу в халате.

— Будем надеяться, что всё срастётся. Каким-то чудом при взрыве вы успели закрыть лицо этой рукой, поэтому оно почти не пострадала. В отличии полковника Хлястикова. Ему повезло меньше. Взрывное устройство было напичкано гвоздями и металлической стружкой. Пришлось строить новое лицо, пересаживая кожу с ягодиц. Пытаемся сохранить ему хотя бы частично зрение. Вы - в военном госпитале. Взрывной волной вас обоих отбросило на другую сторону переулка в бетонную стену. Учитывая скорость взрыва, вы испытали перегрузку примерно в 10-12 Джи.

— Сколько мне придётся здесь отдыхать?

— Дня три-четыре нужно лежать. У вас серьёзное сотрясение мозга. А потом - посмотрим. Если не будет никаких осложнений - долечиваться сможете дома.

— А Хлястиков?

— Месяца два-три. Минимум!



После обеда пришла Лизка.

— Елизавета! Ты, что, плакала? - спросил Щерба, увидев её влажные глаза.

— Нет, это дождь, — сказала Лизка, упала на колени, уткнулась в целую руку своего Василия и зарыдала.

— Глупенькая ты моя девочка, — поглаживая её рыжие волосы, бормотал майор. А майор у тебя - ещё глупее...

Вскоре Лизка успокоилась и рассказала все новости. Им повезло: опергруппа приехала через несколько минут после взрыва, поэтому большой потери крови у обоих удалось избежать. Взрыв был такой мощности, что припаркованный в десяти метрах автомобиль перевернуло.

Но есть и плохие новости: дело закрыли, Лизку отправили в отпуск, строго приказав ни под каким предлогом не совать свой нос, куда не следует. Такие же советы получили и оба Томиных. Они в парке на скамеечке. В госпиталь их не пустили.

До запрета удалось выяснить, что владельцем салона Йоги является некая Марина Богомолова. Замужем за гражданином Турции -Абдуллой Кемалем. Подозревался несколько раз в перевозке контрабанды, но откупался. Въезд в страну ему запрещён. У Томина, у настоящего, сын одноклассника присматривает за камерами на Ярославском вокзале. Удалось вычислить мадам. Вчера она села на поезд до Владивостока. Поехала бизнес-классом.

— О японце с большой сумкой что-нибудь слышно?

— Не успели прочесать поезд, а сейчас всех людей перераспределили на другие дела.

— Лизка, что ты надумала?

— Ничего...

— Я тебя хорошо изучил, ты на что-то решилась. Колись!

— Мне нужно лететь во Владивосток вместе с Томиным. Каневский - не может. У него - съёмки.

— Ты хорошо подумала о последствиях?

— Я - не маленькая, всё прекрасно понимаю. А ещё я знаю, что нас всё равно не оставят в покое. Мы - слишком много знаем, а когда в игре такие большие деньги - свидетелей убирают. Будьте и вы осторожны.

— Деньги на билеты есть?

— Найду.

— А ну-ка посмотри мне в глаза!

— Зайдёшь ко мне домой. Код от двери -2121. У меня цифровой замок. В нижней шуфлядке письменного стола конверт с картой “Мир”. Там же и коды. На два билета до Владика и обратно, там хватит.

— Спасибо, Василий Борисович...

— Ты ещё что-то скрываешь?

— Замок...

— Что с замком?

— Замок студии йоги был открыт не отмычкой, а оригинальным ключом. Наш Толик его разобрал и шепнул мне на ушко. Будьте поосторожнее с эти полковником. Он что-то темнит. Откуда у него был ключ от двери?

Щерба рассказал Лизке о своём сне и о том, как Щерба вычислил, что надо идти к мадам. Не забыв и то, как он открыл дверь.

— Чушь всё это! - выдала Лизка, окончательно прийдя в себя.

— Что именно чушь?

— Да всё! Он вас развёл, как пацана. Я же дипломированный психолог. Наплёл он вам ерунды всякой про расшифровку снов, вы уши и развесили.

— Но, Лиза, как же мадам и взрыв?

— Он прекрасно знал эту мадам, и где она живёт, и у него был оригинальный ключ. Когда знаешь результат, который нужно получить, можно всё подстроить, манипулируя, даже не фактами, а абстрактной информацией. Он знал дату вашего рождения. НИВА - вы ему сами сказали. Осталось слово прочитать наоборот, и уже появляется мистика. С этого места уже нетрудно дойти и до ближайшей студии йоги. Если бы не серийный номер, можно было бы использовать какое-нибудь другое число. Если бы вы сами не вспомнили про неё, пошли бы вместе с ним искать и нашли бы через полчаса, максимум.

— А взрыв?

— Что-то пошло не так. Возможно. Это конкуренты. Похоже на то, что Хлястиков вёл нас по ложному, по старому следу.

— Лизка, с какой целью?

— Чтобы мы не пошли по правильному. Думаю, он его знает и уверен, что мы неминуемо на него наткнулись бы тоже.

— Но ты сама сказала, что хочешь лететь во Владивосток?

— Да, но не ловить мадам. Нам явно её подсунули. Уж больно фигура заметная. А муж контрабандист - тут и слепой мимо не пройдёт, вцепиться за такой подарочек. Во Владик мне нужно совершенно с другой целью.

— С какой?

— Якудза!

— В смысле?

— Неужели, вы ещё не поняли? И Якудзу нам подсунули. Никто сейчас мизинцы не режет. Японские мафиози, как и наши - сейчас это вполне респектабельные бизнесмены. Кому-то очень нужно всё свалить на них. Я еду во Владивосток с целью переговорить с воротилами нелегального крабового бизнеса. Кое-какие наводки есть и у меня, и у Томина. Там живёт его сводный брат. Работает в порту лоцманом. Портовики знают всё обо всех, во всех странах мира. Ни один корабль не может незаметно где-то исчезнуть и где-то возникнуть из ниоткуда. Весь бизнес на море так тесно связан, что любой чих, пусть хоть во Владивостоке, отдаётся эхом во всех портах мира. Думаю, связанные с крабами люди заинтересуются тем, что под них кто-то копает, пытаясь свалить на них промышленный шпионаж. Именно Якудза всегда контролировала крабовый бизнес. У них везде свои люди. Я буду их просить помочь мне найти струны. Это в их интересах. Они оперируют не миллионами, а миллиардами долларов. Мне даже кажется, что вся эта байда со струнами из метеорита - это чушь редкостная. Просто кто-то хочет отжать крабовый бизнес. Многомиллиардный крабовый бизнес. Возможно, что и рыбный тоже.

— Озадачила ты меня, Лизка. Мне бы такое даже в голову не пришло, если честно. Видать, пора уже на пенсию...

— Подведём итоги. Значит, ты считаешь, что под крабовый бизнес копают, пытаясь свалить на них вымышленный промышленный шпионаж?

— Именно так. Скажу даже больше, Каневский сам не заметил, как проговорился, когда ещё во время съёмок “Балалайки Страдивари, они уже знали, что будет продолжение “Струны”. Он знал о продолжении ещё до обнаружения в Шереметьево балалайки без струн.

— Если всё это байка, тогда, откуда взялось таинственное излучение?

— А откуда вам известно о его существовании?

— Полковник сказал.

— Слышали анекдот про старуху, у которой на сарае пацаны написали слово из трёх букв, а там оказались дрова?

— Слышал, конечно, — майор попытался улыбнуться, но голова закружилась.

— Полковник может нам что угодно наплести, и нам останется только верить. А фотографии эти теперь любой школьник может в хорошем редакторе сделать.

Поняв, что майору нужен отдых, Лиза сообщила, что они с Томиным улетают вечером, попрощалась и ушла, оставив его размышлять о происходящем.



Щерба проснулся ночью и опять от невыносимой боли. Он понял, что не может пошевелить ни ногами, ни здоровой рукой. В палате был полумрак. Только слабый лунный свет пробивался в помещение. Он был связан. Ноги между собой, а рука привязана к спинке кровати. Рядом с кроватью кто-то с перебинтованным лицом сидел в инвалидном кресле на колёсах.

— Очухался, майор?

Щерба с трудом, но узнал голос полковника Хлястикова.

— Зачем Лизка с Томиным попёрлась во Владик? Если я от тебя сейчас не получу ответа, я получу его чуть позже, но тебе будет очень больно. Боль, которую ты сейчас испытываешь, покажется тебе по сравнению с ней приятным массажем.

— Зачем тебе это знать?

— Зачем? Вася, ты совсем тупой? Ты хоть представляешь, какие бабки в игре? Схватка идёт за миллиарды, а вы, засранцы, портите мне игру, играете не по моему сценарию. Какую-то отсебятину несёте! Моя часть, моя ничтожная часть, та, которая мне полагается, сразу переведёт меня в высшую лигу. В лигу людей, которые правят этим миром. Вася, это почти боги! Для них нет ничего невозможного. Любое их желание исполнимо.

Майор перестал его слушать. Он набирался сил. Следователь понимал, что тем, кого собираются оставить в живых, такое не говорят. Лизка была права, и теперь он не может её подвести Василий постарался вспомнить “Отче наш”, но на ум приходили только первые две строчки. Почти теряя сознание, он вытянул в сторону свободную, в гипсе руку, пальцами нащупал стойку капельницы, ухватил, быстрым движением наклонил к себе и ткнул её вытянутой рукой уже в невидимую цель. Последнее, что он даже не услышал, а осознал всем своим нутром: хруст в правой руке.

Часть третья. Крабы

Аэропорт Владивостока встретил их не глянцевым блеском столицы, а суровой прибрежной прозаичностью. Сквозь широкие панорамные окна виднелось серое небо, в котором висели рваные облака, а за ними угадывалась стальная даль Тихого океана. Ветер, пробивавшийся внутрь при открытии дверей, приносил с собой смесь запахов — керосина, йода, мокрого бетона и чего-то рыбного, едва уловимого, но очень характерного для приморского города.

Капитан Елизавета Иванова, высокая, собранная, с каштановыми волосами, стянутыми в тугой хвост, шла быстро и деловито, будто за ней уже следила скрытая камера. Она цепко оглядывала зал прилётов: пёстрая толпа встречающих, букеты, плакаты, суета таксистов, солдаты в камуфляже с рюкзаками — всё отмечалось её внимательным взглядом.

Томин держался чуть позади. Широкоплечий, с характерной неспешной походкой человека, который много видел и потому не торопится зря. Лицо с жёсткими чертами, в складках которого угадывались усталость и ирония, выдавали в нём того самого бывшего инспектора, что привык разгадывать людей не хуже, чем протоколы. Его глаза, внимательные и холодные, скользнули по залу — и остановились на стенде с рекламой морепродуктов: крабы, гребешки, красная рыба. «Приморье живёт морем, и за это море всегда дерутся», — пронеслась у него сухая мысль.

Лиза по приложению Яндекс такси, заказала водителя Максима на Тойоте с правосторонним рулём. Он чуть ли не в ту же секунду появился перед ними, словно вырос из-под земли. Договорились о цене, и отправились в бухту Золотой рог.



В порту стоял шум, гул, скрежет и лязг. Краны, издали чем-то напоминавшие цапель, поворачивали длинные шеи, цепи звенели, буксиры дымили, словно в предвкушении работы. Воздух был густ от запаха мазута, водорослей и сырого дерева. Серая вода бухты лениво шевелилась, отражая огни прожекторов.

