Барга

На горе под палящим солнцем умирали всходы потравленного ячменя. Внизу сиял умиротворённый Бэйхал*. Ни один из холодных ветров не срывался с его серебристо-синей глади. Некому было остудить зной, и над погубленными посевами дрожал воздух.

И Бэйхалу, и каменистой горе, и лесу на её макушке безразлично, что из-за злодейской потравы племя барга** не переживёт зиму. Им-то что? Они были и будут здесь тьму веков, в каждом из них – боги со своей волей и силой. Только отважные переселенцы барга подобны лишнему облаку над морем: одно дуновение ветра – и нет его.

Но зачем богам полуголодное племя? Вряд ли они в своём величии даже заметили его. А вот жители соседних урасов*** недолюбливали баргутов только из-за того, что они пришлые. Но в открытую навредили бывшим рабам впервые.

-— Кто за это ответит? — Туулдай содрогнулся от ярости, однако спросил очень тихо, как ему и подобало говорить при матери, старшей в роду и племени.

Его лицо и руки потемнели. Один надрез – и брызнет почти чёрная кровь. Из-под мохнатого околыша шапки по щекам заструился пот. Его струйки скользнули за ворот, неприятно щекоча шею.

Цирена подняла отёчные веки. Из-под них на потравленный ячмень глянуло само терпение пришлого народа барга, которому только семнадцать лет назад было позволено обрабатывать часть долины.

— Мама! Кто?! — не сдержался Туулдай, перешёл на крик.

Лоб Цирены рассекли страдальческие морщины, узкие губы сжались.

Туулдай осёкся, опустил голову. Он должен учиться у матери выдержке, мудрости и стойкости. Всему должен учиться, особенно тому, что ему было вовсе не по душе – смирению, с которым она встречала и ветры Бэйхала, и ругань коренных племен — посмотрите-ка на этих пришлых, приплелись сюда полудохлыми, а теперь превзошли всех в торговле! Туулдай от гнева чуть не сломал рукоять плети. Если бы власть уже сейчас была у него, он бы поднял мужчин, повел в соседние урасы, потребовал признаться в потраве и возместить убытки. А ещё захотел бы суда старейшин и наказания виновных. Власть ведь должна быть основана на справедливости, так ведь? А какая справедливость в том, что одни оскорбляют, гадят, а другие терпят?

Цирена другая. Она словно древние скалы, равнодушные к бурям. Но если одна из них рухнет, то обрушится и часть берега Бэйхала. Туулай склонил голову, ожидая слов матери. Конечно, он уже знал, что она скажет. Но обычай требовал, чтобы эти слова были произнесены.

***

В незапамятные времена враждебные урасы и племя барга имели общих предков, выживавших возле сурового Бэйхала. Они были самоотверженными в труде и поисках пропитания. Но кто-то первым решил сеять ячмень. Племена возмутились: изменить порядок вещей, заставить охотника и скотовода взяться за соху значило прогневить Великий Бэйхал. Нельзя колупать деревяшкой, обитой драгоценным железом, священную землю! И вправду: не успели отважные земледельцы посеять семена, как Бэйхал захотел покинуть своё ложе, учинил такую тряску скалам, что выжившие поклялись не допустить возделывания полей. Но кому-то не терпелось жить сыто, и часть людей ушла за горы. Говорили, что там всё лучше: и ветров меньше, и земля мягче, и заведено пахать и сеять. С тех седых времён эти люди стали называть себя барга.

Оказалось, что и вправду порядки новой родины были другими. И земля другой. Но законы — такие же жестокие и не всегда справедливые. Могучий воитель обложил каганаты**** «живой» данью — детьми мужского пола, чтобы его войско никогда не испытывало недостатков в воинах. Иногда даже отрывали младенцев от материнской груди. Говорили, что совсем маленьких оставляли у монахов, которые выкармливали их кобыльим молоком. И те, кто выживали, становились воинами величайшей стойкости — почти не чувствительными к боли, крепкими и равнодушными ко всему на свете, кроме битвы.

Очень быстро барга поняли, что от их племени скоро не останется никого: слуги каганов и монахи предпочитали отобрать детей у баргутов, а не ссориться с соплеменниками. Чтобы уберечь маленького сына, мать Цирены одела дочку в штаны, а её брата-близнеца – в длинную, до пяток, рубаху. Даже в младенчестве девочка была стойкой и невозмутимой. Она не залилась плачем, когда монах, словно высушенный солнцем и ветрами, забрал её из дома. Это мать заплакала-закричала от боли разлуки и своего вынужденного предательства.

Так в три года началось для Цирены её противостояние с жизнью. Она потом простила мать за предательство: ведь племя существует, пока живы его мужчины, пока есть, кому защищать и кормить стариков, детей и женщин. Цирену спас старший брат, колченогий, криворукий и горбатый из-за беспощадной детской болезни. Он бросился вслед за телегой, понимая, что не сможет ни выкрасть, ни отобрать дитя. Но как ему жить, зная, что за материнский обман сестрёнку ждёт смерть? Он-то и увидел, что произошло с Циреной, а потом рассказал племени.

Малышка, которой хватило выдержки не орать громче осла в телеге, в которой её везли вместе с другими детьми, получила два лишних рожка с жёваным хлебом. На неё обратил внимание погонщик, о чём-то шепнул монаху. Старик, высушенный солнцем до цвета горелой корки, в сером балахоне протянул Цирене ещё хлеба. Девочка взяла его. Монах попробовал отобрать. Цирена не выпустила еду до тех пор, пока монах не ударил её по щеке. Монах снова протянул рожок. Девочка не стала его брать, она быстро усвоила урок: нельзя верить дающему, можно взять лишь то, что отдано из сердечных побуждений. И малышка приняла дар только тогда, когда из серого балахона высунулась тёмно-коричневая рука и погладила её по голове.

На берегу ручья, который бежал с гор, холодного и быстрого, с детей стали снимать одежонку, бросать её в костёр. Орущих пуще прежнего ребятишек ополаскивали в ледяной воде. Нестрашно, если они перемрут. Зато останется один сильнейший и стойкий. Монах был бы рад, если бы им оказался темноглазый малыш из племени барга. Вот кто невелик, зато с рождения воин!

Каково же было разочарование монаха, когда он стянул грязные штаны с Цирены! Он разразился руганью и проклятиями в адрес матери, нечестивицы и