На краю причала стоял человек в синей куртке лоцмана. Высокий, с загрубевшим лицом моряка, он легко держался на подмокших досках, будто и не замечал, что под ногами плескалась холодная вода. В его движениях была та же сосредоточенность, что и у штурмана за картой.

— Ну здравствуй, брат, — сказал Томин, подходя ближе. Голос его прозвучал мягче, чем можно было ожидать от суровой внешности.

Лоцман чуть улыбнулся:
— Давно тебя не видел, Сашка. Столицу всё стережёшь? Сбежал из своего людского моря, чтобы окунуться в наше, в настоящее?

Они обнялись. Иванова стояла чуть в стороне, наблюдая за встречей. Ей казалось, что в порту даже воздух был насыщен тайной — в трюмах судов, в разговорах моряков, в запахе краба и рыбы, что везли через границу не всегда честным путём.

Лоцман наклонился ближе, понизив голос:
— Слышал я, зачем вы приехали. Тут всё неспроста. Рыба, краб — это, брат, золото. Только держат его не наши. Якудза держит. Они влезли глубоко. Даже капитаны боятся лишнего слова сказать.

Томин кивнул, привычно сдерживая эмоции. Лицо его оставалось каменным, но глаза выдали интерес. Иванова же отметила, как сильно море изменило брата Томина: в его голосе звучала особая уверенность, свойственная тем, кто каждую ночь выходит в бухту, доверяя жизни только звёздам и приборам.

— Костя, - обратился Томин к своему сводному брату, — Нам бы душ принять и перекусить, а потом и дело можно было бы посудачить. Что скажешь?

— Да, что же я, старый дурак, сам не допёр до этого... Извините, честное слово, совсем запарился на работе. У нас очередная реорганизация вместе с реструктуризацией и с чёрт знает с чем там ещё. Пройдёмте ко мне в апартаменты. Там совсем недавно ремонт сделали, теперь всё как у белых людей. На нормальный офис похоже. Душ с массажем имеется, а накормить уж я вас от души смогу. Вы таких деликатесов в своей столице даже не нюхали.

— Тогда веди, брат, в свою сказку!

И старый лоцман повёл. Мимо сотен контейнеров, разных по цвету и объёму, обходя какие-то поддоны, ограждения и отскакивая от носящихся с бешенной скорость погрузчиков, водители которых даже не делали для приличия вида, что их замечают. Это были запрограммированные на строго определённые действия настоящие муравьи, шестерёнки сложного и бескомпромиссного механизма. Лизе вдруг пришло в голову, что отсюда, из этого лабиринта, не зная его схемы и правил, без посторонней помощи они сами выбраться не смогут. А ещё, с каждым шагом у неё нарастало чувство тревоги.

Оно появилось сразу же по прилёту. И если сначала ей только изредка казалось, что кто-то за ними следит, то теперь глаза и уши чудились во всех тёмных, неосвещённых углах.

Капитан привыкла доверять своим инстинктам, а они не просто говорили ей, а кричали, что они в беде. Когда обходили огромный бульдозер, лениво застывший посреди прохода между горами контейнеров, Лизка быстрым движением схватила с разобранной гусеницы металлический палец и сунула в свою сумочку. Лоцман, увлечённо рассказывающий брату о ловле гребешка на острове Русский, ничего не заметил.

На металлических дверях кирпичного, двухэтажного здания красовалась зелёная плексигласовая вывеска, на которой белыми буквами было написано “Меридиан”. Все трое вошли вовнутрь и вслед за Константином сразу повернули направо и начали подниматься по ступенькам, сваренным из арматуры, на второй этаж.

— Прошу в мои хоромы! - каким-то неестественным, взволнованным голосом произнёс лоцман, открыл своим ключом дверь и встал в сторону, предлагая, как гостеприимный хозяин, им пройти первыми.

— Благодарю, — произнёс Томин с прытью, которую от него трудно было ожидать, прыгнул во внутрь, делая на лету борцовский кувырок.

Ударом сумочкой между ног Лизка вывела из игры сводного брата сыщика. Тот с раскрытым ртом опустился на колени и застыл, словно загипнотизированный.

Круговым движением снизу вверх, девушка со всей дури жахнула в подбородок образовавшуюся в дверном проёме лысую голову. Голова с изумлённым взглядом резко дёрнулась вверх, как будто там, на потолке, узрела какую-то диковинку. Шатнувшись, как Ванька-встанька, лысый с грохотом рухнул.

В это время Томин, на автомате, отработанным долголетними тренировками движением, носком своей правой ноги зацепил чью-то ступню, а левой ударил владельцу этой ступни в солнечное сплетение. Быстрый кувырок влево, и ударом кулака под колено какому-то толстяку, он выводи его из строя.

Всё это длилось секунды три-пять. После чего электрошокер вздыбил сначала шевелюру Томина, а потом и рыжие волосы Лизки, пытавшейся выбить из рук молотого парня аппарат. Лизка всё-таки, перед тем как получить свою дозу электричества, успела садануть владельца электрошокера своей правой с поставленным ударом тому по уху, за которое он теперь и держался. За это парень дал по распластавшейся на полу Лизке добавочный заряд со слова: “Ах ты сучка!”. Ухо парня на глазах темнело.

— Браво-браво! — раздался шепелявый голос и послышались аплодисменты, — Давненько я такого кина не видел. Ещё раз - браво! Шепелявил он ужасно, неправильно выговаривая половину букв.

— Включите свет и утащите этого пидара лоцмана куда-нибудь, чтобы не стонал.

Когда включили свет, Лизка увидела сидящего в офисном кресле мужчину лет сорока. Его лицо, покрытое многочисленными оспинами чуть ли не в полсантиметра глубиной, вдобавок украшал глубокий свежий шрам, из которого ещё торчали концы ниток, которыми его сшивали.

— А вы — молодцы. Особенно учитывая факт того, что у вас не было времени подготовиться, о нас вы не знали, да и помещение это вам незнакомо. Если бы не шокер, ещё неизвестно, чем бы всё закончилось. Нам ведь было запрещено применять оружие.

— Вставайте, вставайте уже, хватит симулировать, пытаясь оценить ситуацию.

— Шуруп, подойди сюда, — обратился рябой к парню, у которого был шокер, —Дай аппарат. Сюда нажимать, да?

— Сюда, а этим мощность регулируется.

— Спасибо, понял.

Он повернул рычажок до отказа и дал полный заряд в парня. Тот затрясся, и свалился на пол, где свернулся калачиком и закачался.

— Сучонок, ты зачем мадемуазель из Комитета без надобности второй раз шокером покрестил? А если бы у неё сердце не выдержало. Придурок, ты представляешь, какой срок за неё тебе бы светил? За мена такого уровня тебе бы вышку в момент устроили! И оскорблять девушку не надо. С чего ты взял, что она сучка. Тупоголовый, ты её первый раз в жизни видишь.

— С каким контингентом приходится работать...

—Окончательно уже оклемались? Тогда садитесь. В ногах правды нет. Придётся минут десять подождать, пока Юла приедет. Меня Михой Докером величают. Для своих - Рябой. Юла - задерживается.

— Кто такой Юла, — спросила Лизка, пытаясь на ватных ногах добраться до свободного стула возле окна.

— Юла - это тот, кто вам нужен. Вы же перетереть приехали с теми, кто крабовый бизнес держит, правильно? Он вроде бригадира у нас, если использовать терминологию девяностых. Ему даны все полномочия для переговоров с вами.

Юла прибыл ровно через десять минут. Им оказался высокий, стройный мужчина, в костюме с иголочку. Вероятно, прозвище Юла, ему прилепилось по причине того, что он действительно чем-то напоминал центральный стержень юлы. И вертелся он постоянно, словно сидел на горячих угля, так что кликуха ему соответствовала в полной мере.

— Не буду словоблудить, не люблю этого, поэтому сразу к делу.

— Рябой, обрисуй московским гостям ситуацию.

— Лоцман вас продал с потрохами. Корейцам. Северокорейцам. Они у южан их долю бизнеса отжали, а нам без разницы, какие это корейцы, лишь бы лишнего себе не позволяли и договор соблюдали. Но, похоже, что он не собираются останавливаться. А лоцман - он игрок. Проиграл уже всё, что только мог. Даже свою дочь заложил, вот решил вас познакомить с корейцами. Те три дня назад всем растрезвонили, что за московских ментов хорошие бабки дадут. Заметьте, он сам на них вышел. Мы сюда подались сразу после вашего прилёта и успели зачистить поляну. На корм крабам пойдут в искусственных садках. Все четверо. Их всё равно никто там не считает.

— Таксист - наш человек. - продолжил уже Юла, — Это, если вам вдруг помощь понадобится во Владике. Пишете любому в приложении, что вам нужна помощь с пометкой “Юла.” и незамедлительно её получите. Если, конечно, сегодня с вами всё нормально пройдёт. Но что-то мне подсказывает, что всё будет пучком. Просто так сюда вы не припёрлись бы, если бы не надеялись, что есть шансы отсюда назад вернуться. Я понимаю, что вы меня бандитом считаете. Впрочем, это так и есть. Но свято место, как говорят, пусто не бывает. Если государство не регулирует бизнес справедливо, то приходится самим это делать. Мы теряем две трети дохода из-за беспредела в этой области.

— Теперь — ваша очередь, очаровательная капитан Елизавета Викторовна! Рассказывайте, что вас к нам привело?

И Лизка во всех подробностях пересказала всю историю до её прилёта с Томиным во Владивосток.

— Вот ты ж бля... — произнёс Юла, слегка прифигевший от рассказа.

— Я должен обо всём этом рассказать шефу, так что оставлю вас на пару минут. Космическая связь в помещении плохо работает.

— Рябой, накорми гостей, — добавил он уже в дверях.

Рябой встал, щёлкнул пальцами — и словно по волшебству в комнате появился низенький парнишка с подносом. На нём стояли глубокие керамические пиалы с наваристой ухой, тарелка варёного краба, ещё пахнущего морем, и бутылка сакэ.

— Угощайтесь, гости дорогие, — сказал Рябой с ехидной улыбкой. — В Приморье без краба и рыбы разговор не клеится.

Лиза, несмотря на усталость и лёгкую дрожь после удара током, села прямо, аккуратно взяла палочки. Она понимала: каждый её жест сейчас наблюдают, оценивают, ищут слабину. Томин же молча налил себе сакэ, отхлебнул и, будто ничего не произошло, занялся крабом. Его спокойствие было показным, но очень убедительным.

— Вы, москвичи, наверное, думаете, что мы тут дикари, — продолжил Рябой, понижая голос. — А у нас законы свои. Море кормит, море наказывает. И каждый, кто лезет без спроса, идёт на дно.

Иванова подняла глаза:
— Законы законами, но, если морем прикрываются убийцы и контрабандисты — это не законы. Это хаос.

Рябой хрипло рассмеялся:
— О, горячая какая! Я таких люблю. Но слушай сюда, капитанша, — он ткнул в неё толстой пальцем. — Якудза здесь хозяева, а мы так... при них. Хочешь бороться с ними? Тебе сначала с нами договориться надо. А мы люди прямые. Слово держим.

В этот момент вернулся Юла. Его движения снова напоминали раскрученный волчок — он то поправлял галстук, то доставал сигарету, то резко садился на край стола.

— Ну что, москвичи, новость у меня так себе. — Он выдохнул дым и скривился. — Вашего лоцмана, Константина, уже в городе нет. Его корейцы забрали. И живым он вряд ли доживёт до утра.

Тишина повисла тяжёлой гирей. Лиза почувствовала, как внутри всё похолодело. Она уже заранее не доверяла этому человеку, но услышать подобное…

Томин только прищурился. Его лицо стало каменным, как гранит на обрыве.
— Адрес. — сказал он глухо.

Юла усмехнулся:
— А вот адрес — это уже услуга. Услуги стоят денег. Либо... — он многозначительно посмотрел на Елизавету, — вы делаете кое-что для нас.

Юла стряхнул пепел в хрустальную пепельницу и, будто нарочно растягивая паузу, посмотрел на обоих гостей:

— Дело простое, — сказал он наконец. — У нас один капитан зашкерился. Работал на Якудза, а улов тащил мимо кассы. Они глаза закрывают, а мы теряем. Из нашей доли вычитают. Надо этого умника выманить. У вас, Елизавета Викторовна, в сумочке удостоверение Комитета. Эта бумажка дорого стоит. Вам этот жук поверит и вылезет из норы.

Томин медленно отставил чашку с сакэ. Его взгляд стал тяжёлым, и Лиза поняла: сейчас он решает — играть дальше или ломать правила.

— Вы что, — голос её прозвучал холодно и жёстко, — предлагаете нам заняться киллерством?

— Слова-то какие московские, — Юла усмехнулся. — Не «киллерство», а профилактика. Вам нужен адрес корейцев, нам — чтобы капитан в чувство пришёл. Все довольны. Ваша задача - его выманить. Руки пачкать не придётся.

— А если мы не согласимся? — спросил Томин.

Юла мгновенно перестал улыбаться. Он наклонился вперёд, и его глаза, обычно бегущие, вдруг замерли, вцепившись в собеседника.
— Тогда вы, москвичи, не доживёте до завтрашнего утра.

Рябой хмыкнул, играя шокером, как игрушкой. В комнате повисло напряжение, тяжёлое и липкое.

Томин слегка усмехнулся, но это была его привычная усмешка — ироничная, безрадостная, та самая, с которой он когда-то выводил на чистую воду уголовников.
— Юла, ты уверен, что мы тебе по зубам? — Москва ведь своих не бросает. Даже если Владивосток и на краю земли.

Лиза добавила:
— Но мы умеем договариваться. Если ваш капитан — действительно проблема, мы можем встретиться с ним. Убедить. Слово правильное найти. Мы не убийцы.

Юла задумался. На его лице мелькнула тень сомнения: видно, не ожидал он такой уверенности. Он встал, начал ходить по комнате, закурил вторую сигарету подряд.

— Ладно... — протянул он. — Попробуйте. Но если этот капитан завтра снова в море выйдет — за его отвечаете вы.

Он кинул на стол помятый листок бумаги. На нём был наспех написанный адрес: улица Набережная, склад №7.

— Там его сестра работает. Поговорите с ней. Её муж, русский, — в местном уголовном розыске сыскарём был, но попался на взятке. Откупился, но из органов попёрли. Он хоть и пьянь последняя, но хитрый. Мы точно знаем, что сестра поддерживает связь с братцем через муженька. Поговорите с ними, намекните, какие кары небесные им Москва ниспослать может. Намекните, что дело о взятке могут поднять и новое пришить.

Томин взял бумажку, сунул в карман и поднялся. Его взгляд был спокойным, но глаза говорили: в голове он уже выстроил план.

Яркая вспышка ослепила. Сначала одна, потом вторая — световые гранаты разорвались с оглушающим треском. Комната на секунду превратилась в белое пятно. В следующее мгновение стены задрожали от командных криков:

— Всем на пол! Лицом вниз! Руки за голову!

В помещение, словно чёрные тени, ворвался спецназ ФСБ. В касках, в бронежилетах, с автоматами наперевес. Работали молниеносно, слаженно — через несколько секунд вся «бригада» Юлы уже лежала мордой в пол, а пластиковые стяжки с хрустом защёлкивались на их запястьях.

Рябого прижали коленом к полу, выбив из рук шокер. Юлу, несмотря на его дорогой костюм, ткнули лицом в линолеум, и он даже пискнуть не успел.

Лиза, зажмурившаяся от света, первым делом схватилась за сумку, но сильная рука в чёрной перчатке аккуратно, но жёстко оттолкнула её в сторону:
— Свои. Спокойно.

Из клубов дыма шагнул командир группы. Высокий, с белым шевроном «ФСБ» на бронежилете. Его взгляд был холоден и деловит. За ним вошёл Константин — тот самый лоцман. Он выглядел живым и целым, хотя и заметно потрёпанным: на щеке синяк, куртка порвана.

— Брат... — глухо произнёс Томин, едва веря своим глазам.

Константин кивнул, стараясь держаться прямо.
— Извини, Саша. Пришлось отыграть роль до конца. Иначе меня бы грохнули раньше, чем я успел бы тебя предупредить.

Командир спецназа бросил быстрый взгляд на москвичей и представился сухо, по-военному:
— Подполковник Суров. Операция по ликвидации канала Якудза и корейцев. Вы, как я понимаю, капитан Иванова и товарищ Томин. Москва всё же не бросает своих.

Иванова с усилием выдохнула, стараясь скрыть, что напряжение отпускает только сейчас.

— Вовремя вы, товарищ подполковник, — произнесла она. — Ещё немного, и у нас был бы совсем другой сценарий.

Суров позволил себе тонкую усмешку:
— В другой раз оставьте киношные трюки про кувырки и удары сумочкой, в которой половина бульдозера. Тут край света, а не Москва. Здесь играть приходится по жёстким правилам.

Лоцман поднял голову, посмотрел прямо в глаза брату:
— Саша, у нас мало времени. Корейцы не здесь. Их база — на другом конце бухты. Если сейчас не двинемся, они уйдут.

Томин медленно сжал кулаки, потом кивнул:
— Тогда пошли.



Ночь над бухтой была плоской и бесшумной, словно вырезанная из резины. Луна лежала на воде тонкой серебряной полоской, и только редкие огни у береговой линии пульсировали, как сердцебиение. Корабли стояли молча — как фигуры на шахматной доске, — и лишь где-то в глубине раздавался глухой рокот генератора.

Подполковник Суров дал знак, и всё пошло почти бесшумно, как по нотам. Два катера скользнули по зеркалу бухты; на корме — боевые пловцы, закутанные в гидрокостюмы, с масками и аквалангами наперёд. Их глаза в темноте блестели сталью — глаза людей, которые умеют жить в воде так же легко, как другие в воздухе. Томин и Константин стояли рядом с Лизой на носу одного из катеров, прислушиваясь к ударам волн о борт и к перекличке клапанов дизеля, доносившейся из трюма.

— Впереди — складская зона, — шёпотом отрапортовал Суров в микрофон. — Пловцы выходят в сто метрах от пирса. Мы штурмуем одновременно с трёх направлений. Никаких геройств — тихо, быстро, по плану.

Катер остановился. Холодная масса воды обняла пловцов; прозрачно-чёрная глубина поглотила их силуэты. В темноте бойцы двигались как кошки под водой: рук не было видно, только сигнальные огни на масках едва мелькали. Пловцы подошли к стене склада, цепко прикрепили шнуры, и через минуту на бетонную стену поднимались тёмные тени. Морской бриз напрасно пытался их сбросить назад.

Внутри базы пахло гнилой рыбой и водорослями. Обманчивая тишина скрывала почти неслышные быстрые передвижения людей. Спецназ входил по зацепкам — один отряд через крышу, другой через главный вход, третий — по складам. Все действия — механика времени, отлаженная и беспощадная.

Первое столкновение длилось считанные секунды. Пластиковые коробки разлетелись, люди взвизгнули, чьи-то голоса перекрыли шум. Спецназ работал без суеты: световые гранаты, шумовые, короткие команды, прижатые к полу фигуры. Пловцы, появившись из-под пола, как привидения, обезвредили охрану у шлюзов; их движения были сухими, точными — удар, захват, блок.

Когда последний контейнер был открыт, внутри плотно стояла группа людей — молодые и старые, худые и крепкие, лица с разными чертами: кто с тёмными, почти черными глазами и узкими носами, кто с широкими скулами, кто с ярко выраженными монголоидными чертами, кто с чертами, напоминающими южно-азиатский контингент. По их одежде видно было разную степень достатка: кто в дешёвых футболках, кто в фирменных куртках. Некоторые пытались что-то шептать, другие молча уставились, заложенные за спину. Никто не произнес ни слова по-корейски. Разговоры шли на смеси хинди, китайских диалектов, на смеси русского с каким-то восточным суржиком — мелодия, которую Лиза не могла сразу распознать, но которая звучала чуждо и механически.

— Ни одного корейца, — сказал Томин тихо, когда пара пловцов привели к стене одного из мужчин и подняли фонарик на его лицо. Тот был не кореец: темная кожа, широкие губы, глаза, испуганные и узкие, как у тех, кто видел слишком многое. — Значит, кто-то нас ввёл в заблуждение.



Лиза, всё ещё напряжённая от недавней схватки, обошла место, смотря глазами профайлерa: на коробках — бирки импортера, на телефонах — номера с SIM-картами, на одном из мужчин — татуировка, напоминавшая иероглиф, но выполненная настолько кустарно, что могла быть подделкой. Её интуиция шептала: здесь не просто подпольный склад — здесь точка перераспределения, через которую проходят мостики чужих интересов.

Константин подошёл к одному из задержанных медленно, держа руки на виду, чтобы не спровоцировать. Он заговорил с ним на портовом корявом корейском, но тот не понял. Часто моргая, начал показывать на телефон и жестикулировать в сторону судна на причале.

Суров доложил по рации:
— Никаких следов якудзы среди задержанных. Они — разношёрстная братва из различных стран Азии. Скорее всего, их наняли для разовой работы.

Томин сжал зубы:
— Значит, корейская версия — ширма. Кто-то умело слил информацию, чтобы вывести нас на этих людей и отвлечь от настоящих боссов.

Суров, суровый и деловитый, быстро прокомментировал:
— Юла выходил, чтобы связаться с Кимом. Это местный авторитет. Из обрусевших корейцев с примесью японских айнов. Отбывает срок в Читинской области. Нам удалось перехватить их разговор. Он сообщил Юле, что в Москве Хлястиков исчез, не выходит на связь. Они решили действовать по ранее согласованному сценарию. Как я понимаю, вас собирались подставить и повесить на вас этих якобы корейцев.

— Каким образом, — спросила Лиза.

— Я так понимаю, их собирались пустить на корм крабов, а обвинить - вас. Но необходимо немного времени, чтобы допросить всех. Возможно, я ошибаюсь. И это ещё не всё. Вам необходимо срочно возвращаться в Москву. Майор Щерба вас сам проинформирует подробнее. Билеты на самолёт получите в аэропорту. Скажу только, что в Улан-Удэ с поезда сняли вашего японца и какую-то йогу. Вы должны знать, о ком речь. У них ничего не нашли.



Лоцман, уткнувшись взглядом в пол, будто взвешивал слова, произнёс тихо:
— Что всё это корейцы затеяли - так считали все. Но у меня были сомнения. На воде много тех, кто хочет лёгких денег. Они всех перемешали: китайцы, южно-азиатские парни, даже кто-то из бывших советских республик. Одна сеть — множество рук.

Лиза отстранённо посмотрела на Константина:
— Мы в ситуации слишком глубоко, чтобы просто стоять в стороне. Кто за этим стоит — предстоит выяснить.



Пловцы перетаскивали мешки с документами и коробками, технично маркируя найденное. По рации передавались какие-то команды. Ночь становилась не просто сценой спецоперации — она превращалась в звенья цепочек, которые только теперь начинали распутываться.

В коридоре, где ещё не успели залезть лампы, Лиза тихо сказала Томину:
— Кто бы ни был заказчиком — он хотел «корейского» шума. Он хотел подставить их и увести следствие.

Томин молча кивнул. В его глазах загорелась та старая стальная хватка: дело живое, но в нём больше вопросов, чем ответов. Спецназ заканчивал работу: задержанные — в автобусах, склад — опечатан, улики — собраны. Но в воздухе висел запах не только рыбы и мазута — теперь там чувствовалась ещё и нечистая игра: организаторы умело подменили следы, спрятали лица, наняли разношёрстных исполнителей.

Когда катера снова поймали волну и унесли от причала, Луна уже слегка скрылась за тучей. На воде остались только следы — две белые полосы, что уходили в сторону открытого моря, и на секунду казалось, что они указывают путь к новой, более глубокой тайне.

Катера уже оторвались от пирса, бухта оставалась за спиной. Лиза сидела на лавке, прижимая к себе мокрую сумку, в голове крутились мысли о странных «корейцах» и путаной игре, в которую их втянули. В этот момент в её кармане завибрировал телефон.

На экране высветилось: «Майор Щерба».

— Товарищ майор? — Лиза отозвалась сразу, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо.

— Елизавета, — голос Щербы был хриплый, уставший, но с тем самым узнаваемым смешком. — Собирайтесь. Первым же рейсом - в Москву. Все четыре струны от балалайки Страдивари нашли у нас, в столице. Так что ловить вам во Владике больше нечего. Местные ребята сами разберутся.

Лиза оторопела.
— Четыре струны… все?

— Все. Ночью меня в палате навещал Хлястиков.

Лиза резко встала, едва не опрокинув лавку.
— Хлястиков?! Но он же был полуживой...

— Спокойно, Лиза. Его больше нет. — Щерба хмыкнул. — Концом стойки для капельницы я ему провёл операцию на мозг через глаз. Выгонят из ментовки, пойду в нейрохирурги.

Он замолчал на секунду, будто вспоминая подробности, и добавил, уже более тяжело:
— Но пришлось снова ложиться на операцию. Руку еле собрали после взрыва, а теперь ещё и добавили. Врачи ругаются, говорят — если ещё раз, то протез.

Лиза сжала зубы.
— Вы хоть в безопасности сейчас?

— В относительной. В палате охрана, врачи злые, но живой — значит, всё в порядке. Главное: возвращайтесь. Здесь всё завертелось куда серьёзнее, чем мы думали. Владивостокскую историю пока замораживаем. Поняла?

— Поняла, товарищ майор, — тихо сказала Лиза.

— Молодец. Жду вас обоих. Передай Томину привет, — он чуть усмехнулся. — Скажи, что в Москве по-прежнему без него бардак.

Щелчок — звонок оборвался.

Лиза опустила телефон и посмотрела на Томина. Ветер бил в лицо, солёный, приморский.
— Александр, — сказала она глухо, — Щерба подтвердил, мы возвращаемся в Москву.

Тот не удивился. Только закурил и тихо заметил:
— Я всегда говорил, что все дороги ведут не в Рим, а в Москву.



Аэропорт Владивостока снова встретил их серым небом и тяжёлым ветром с океана. Толпа вокруг суетилась так же, как и в день прилёта, но теперь всё казалось другим: слишком шумным, слишком далёким от того, что они пережили в порту.

Перед входом в терминал Томин задержался. Его сводный брат, Лоцман, стоял рядом — сутулый, в выцветшей куртке, пахнущей солью и мазутом. Молчали оба, будто откладывали последние слова.

— Сашка, — заговорил Лоцман наконец, глядя куда-то поверх толпы, — я тут… кое-что должен тебе сказать. Может, обидишься. Но, думаю, ты имеешь право знать.

Томин медленно повернул голову.
— Говори уже.

— Когда от тебя жена ушла… она тогда беременная была. — Лоцман выдохнул, будто груз скинул. — У неё теперь взрослая дочь. Примерно твоих лет, капитан, — он кивнул на Лизу. — Я случайно узнал, не сразу. Девчонка на психолога училась, дальше — не знаю. Ни имени её не скажу, ни где она теперь.

Слова повисли в воздухе, как густой туман над бухтой. Томин не шелохнулся. Только прищурился, и угол его рта дёрнулся, будто от боли.


— Ладно. Спасибо, что сказал. Хоть поздно.

— А что там с твоей Дашкой? Юла какую-то чушь нёс про то, ты проигрался и её заложил. Извини, если лезу не в своё дело. Да и вообще, как ты во всё это вляпался?

— С дочкой всё хорошо. И с супругой моей, Лидой, тоже полный порядок. Мне пришлось опять взяться за бильярд. Ты же знаешь, кому подчинялся спецназ ГРУ, где я срочную служил?

— КГБ.

— Вот именно, а бывших гебешников не бывает, сам знаешь. Пришлось стать живцом, на которого и поймали Юлу. Дочь с женой отправил на юга. Пустили слух, что их обоих проиграл, и за деньги я готов на всё. О том, что это ты приедешь с Елизаветой, даже подумать не мог. Ты же давно уже на отдыхе. Отказываться было уже поздно.

— Понимаю.



Они обнялись коротко, по-мужски, без лишних слов. В глазах Лоцмана мелькнуло сожаление, но он ничего не добавил.

Лиза стояла чуть в стороне, наблюдая. Ей показалось, что Томин стал выше и тяжелее за эти секунды, будто взвалил на плечи ещё один невидимый груз.

Через минуту их уже звали на посадку. Лоцман остался у стеклянных дверей, поднял руку в прощальном жесте. А Томин, не обернувшись, шагнул в терминал.

Часть четвёртая. Месть

Салон «Аэрофлота» был заполнен на две трети: семьи с детьми, усталые командировочные, редкие туристы. Гул двигателей постепенно заглушил все разговоры. За иллюминатором медленно таял Владивосток — полоска бухты, серые склады, словно игрушечные краны в порту.

Лиза устроилась у окна, поправила ремень и краем глаза следила за Томиным. Обычно он садился в кресло так, будто и здесь находился «при исполнении» — собранный, чуть настороженный. Но сейчас сидел по-другому: тяжело, ссутулившись, будто его что-то придавило сверху. Это был человек, потерявший жизненную опору. В руках он вертел медальон, на котором угадывалось выгравированное изображение женщины. Разглядеть её Лизе не удавалось.

— Ты молчишь слишком долго, — тихо сказала Лиза, не глядя прямо.

— Слова лишние, — буркнул он. Потом усмехнулся краешком губ, но в усмешке не было радости. — Знаешь, Лиза, я столько лет думал, что у меня нет никого. Ни семьи, ни наследников. Даже долгов у меня нет. А тут… — он сжал пальцы в кулак. — Оказывается, где-то ходит моя дочь. Взрослая уже, а я и имени-то её не знаю.

Лизка обернулась к нему, впервые заметив в глазах шефа не холодную иронию, а глухую тоску.

— Может, судьба сама выведет, — осторожно произнесла девушка. — Иногда мы встречаем самых важных людей не тогда, когда ищем, а когда уже готовы.

Томин не ответил. Он смотрел в спинку впереди стоящего кресла, будто видел сквозь ткань и пластик совсем другой мир. Мир, в котором у него могла быть дочь, семья, жизнь без бесконечных допросов и засад.

Самолёт набирал высоту, уводя их обратно в Москву. А у Лизы было чувство, что Томин остался там, на краю Владивостока, вместе с серым морем и тайной, которую брат отдал ему в руки.

Самолёт продолжал лететь сквозь ночь, а впереди их ждала Москва — с новыми ответами и новыми ранами.

Толпа в «Шереметьево» гудела, как улей. Люди спешили на рейсы, встречали родных, переговаривались в телефоны. Лиза и Томин только что вышли из зоны выдачи багажа. Вздохнув, капитан поправила ремешок сумки и огляделась: Огромный мегаполис встречал их привычной суетой, и всё же что-то в воздухе тревожило.

После приморской сырости столица казалась иной — сухой, гулкой, с тяжёлым шумом машин, который будто давил на уши. Лиза и Томин вышли из терминала «Шереметьево» в уже привычном расположении духа: она — собранная, он — тяжёлый, задумчивый, словно за эти часы постарел ещё на несколько лет.





— Такси рядом, — сказала Лиза, проверяя приложение.

Томин кивнул, но через секунду его взгляд зацепился за странную сцену: Лиза отошла на несколько десятков метров, ища взглядом авто. К ней подошёл мужчина в чёрной куртке, будто хотел задать вопрос. В следующее мгновение к ним подъехал Мерседес Вито. Всё произошло молниеносно: Лиза буквально нырнула в салон, а за ней и мужчина.

— Лизка, ты, куда? —произнёс, ничего не понимающий Томин, но чёрный микроавтобус уже уносился прочь от терминала.

Он вышел из оцепенения только тогда, когда к лежащей на асфальте сумочке, выроненной Лизкой, подошла какая-то женщин.

Томин подбежал и отобрал у недовольной хабалки то, что ей не принадлежит. И только теперь он осознал:

— Похитили! Лизку похитили!

Он набрал Щербу и рассказал, что случилось. Майор позвонил в аэропорт. Вскоре Томин находился в комнате охраны и просматривал запись с двух видеокамер. Выяснить удалось только то, что это действительно похищение. Одна из камер зафиксировала, как Лизке в бок упёрся пистолет. Ни лица водителя, ни лица мужчины, который к ней подошёл, ни номера микроавтобуса...



Через два часа Томин сидел в кабинете Щербы. Майор, с рукой в гипсе от кисти до предплечья, был бледен, но глаза горели той самой жёсткой решимостью.

— Объявлен план Перехват, но, сам понимаешь, шансом почти нет. Но это ещё не всё, есть ещё кое-что. Ты не должен был это узнать вот так, — сказал он, наливая себе чёрный кофе. — Но выбора больше нет. Слушай внимательно, Саша.

Томин молчал, стараясь уловить суть происходящего сейчас.

— Речь пойдёт о твоей жене. Тридцать лет назад твоя жена ушла от тебя. Ты тогда и не знал, что она была беременной. Она родила девочку. Сначала скрывала её от всех, потом уехала из Москвы.

— Я это уже знаю. Брат рассказал. Ты что-нибудь знаешь о моей дочери?

— Девочка росла умной, сильной, упрямой. Училась на психолога, но потом пошла в органы. И ты знаешь её лучше, чем кого бы то ни было.

— Как это? Ты это, о чём?

Щерба сделал паузу, а затем произнёс медленно, отчеканивая каждое слово:

— Елизавета Викторовна Иванова — твоя дочь.

Мир качнулся. Слова ударили Томина сильнее, чем любая пуля. Перед глазами мелькнули кадры: её каштановые волосы, цепкий взгляд, привычка держаться чуть в стороне, но всегда быть готовой прикрыть. Всё стало на свои места, и одновременно рухнуло.

— Лиза… моя дочь? — голос сорвался, он почти прошептал.

— Именно. Я проверял. Совпадает всё: даты, документы, кровь. Она не знает. Ты сам понимаешь — её похитили не случайно. Кто-то тоже знает твою историю.

Томин резко поднялся, стул грохнул об пол. Его лицо стало каменным, но в глазах пылал огонь.

— Найду. Верну. Хоть из-под земли.

Щерба кивнул, отставив кружку.
— Ты не один. Но теперь у тебя не просто дело. У тебя — семья.

Телефон на столе у Щербы зазвонил резко, будто выстрел. Томин дёрнулся, схватил взглядом майора. Тот медленно поднял трубку.

— Щерба на линии.

Глухой голос с хрипотцой, намеренно искажённый, прозвучал в динамике:
— У нас твоя помощница. Живая. Пока живая. Хочешь её обратно — готовь струны. Все четыре. Балалайка Страдивари без них никому не нужна, а нам — нужна. Завтра к полуночи — условия получишь. Не вздумай хитрить. Одно неверное движение — и капитан Иванова уйдёт на корм червям.

Связь оборвалась.

В кабинете повисла мёртвая тишина. Томин сжал кулаки так, что побелели костяшки, но молчал.

Щерба опустил трубку и, тяжело вздохнув, наконец заговорил:
— Саша, пора раскрыть все карты.

Он подошёл к массивному сейфу в углу кабинета, набрал код, повернул ключ. Скрип металла показался громче взрыва. Щерба распахнул дверцу и вытащил три толстых папки. На верхней было написан “Дело номер...” Вместо номера - большая чернильная клякса. Рядом с пятном написано “Балалайка Страдивари”.



— Дело подняли три недели назад. Дело, которым некогда занимался ты. Его обнаружили в кабинете Хлястикова. Полчаса назад принесли мне. Десять дней назад в конторе Хлятикова произошло ЧП - при не до конца выясненных обстоятельствах погиб один из его людей, который работал с этим расследованием. Теперь, зная, чем занимался Хлястиков, мы подозреваем, что он и убрал своего подчинённого. Спецслужбам удалось выяснить, что Хлястикову удалось найти все четыре струны.

Нашли их , — продолжал Щерба , глядя прямо на Томина. — Разрозненно. Одну — в запаснике Консерватории, где её прятали под видом архивных струн для рояля. Вторую — у коллекционера, который даже не понимал, что держит в руках. Третью сняли прямо с таможни, шла под видом контрабандного «музыкального антиквариата». Четвёртая… — Щерба криво усмехнулся, — лежала в частной коллекции одного академика. С охраной, с сигнализацией.

— По ошибке или вполне намеренно, сруны отправили в профильную лабораторию при институте Металлов и сплавов. Достоверно известно, что удалось сделать их анализ. Хлястиков не смог их заполучить обратно, так как не он их туда отдавал. Их относил именно погибший сотрудник ФСБ, работающий у Хлястикова. Возможно, он что-то подозревал и перестраховался, указав, что владельцем является Гохран. Струны отправили по адресу. Но Хлястикову отдали флешку с копией полного анализа.



— Вот оно что, значит, нас зря гоняли по Владивостоку, корейцам, якудза и прочему сброду. А теперь — моя дочь в их руках. И они не знают, что струны не у нас, а в Гохране России.

Томин шагнул ближе. Его взгляд впился в Щербу.
— Где и когда?

— Завтра к полуночи сообщат. Но ждать нельзя. Придётся работать на опережение. До завтра нужно найти флешку! Даже и думать нельзя, что нам отдадут струны. Это просто исключено.

Томин медленно вдохнул, и в его глазах мелькнул тот самый холод, который всегда предшествовал действию.
— Тогда расскажи всё до конца, майор. Про Лизу. Про мою дочь.

Щерба на секунду прикрыл глаза, потом кивнул.
— В общем-то не слишком много я могу про неё рассказать.

Щерба снова сел в кресло, подперев здоровой рукой висок. Под глазами отчётливо вырисовывались круги.

— Ты знаешь меня, Саша. Я не любитель тайны ради тайны. Но эта история — из тех, что не расскажешь сразу, пока не проверишь каждую запятую.

Томин молчал, стоя у стола. Дым от его сигареты медленно поднимался вверх, растворяясь в жёлтом свете лампы.

— Когда Лиза пришла ко мне работать, — начал Щерба, — я сразу заметил в ней что-то странное. Слишком сильная для её возраста, слишком жёсткая хватка. И ещё… привычка глядеть на людей, как будто она их давно знает. Это не просто талант. Это наследственное.

Щерба криво усмехнулся.
— Я полез в её личное дело. Там были провалы: мать уехала из Москвы в середине девяностых, отец не указан. Сначала решил, что обычная история. Но потом всплыло одно совпадение за другим. Годы, даты, документы. Я поднял архивные записи роддома. Нашёл фамилию матери. Такой тщательной поговорке подвергаются все сотрудники Комитета. Мы должны быть уверены в своих людях на все сто.

Он посмотрел прямо в глаза Томина:
— А экс-мужем госпожи Ивановой фигурировал некто Томин. Тебя я хоть и не лично, но по делам, которые мы получали на проверку, знал.

Томин не шелохнулся. Только сигарета в его пальцах обгорела до фильтра.

— Чтобы убедиться, я заказал генетическую экспертизу. Сравнили кровь Лизы с базой данных, где была твоя ДНК. Совпадение — полное. Сто процентов. Елизавета Иванова — твоя дочь.

В комнате повисла тишина. Гул города за окном казался далёким, как чужой мир.

Щерба говорил тише:
— Я узнал об этом почти полгода назад. Хотел сказать тебе, но тогда у нас шла операция, а Лиза и так рисковала. Потом нескончаемые командировки, то у неё, то - у меня.

— Почему она Викторовна, а не — Александровна.

— Твоя бывшая супруга несколько лет проживала в гражданском браке с Виктором Шпаловым. К нему она от тебя и убежала...

Томин затушил сигарету о край пепельницы. Его лицо оставалось каменным, но глаза — холодные и тёмные, как штормовая вода.

— Значит, мою дочь похитили. И требуют обменять её на струны, до которых нам не дотянуться?

— Именно, — кивнул Щерба. — Они знали, на кого давить. А теперь будем рассуждать логически. Им не известно, что у нас нет струн. Это плюс. Есть шанс, пусть и небольшой, найти флешку и предоставить её. Это тоже — плюс.

Томин поднялся, застегнул куртку. В его голосе звучала сталь:
— Тогда у нас нет ни суток, ни часов. У нас есть только один вариант: идти к ним первыми.

Щерба тихо произнёс:
— Я знал, что ты так скажешь.



Лиза пришла в себя от резкой боли в затылке. Сначала — тьма, гул в ушах и липкий вкус крови на губах. Потом медленно проступили звуки: кап-кап воды, далёкий металлический лязг, и чьё-то дыхание за перегородкой.

Глаза привыкли к мраку. Она лежала на холодном бетонном полу, руки были связаны пластиковой стяжкой, во рту — сухость, во всём теле — слабость после удара и инъекции.

Девушка приподнялась, огляделась. Помещение — низкое, без окон. Старый склад или подвал. В углу тускло горела лампа, под ней стоял стол, заваленный какими-то коробками. На стене — облупившаяся зелёная краска, на полу — ржавые пятна. Запах гниющего тряпья в воздухе.

За тяжёлой железной дверью кто-то переговаривался на смеси языков — русские ругательства, вперемешку с азиатским акцентом. Но слова о «струнах» и «обмене» она уловила отчётливо.

Лиза сделала несколько глубоких вдохов, возвращая себе ясность. Страх, подступивший первым, сменился холодной собранностью. Она уже понимала: её хотят обменять. Но на что? На кого?

Скрипнула дверь. Вошёл мужчина — высокий, жилистый, в куртке бомбере. Лысина блестела в свете лампы. Он ухмыльнулся, присев на корточки напротив.

— Очнулась, красавица? — сказал он, растягивая слова. — Молодец. Терпеливая. Сейчас посидишь тихо, а завтра тебя папочка выкупать приедет.

Лиза нахмурилась, цепко глядя ему в глаза.
— Какой ещё папочка?

Тот засмеялся, но в смехе слышалась злость.
— О, это отдельная история. Завтра сама узнаешь. Только сначала — струны.

Он поднялся, хлопнул дверью, и замок снова щёлкнул.

Лиза осталась одна, с бешено колотившимся сердцем. Она ещё не знала, что тайна, которую всю жизнь хранила её мать, вот-вот раскроется. Но инстинкт подсказывал: впереди будет не только игра за её жизнь, но и за её прошлое.





Кабинет Щербы тянул на импровизированный штаб. На столе — раскрытая карта Москвы, ноутбуки с включёнными схемами дорог, кружки с недопитым кофе. Щерба упрямо чертил что-то карандашом, Томин ходил вдоль стены, как лев в клетке.

— Их слишком много, — сказал майор, не отрываясь от бумаги. — У них люди, транспорт, а мы даже не знаем, где держат Лизу.

— Значит, надо вырвать нитку и потянуть, — резко бросил Томин. — Любая ошибка, любой знакомый их след. Кто-то должен проговориться.

В этот момент дверь кабинета приоткрылась, и внутрь вошёл Леонид Коневский. В тёмном плаще, с неизменной внимательностью в глазах. Он молча постоял у порога, выслушал последние слова, потом неспешно снял перчатки и опёрся на спинку ближайшего стула.

— Господа, — произнёс он спокойно, — простите, что лезу со своими идеями, но я бы начал с жены Хлястикова.

Щерба поднял бровь.
— С жены? Зачем?

Коневский чуть усмехнулся:
— Короля делает свита. Но в этом случае свита — это жена. Сам Хлястиков был слишком глуп, чтобы крутить такую комбинацию. Я переговорил с нашими консультантами в пагонах: его несколько раз пытались выгнать из органов. И не за «конфликты с начальством», а за банальные провалы. Операции срывались по его вине. Слишком много ошибок. Слишком много ляпов.

Томин остановился, повернулся к нему, вглядываясь в лицо.
— Ты хочешь сказать, что он был только пешкой?

— Пешкой под каблуком, — подтвердил Коневский. — Его бывший начальник, генерал Павленко, прямо сказал: «Хлястиков подкаблучник каких поискать. Без жены шагу не сделает. Она даже решала, что он должен есть на обед в столовой управления».

Щерба поморщился, откинулся на спинку кресла.
— Чёрт… я и сам должен был догадаться. Вспомнил: ранним утром перед взрывом он явился ко мне с домашними пончиками. Говорил, что жена сама испекла. Тогда это показалось мне мелочью, а сейчас…

— Сейчас это выглядит как подпись под всем спектаклем, — подытожил Коневский. — И ещё… вся эта история с Владивостоком, якудзой, «корейцами», подменами и ложными следами — она дышит женской логикой, Такой, знаете… изворотливой, изнутри, а не в лоб. Уж больно всё запутано.

Томин ударил кулаком по столу.
— Значит, искать надо не тени и бандитов. Искать надо её. Жену Хлястикова.

Щерба кивнул.
— Тогда следующий шаг очевиден: установить, где она сейчас. И быстро.

Коневский поправил плащ, глядя на них из-под бровей:
— Уверен, когда найдём её, найдём и вашу Лизу. Что вы там про звонок говорили? Это похитители звонили?

— Да!

— Можно и мне послушать? Надеюсь, вы все звонки записываете?

— Разумеется, — ответил Щерба.



Разговор с похитителями был прослушан раз двадцать на разных скоростях. Когда хотели уже от этого отказаться, Коневский попросил ещё раз прокрутить запись и на середине её остановил.

— Можно усилить это место?

— Конечно, — ответила девушка из лаборатории.

Звук усилили и убрали шум.

— Это на заднем плане Кремлёвские куранты? — удивился Щерба.

— Нет, это... это... это часы на театре кукол имени Образцова! — произнёс знаменитый киношный сыщик.

Вскоре у них была запись со всех ближайших видеокамер. Удалось получить снимки не только звонившего, но и госпожи Хлястиковой, прогуливающейся неподалёку. Без труда выследили квартиру, в которой она скрывалась.







Москва. Вечер.
Тёмный двор старого дома на Соколе, облупленные стены, светящиеся окна. Сырая осень давала о себе знать туманом и жёлтыми листьями, прилипшими к асфальту.

Чёрный «Шевроле» без номеров стоял в переулке. Внутри сидели Томин и Щерба. В наушниках — дыхание группы наружного наблюдения.

— Объект выдвинулся, — раздался в рации тихий голос. — Женщина. В пальто серого цвета. Без охраны. Сумка — большая, кожаная.

На экране ноутбука, подключённого к камерам наружки, мелькнула фигура — невысокая, стройная. Походка — быстрая, уверенна. Жена Хлястикова. Она шла, как человек, привыкший к тайне: не оглядывалась, но постоянно выбирала улицы, где меньше света.

— Видишь? — вполголоса сказал Коневский, сидящий на заднем сиденье. — Это не домохозяйка. Она идёт, как шпион какой, как змея крадётся. Причём, явно ядовитая.

Томин сжал губы.
— Уверенная походка… значит, знает, что мы её можем вести. Значит, готова.

Женщина свернула в переулок, где её уже ждал такси — не заказанное через приложение, а явно «своё». Села на заднее сиденье, коротко кивнула водителю. Машина тронулась.

— Группа «Тень», держите дистанцию, — скомандовал Щерба.

Такси выехало к Садовому кольцу, потом резко свернуло вглубь старых промзон. В конце маршрута — складское здание, на воротах которого висела потёртая табличка «Оптовая база».

Из машины она вышла другой — походка изменилась, в руках появились папки с документами. Женщина явно переигрывала новую роль.

— Смотри, — шепнул Коневский. — Это театр. Она не просто прячется, она играет. Она привыкла к ролям.

На складе её встретили двое мужчин кавказской наружности. Она не проявила ни страха, ни смущения — напротив, сама первой протянула руку. Заговорила тихо, но так, что мужчины почти вытянулись по стойке «смирно».

Щерба выключил звук и посмотрел на Томина.
— Она там главная. Она договаривается. Понимаешь? Не они — она.

В этот момент один из наблюдателей тихо сообщил:
— Объект передала им флешку. Те сели в «Газель».

— Надо брать всех, — произнёс Щерба и поколебавшись секунду, решительно бросил в рацию:
— «Шторм», заходите. Только живой её мне возьмите. Живой!

Вдалеке рванулись прожектора, глухо хлопнули двери бронированных машин. Послышались выстрелы. Женщина обернулась. Но не закричала, не бросилась бежать. Она лишь спокойно поправила волосы и улыбнулась — как будто именно этого и ждала.





Подвал ФСБ. Лампочка под потолком качалась, отбрасывая резкий свет на стол. За этим столом сидела она — жена Хлястикова. Руки свободны, но осанка прямая, взгляд холодный, почти презрительный. Перед ней — флешка в прозрачном пакете.

С одной стороны стола — Щерба, напряжённый, с пальцами, стиснувшими карандаш. С другой — Томин. Коневский в углу, как тень, молчал и только наблюдал.

— Давайте начнём с простого, — ровным голосом сказал Щерба. — Откуда флешка?

Женщина чуть склонила голову, будто взвешивая, стоит ли говорить. Потом ответила неожиданно спокойно:
— Это обменная валюта. За неё я должна была получить вашу девочку, а потом передать заказчику.

Томин резко подался вперёд.
— Где Лиза?!

— Была - жива, она ещё у них— Хлястикова позволила себе слабую улыбку, — Пол моей наводке, они - взяли её в аэропорту. И после передачи флешки, должны были привести мне. Я не знаю, кто они. Мне была нужна Лиза Иванова, им - флешка. Для них важна была флешка.

Щерба положил пакет на стол, аккуратно коснувшись пластика пальцами.
— вы знаете, что на ней?

Женщина перевела взгляд на него.
— Анализ. Химический состав. Всех четырёх струн от «балалайки Страдивари». Точная выкладка. Там важны не сами металлы, а пропорции. И температура. Сплав, который до сих пор никто не смог повторно воспроизвести. Только при определённый пропорциях выстраивается нужная молекулярная структура. Важны десятые доли процентов всех веществ.

Тишина повисла тяжёлым комом.

— А вы откуда об этом знаете? — спокойно спросил Коневский.

Она посмотрела прямо ему в глаза и впервые заговорила чуть мягче:
— Потому что мой муж, покойный ныне Хлястиков, занимался этим делом, а я — дочь человека, с которого началась вся эта история.

Томин нахмурился.
— Какого ещё человека?

— Мастера реставратора. Моего отца. Это он в зоне сделал «балалайку Страдивари», с которой всё и началось. Чтобы отомстить Чурбанову. Это, как я понимаю, вам должно быт известно. Его знали в тюрьмах, его уважали в подпольных мастерских. А я… я слишком долго смотрела, как он работает. Слишком много запомнила. Я дочь Смычка! Надеюсь, слышали это погоняло?

В её голосе слышалась гордость за своего предка.

Щерба уставился на неё:
— И вы решили продолжить семейный бизнес?

— Я решила найти наследство папули, — она усмехнулась. — Это отец узнал от одного из седельцев, от бывшего, проворовавшегося завхоза лаборатории, о чудной проволоке, из которой какой-то голодный доцент, желающий подхалтурить, сделал струны. Если бы не он, этот металл так бы и остался невостребованным и был бы выброшен на свалку.

Томин наклонился к ней, его голос звучал низко и жёстко:
— Но зачем им флешка? Зачем им эти данные?

Она посмотрела прямо на него. И в её взгляде впервые промелькнула странная, почти трагическая мягкость.

— Вам не понравится ответ, Александр Сергеевич. Те, кому нужна флешка, и кому нужна ваша дочь — это разные люди. Лиза оценена в миллион. Я не могла продать флешку, так как не знаю, кому. Хлястиков пытался сыграть в свою игру, но плохо кончил. Стержня в нём не было. Гонялся постоянно за журавлями в небе, а нужно было синиц брать. Пока горячие и в руки даются! “Я сам, я сам...”, — доигрался, баран... Мне предложили миллион за Лизу. Поймите, я ничего против неё не имею, но у меня тоже есть дочь. Живёт за границей. А у меня диагноз. Плохой диагноз. Очень плохой... Думаю, что и до суда не дотяну. А деньги моей красавице уже перечислены, она подтвердила. До неё вы не дотянетесь.





— Вы хотите сказать, что за флешку денег не получили?

— Нет, я же вам уже сказала. Мне перечислен лям за Лизу, которую я обменяла на флешку.

— Что-то тут не складывается... — Произнёс Щерба, — Если деньги уже у вашей дочери, то зачем вам Лиза и зачем вы отдали флешку?

— Затем, что им нужна не только Лиза, но и вы - Томин. Вас оценили в два миллиона, но на сей раз деньги только после получения товара. Увы, моей дочери они уже не достанутся...



Тишина. Щерба замер, не отрываясь уставился на неё. Коневский перестал дышать.

Томин откинулся на спинку стула, сжав кулаки так, что побелели костяшки.
— Я?

— Да, — кивнула она. — Им нужны вы!

— Зачем? — процедил Томин.

Она лишь улыбнулась холодно и горько:
— Спросите у тех, кто держит вашу дочь.

Кабинет Щербы. Часы за окном пробили полночь, но оба мужчины не думали о сне. На столе — флешка, папки с делами, кружки холодного кофе.

Щерба курил, молча глядя в окно. Томин сидел напротив, опустив голову в ладони. Его лицо было каменным, но глаза выдавали внутреннюю бурю.

— Значит, им нужен ты, — тихо произнёс Щерба. — Не струны. Не анализ. Ты.

— А Лиза… — глухо ответил Томин. — Лиза для них — только крючок.

Тишина снова повисла между ними. И вдруг Томин выпрямился, словно ток прошёл по спине. Он заговорил глухо, но твёрдо:

— Я кое-что вспомнил. На память само пришло. Других схожих дел я не имел. Дело старое. Лет десять назад. Мы тогда закрыли притон. Там была пара — отец и дочь. Он барыжил, она сидела на игле. Мы взяли их обоих.

Щерба нахмурился, но промолчал, слушал.

— В КПЗ ей стало плохо. Мы вызвали врача, но поздно. Сердце не выдержало. Сломанная, изъеденная наркотой девчонка. Она умерла на моих глазах, — голос Томина дрогнул, но он продолжал. — Отец орал, что мы убили его ребёнка. Кричал, что заставит меня заплатить. Его закрыли на долгий срок.

Он замолчал, словно с трудом подбирая дыхание.

— Думаешь, это может быть связано? — осторожно спросил Щерба.

— Теперь я не думаю, — жёстко сказал Томин. — Теперь я уверен. Всё слишком совпадает. «Им нужен я». Кто ещё, кроме того отца, мог бы строить такую изощрённую месть? Спектакль. Лиза в заложниках… — он резко ударил кулаком по столу. — Его дочь умерла, и теперь он использует мою дочь. Чтобы дотянуться до меня.

Щерба затушил сигарету, медленно выдохнул дым.
— Если ты прав… то мы имеем дело с человеком, который десять лет вынашивал план. И который знает о тебе всё.

Томин кивнул.
— Он будет бить по самому больному. По Лизе. Чтобы я пришёл сам.

— И ты пойдёшь? — прищурился Щерба.

— У меня нет выбора, — ответил Томин. — Это моя дочь.

Коневский, до этого молча слушавший в углу, наконец произнёс:
— Если это так… значит, впереди нас ждёт не просто разборка. Это шахматная партия. И на кону — не струны, не мафия, а твоя кровь.



Архив МВД.
Серые стеллажи, папки в пыли, запах старой бумаги и железа. В коридоре слышно, как гудит лампа дневного света. Щерба и Томин сидят за длинным столом, заваленным делами. Рядом с ними — капитан из архива, молодой, растерянный, с огромной стопкой картонных дел.

— Вот, — капитан положил перед ними папку, — «дело №1438, наркопритон. Задержанные: Гришин Сергей Николаевич и дочь, Гришина Марина».

Томин открыл папку, как будто дотрагивался до старой раны. На первой странице пожелтевший протокол: его подпись, показания, рапорт. Дальше — фотография: мужчина с жесткими глазами, будто пробитыми злостью, и рядом девчонка с пустым, сломанным взглядом.

Щерба заглянул через плечо.
— Это он?

Томин кивнул.
— Да. Сергей Гришин. Он кричал, что заставит меня платить. Я помню каждое его слово.

Щерба пролистал дальше.
— Приговор: 18 лет лишения свободы. Особый режим.

Он поднял глаза на капитана:
— Проверяй, где он сейчас.

Капитан зашелестел бумагами, потом открыл базу данных на компьютере. Несколько минут печатал, морщил лоб, потом замер.
— Так… — протянул он. — Тут странность. По базе он… на свободе.

Томин резко повернул голову.
— Как это «на свободе»? Ему же ещё тянуть лет восемь минимум.

Капитан нервно сглотнул.
— Освободили условно-досрочно. Два года назад.

Щерба стукнул ладонью по столу.
— Кто подписал?

— Судья Чернов… документы подшиты. Тут всё формально чисто. Хорошее поведение, положительные характеристики, ходатайства.

— Ходатайства от кого? — рявкнул Томин.

Капитан пролистал дальше и вытянул листок.
— Общественная организация… «Фонд поддержки социально адаптированных заключённых». Подписано председателем — Гришина Лариса Сергеевна.

Коневский, до этого молчавший, хрипло усмехнулся:
— «Гришина». Фамилия та же. Может, жена. Может, сестра. Может, просто подставное лицо. Но очевидно одно: он вышел не просто так.

Томин смотрел в одну точку, не мигая.
— Два года назад. Два года… значит, у него было время готовить всё это. Каждую деталь.

Щерба тихо сказал:
— И теперь он охотится за тобой.

Томин поднял голову, в глазах у него горело что-то стальное.
— Нет. Теперь я буду охотиться за ним.



Москва. Ночь.
Снег вперемешку с дождём, капли стучат по капоту машины. В салоне «Шевроле» сидят Томин, Щерба и Коневский. На пустующем месте сзади — распечатки с адресами, спутниковые снимки, фотокопии документов.

Щерба, держа в руках листок с последним адресом, нахмурился:
— Вот тут он должен быть прописан. Южное Бутово. Коммуналка на краю района. Но…

— Но? — резко перебил Томин.

— Но там никого. По данным наружки — квартира пустая. Соседи говорят, что давно.

Коневский тихо усмехнулся:
— А вы что хотели? Чтобы он сидел там и ждал вас? Он умнее. Он играет.

Томин сжал кулак.
— Он где-то рядом. Он оставляет следы.

И словно в подтверждение его слов, у Коневского завибрировал телефон. Он посмотрел на экран и медленно поднял брови.
— Сообщение. Без номера. «Ищешь дочь? Иди по своим делам. Я оставил тебе карту».

Щерба выхватил у него телефон. На экране — ссылка. Они открыли её на ноутбуке.
На карте Москвы горели красные отметки: Петровка, Сретенка, Преображенка, ещё несколько адресов.

— Что это? — спросил Щерба.

Томин молча смотрел на карту. Потом заговорил глухо:
— Это всё мои дела. Старые. Каждое место связано с делом, которое я когда-то вёл.

Коневский присвистнул:
— То есть он заставляет тебя пройти по собственной памяти. По твоим ошибкам.

Томин кивнул, стиснув зубы.
— Это не просто карта. Это ловушка. Он хочет, чтобы я вернулся в прошлое. Чтобы я снова открыл старые раны.

Щерба резко провёл пальцем по экрану.
— Смотри сюда. Преображенка. Там же был твой случай с наркопритоном?

— Да, — Томин выдохнул, как будто удар получил. — Та мы взяли его дочь.

— Значит, именно туда он нас и ведёт, — твёрдо сказал Щерба. — Там будет следующий ход.

Коневский глянул на Томина внимательно:
— И там может быть Лиза. Но помни, Саша: если он всё это время ждал, значит, Преображенка — это не просто точка на карте. Это его засада. Его шахматная клетка.

В машине повисла тишина. Снаружи дождь стучал сильнее.

Томин наконец сказал:
— Пусть будет засада. Но я иду.



Москва. Преображенка.
Старый район, где узкие улочки ещё помнят послевоенную Москву. Пятиэтажки с облупленной штукатуркой, заброшенные гаражи, темнота, разрезаемая редкими фонарями. Воздух пахнет сыростью, кошками и чем-то тяжёлым, железным.

«Шевроле» остановился у полуразрушенного здания бывшей фабрики. На стенах — граффити, на окнах — решётки, кое-где трещины заклеены фанерой.

— Здесь? — тихо спросил Щерба, поправляя кобуру.

Томин кивнул.
— Здесь. Именно тут мы тогда брали наркопритон.

Они вышли из машины. Двор был пуст. Слышно только, как где-то вдали проехал трамвай, и собака залаяла в подворотне.

— Наружка? — спросил Щерба в рацию.

— Тишина, — ответил голос. — Ни одного движения.

Коневский посмотрел на здание, нахмурился.
— Слишком тихо. Не нравится мне это.

Томин шагнул вперёд. С каждым шагом он ощущал, как в груди нарастает тяжесть воспоминаний. Снова та же фабрика, те же стены. Тогда — крики, плач девчонки, холодная сиреневая кожа наркоманки, упавшей на бетон. Теперь — пустота.

Дверь скрипнула, когда он толкнул её плечом. Внутри — полумрак. Запах гнили и старого цемента. На полу — следы: кто-то недавно был здесь.

Щерба осветил фонариком длинный коридор. Пыль под ногами, но кое-где — свежие следы ботинок.

— Сюда, — коротко сказал Томин.

Они прошли внутрь. Каждый шаг отдавался гулом. И вдруг — женский смех. Глухой, приглушённый, будто издалека.

— Лиза! — сорвалось у Томина, и он рванул вперёд.

Щерба и Коневский едва успели за ним. Они ворвались в большой цех — пустой, с бетонными колоннами и остатками ржавых станков. В центре стоял стол. На нём — ноутбук. Экран светился.

Томин бросился к нему. На экране — видеозапись. Лиза, привязанная к стулу, глаза завязаны, губы плотно сжаты. Камера дернулась, и рядом в кадре появился мужчина. Серые волосы, узкое лицо, глаза, в которых горела ледяная злоба.

— Привет, Томин, — сказал он в камеру. — Думал, забыл меня? Нет. Я помню каждую секунду, как моя дочь умирала, пока ты пил свой кофе и заполнял протоколы. Ты лишил меня жизни. Теперь я лишу тебя твоей.

Он наклонился к Лизе, положил руку ей на плечо.
— Но я справедливый. Ты ещё можешь её спасти. Только приди. Один.

Экран мигнул, и видео оборвалось.

Щерба сжал зубы.
— Засранец играет по-крупному.

Коневский кивнул.
— Играет давно. И он уверен, что ты придёшь.

Томин стоял молча. В его глазах горел тот самый холодный огонь, что появляется у охотника, когда добыча наконец выходит на свет.

— Я приду, — сказал он глухо. — Но не один.



Тёмное помещение.
Глаза Лизы завязаны тканью, руки связаны за спиной, но она сидит прямо, несмотря на затёкшие мышцы. Сначала она считала минуты по каплям воды из протекающей трубы, потом сбилась.

Рядом раздавался женский голос — низкий, уверенный, с ледяной насмешкой:
— …он придёт. И ты это знаешь. Он не может не прийти.

— Кто… «он»? — тихо спросила Лиза, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Женщина усмехнулась.
— Твой настоящий отец. Александр Томин.

Лиза резко напряглась, но промолчала.

— Странно, да? — продолжала та. — Ты думала, что твоя жизнь — это ты и твой выбор. А оказалось — ты всего лишь пешка в чужой партии. Даже фамилия твоя чужая.

Где-то сбоку послышался мужской кашель. И грубый, хриплый голос добавил:
— Хватит языком чесать. Важно одно: Гришин сказал — использовать её как крючок. Томин всегда был принципиальным… слишком принципиальным. Для таких людей семья — самое уязвимое место.

Имя ударило Лизу, как током. «Гришин». Она не знала деталей, но чувствовала: именно вокруг этого имени крутится весь ужас последних дней.

Она глубоко вдохнула. В голове вспыхнули слова Томина в аэропорту Владивостока: «Всегда смотри вокруг. Даже если кажется, что ты в ловушке — ищи выход».

Лиза чуть наклонилась в сторону, незаметно нащупывая металлический край стула. Начала тереть о край свои путы. Острые заусенцы врезались в кожу, но она продолжала двигаться — тихо, упорно. Появился едва уловимый запах плавящейся пластмассы.

В груди у неё стучала одна мысль:
Я не пешка. И если он — мой отец, я должна выстоять. Для него. Для себя.



Цех старой фабрики.
Тишина давила, словно стены сжимались. Ноутбук на столе продолжал светиться, экран мигнул — и вместо чёрного экрана вспыхнуло предупреждение:

«Осталось 3:00»

Цифры начали обратный отсчёт.

— Чёрт! — рявкнул Щерба. — Это — ловушка!

Томин резко отодвинул ноутбук и заметил: провод уходит вниз, к небольшому ящику, прикрученному к нижней стороне стола. Красный диод мигал в такт отсчёту.

— Взрывчатка, — мрачно констатировал Коневский. — Старый почерк, но работает.

Щерба бросился к дверям:
— Всем наружку отозвать! Немедленно эвакуировать квартал!

Рация зашипела, и голос снаружи отозвался:
— Понял! Начинаем отводить людей!

Томин стоял, глядя на мигающий диод. Его лицо было каменным.
— Это не просто бомба. Это послание. Он играет. Хочет, чтобы мы нервничали.

— Если сейчас рванёт — послание будет из кусочков нас по всей Преображенке, — буркнул Коневский, но глаза его бегали, высчитывая варианты.

Томин присел, всмотрелся в ящик.
— Старый самодельный блок. Провода обмотаны изоляцией, дешёвые таймеры. Но он опытный ублюдок — мог замаскировать ложные цепи.

Щерба обернулся:
— Саша, ты что задумал?

Томин не ответил. Он протянул руку, задержал дыхание, и… резко выдернул основной провод.

Тишина. Диод мигнул ещё раз — и погас. Таймер остановился на «00:47».

Щерба выдохнул:
— Сумасшедший…

Коневский посмотрел на Томина с уважением:
— Инспекторская чуйка?

— Нет, — глухо сказал Томин. — Киношный трюк. Это была проверка. Он хотел убедиться, что я тот, кто готов идти до конца. Если бы нас хотели завалить, мы бы уже не разговаривали.

На экране ноутбука вдруг снова вспыхнула картинка. Гришин. Теперь вживую. Камера тряслась, но было видно его холодное лицо.

— Молодец, Саша, — произнёс он спокойно. — Ты справился с моей маленькой задачкой. Значит, ещё не растерял хватку. А теперь — шаг второй. Если хочешь увидеть дочь живой, ты придёшь туда, куда я укажу. Один.

Он наклонился к камере. В его глазах светилась злобная радость.
— И помни: это не твоя охота. Это моя. Почувствуй и ты себя дичью, которую обложили, Сашок!

Экран погас.

В цехе повисла мёртвая тишина. Щерба сжал кулаки.
— Он водит нас за нос.

Томин встал. Его лицо было мрачным, но голос звучал твёрдо:
— Пусть водит. Но теперь я знаю одно: Лиза жива. Он хочет сначала разделаться ос мной на её глазах. И я вытащу её, чего бы это ни стоило.

Утро. Москва.
Город ещё не проснулся, серый рассвет скользил по крышам. В кабинете Щербы горел жёлтый свет лампы. На столе — ноутбук, рядом — пепельница, полная окурков.

Щерба включил экран. Почтовый ящик получил новое письмо без адреса отправителя.
Тема: «Финал».

Текст был коротким:

«Хочешь вернуть дочь — приходи один. Сегодня, ровно в полночь. Место ты знаешь.
Если приведёшь хвост — она умрёт.
Подпись: Г.»

К письму была прикреплена фотография. Лиза — живая, но вся какая-то помятая, как пальто, в котором неделю спали. Верёвки на руках. За её спиной — кирпичная стена и ржавая металлическая лестница.

Томин встал, подошёл ближе, всмотрелся.
— Это старый элеватор на окраине. Преображенский район, промышленная зона. Мы там когда-то брали контрабандистов.

— То есть он нарочно выбирает твои старые дела, — пробормотал Коневский. — Вся игра строится на том, чтобы ты вернулся к самому себе.

Щерба кивнул.
— Элеватор идеально подходит для засады. Огромные пространства, чёртовы тоннели, крыши, тысячи укрытий. Вести туда спецназ — самоубийство. Он наверняка всё заминировал.

Томин стоял, словно каменный.
— Я пойду.

— Один? — резко спросил Щерба.

— Он требует одного. Он ждёт меня. Если я приведу кого-то ещё — Лиза погибнет.

Коневский иронично усмехнулся.
— Саша, а ты знаешь, что это шахматный эндшпиль? Всё, что было раньше — дебют и середина партии. Теперь финал.

Томин посмотрел на него и сказал:
— Да. И я знаю: либо мат поставлю я, либо — он.

Щерба откинулся в кресле, тяжело вздохнул.
— Хорошо. Ты пойдёшь. Но без страховки я тебя не отпущу. Мы найдём способ держать тебя на связи. И ещё… — он замялся, — если всё пойдёт не так… я должен знать, что делать.

Томин повернулся к нему и посмотрел прямо в глаза.
— Если всё пойдёт не так — спасай Лизу. Не меня.

В кабинете снова повисла тишина. В окне город начал оживать, но казалось, что именно здесь решается исход партии.



Полночь.
Заброшенный элеватор возвышался над промзоной, как огромный мёртвый зверь. Ветер гудел в проржавевших железных балках, скрипели старые лестницы. В темноте слышалось, как где-то капает вода.

Томин шёл один. Его шаги гулко отдавались в пустоте. Внутри всё сжималось от напряжения, но лицо оставалось каменным.
На его поясе — скрытая рация, спрятанная под одеждой. Щерба и Коневский сидели в фургоне за два квартала, слушая каждый звук.

В центре огромного зала, под бетонным сводом, горела одинокая лампа. Под ней — стул. На стуле Лиза. Верёвки на руках, глаза открыты, но лицо уставшее.

И рядом — Гришин.
Высокий, сутулый, с длинными руками. Его глаза блестели холодом и безумной радостью. В руках — пистолет, направленный прямо в висок Лизы.

— Ты пришёл, Саша, — сказал он, и в голосе слышалась странная нежность. — Всё-таки ты верный. Я знал, что ты не бросишь дочь.

— Отпусти её, — тихо сказал Томин, делая шаг вперёд.

— Нет, — Гришин усмехнулся. — Ты думаешь, это про неё? Ошибаешься. Это про нас с тобой. Про то, как ты забрал у меня жизнь. Ты, твои дела, твои аресты. Мою дочь ты убил своими руками. Она умерла в твоём КПЗ, а теперь ты хочешь спасти свою? Смешно!

Глаза Томина сузились.
— Она сама выбрала наркотики. Я не убивал её. Я хотел, чтобы вы оба остановились.

— Замолчи! — крикнул Гришин, и лампа качнулась от его движения. — Ты всё равно убийца! Поэтому я заберу у тебя самое дорогое. Ты будешь жить, но каждый день — как смерть.

Томин сделал ещё один шаг.
— Если хочешь моей смерти — возьми меня. Только отпусти её.

Гришин наклонился к Лизе, провёл стволом по её щеке.
— Ах, какой ты трогательный отец. Только жаль, что слишком поздно понял, кто она для тебя.

В этот момент Лиза, собрав последние силы, резко дёрнулась. Надрезанные заранее металлическим краем стула штрипсы, туго стягивающие руки за спиной,, лопнули. Она вскочила, толкнув Гришина локтем в грудь.

Выстрел.
Пуля ударила в бетон рядом с лампой, свет закачался.

Томин бросился вперёд. Гришин успел перехватить пистолет, но Томин врезался в него всем телом. Оба рухнули на бетон. Звук борьбы гремел, как эхо по пустому элеватору.

Гришин задыхался, но глаза его горели безумием.
— Ты не победишь! Даже если убьёшь меня — я уже в твоей крови!

Томин, задыхаясь, выбил пистолет и прижал его к полу.
— Ошибаешься. Ты — в прошлом. И там и останешься.

Он ударил. Раз, второй. Гришин обмяк, теряя сознание.

Тишина вернулась. Только дыхание Лизы и тяжёлые шаги Томина, который поднялся и обнял её.

— Всё… всё закончилось, — прошептал он, прижимая дочь к себе.

В этот момент в зал ворвался спецназ ФСБ, свет фонарей залил пространство. Щерба и Коневский вошли следом.

— Саша, ты жив? — крикнул Щерба.

Томин не ответил. Он только держал Лизу. И впервые за все эти дни позволил себе слабость: закрыв глаза, он прижал её к груди и прошептал:
— Прости, что так поздно нашёл тебя.



Москва. Осень.
Дождь моросил над городом, промывая пыль и усталость последних недель.

Гришина увезли в «Матросскую тишину». На допросе он говорил мало, больше молчал, иногда улыбался, словно хранил какую-то тайну при себе. Его дело обещало стать громким, но для Томина всё это уже было лишь фоном.

Главное — Лиза.

Они сидели в кабинете Щербы.
На столе дымился чайник, пахло табаком и шоколадом. Щерба, вечно мрачный, позволил себе редкость — мягкую улыбку.

— Ну что, Саша, — сказал он, подавая Томиным чашки, — теперь у тебя есть то, что у многих нет. Второй шанс. Дочь рядом. И, если хочешь, можно всё по-новому начать.

Томин молчал. Лиза сидела рядом, усталая, но живая. Смотрела на него внимательно, изучающе — как на чужого, который вдруг оказался самым близким человеком.

— Ты знал? — спросила она тихо.

— Возможно догадывался. Рядом с тобой я чувствовал какое-то странное умиротворение, что ли. Щерба рассказ… тогда всё сложилось. Я не был рядом, когда ты родилась. Не был рядом, когда ты росла. Но теперь я здесь.

Молчание повисло. В нем было всё — и старательно спрятанная обида, и надежда, и страх.

Щерба шумно отодвинул стул.
— Ладно, лирика потом. У нас работа не заканчивается. Струны в безопасности. Анализ проведём, и, думаю, раз и навсегда закроем этот фарс со Страдивари. А вы… — он махнул рукой, — идите, погуляйте по Москве. Может, впервые как семья.

Они вышли из управления. Холодный воздух хлестнул в лицо.
Лиза остановилась, посмотрела на Кремль вдалеке, потом на Томина.

— Я не знаю, как к тебе обращаться, — сказала она. — «Папа»? «Отец»? Может, по имени отчеству хочешь? Или по званию? Товарищ...

Он усмехнулся, в его глазах мелькнула усталость и горечь.
— Давай начнём без титулов. Просто будем рядом. А остальное время расставит.

Она чуть улыбнулась и впервые взяла его под руку.

Они пошли по мокрой мостовой, среди огней и шума вечерней Москвы.
Позади остались Владивосток, корейские фантомы, предательство и кровь. Впереди — неопределённость, но в этой неопределённости впервые за долгое время светилась надежда.





«Следствие вели…»

Тёмный кадр. Под мостом течёт Москва-река. Капли дождя блестят в свете фонарей. Камера медленно поднимается — в кадр выходит Леонид Каневский.

— Здравствуйте.
В советское время о таких историях не принято было говорить.
Да и сегодня они звучат… как детективный роман.

Но всё это было.
И всё это — правда.

Музыкальная перебивка. На экране — архивные кадры Владивостока, порт, краны, море.

— Началось всё на Дальнем Востоке. В приморском краю, где рыба и крабы — это золото.
Туда прилетели капитан Елизавета Иванова и бывший инспектор уголовного розыска Александр Томин.
Они искали следы так называемой «крабовой мафии».

В кадре — актёрские постановки: аэропорт Владивостока, шумный порт, суровый лоцман.

— Но чем дальше они шли по следу, тем больше в этой истории было загадок.
Всё указывало на японскую якудзу…
Потом на корейцев.
А на поверку оказалось — никакой якудзы, никаких корейцев.



Финал

Ночной мост над Москвой-рекой.
Ветер шевелит полы пальто. Камера медленно приближается к Каневскому.

Он стоит, задумчиво смотрит на огни города.
В руках у него блокнот, в который он что-то пишет.

— Чего-то не хватает, — произносит он себе под нос.
— Хорошей концовки.

Он делает паузу, щурится, словно представляя кадр.

— Может, вот такой?

Смена сцены.
Томин и Лиза сидят на лавочке у набережной. Лиза устало, но искренне улыбается.

— Папа… — тихо говорит она. — В детстве я мечтала сходить в кукольный театр Образцова. Но так и не удалось.
Она поворачивается к нему.
— Своди меня туда?

Томин смотрит на неё. Его лицо, обычно каменное, мягко меняется. Он кивает.

— Конечно, свожу.

Крупный план: их руки касаются.
Камера уходит в небо над Москвой.

Возвращение к Каневскому на мосту. Он закрывает блокнот, прячет в карман и смотрит прямо в камеру.

— Да… вот теперь — всё.

И произносит, с привычной интонацией:

— Такие дела.

Заставка передачи.



Эпилог

Майор Щерба на разваливающейся даче у страшно дымящего камина сам собой играл в шахматы. Он разделял радость Лизки и Томина, с которым здорово сдружился в последнее время, но ему было грустно. Майор догадывался, какие чувства испытывает к нему Елизавета, но приписывал это тому, что она искала в своём начальнике своего отца. Недолюбленная в детстве девочка тянулась к седеющему мужчине. И он не готов был самому себе признаться, что испытывает к своей подчинённой, которая младше него на целую вечность. Он нацедил себе двухсолодового и стал раскладывать на доске задачку из шахматного учебника. Когда Щерба устанавливал чёрного короля, в голове мелькнула мысль: а кто в деле Балалайка Страдивари король и кто — Ферзь?

— Что-то тут не сходится..., - пробормотал он.

Вдруг затрещал его мобильник. Он взглянул на номер.

— Судмедэксперт..., придётся ответить...

— Слушаю.

— Щерба?

— Да. Ну ты и нашёл время позвонить...

— Сам сказал, что ждёшь новостей в любое время.

— Что нарыл?

— Мне в руки попалась медицинская карточка Хлястиковой...

— Ладно тебе. Не томи, Степан.

— Знаешь, кто ей диагноз ставил?

— Понятия не имею.

— Помнишь дело врачей, которые ставили липовые диагнозы в деле железнодорожной больницы?

— Ещё бы... Эти подонки двум десяткам людей жизнь испортили. Придумали бизнес на чужих страданиях.

— Одному из них, Прохору Олейникову, удалось избежать приговора. Так вот, это он поставил диагноз Хлястиковой!

— Ошибки быть не может?

— Совершенно исключена! Но и это ещё не всё. У Олейникова есть двоюродный брат — Юрий. Он никто иной, как законный супруг дочери Хлястиковой. И он с ей уехал на ПМЖ в Хайфу.

— На что это ты намекаешь, Стёпка?

—Я не намекаю... Я только что обнаружил, что Прохор Олейников подменил снимки черепушки Хлястиковой. Компьютерную томографию перед Хлястиковой проходила некая Заухина Альбина. Так вот, он поменял их снимки.

— Зачем? — Щербу словно пыльным мешком по голове долбанули.

— А это уже по твоей части, майор! Чтобы не скучал...

«Дело закрыли?» —подумал майор.
Конечно же оно продолжается.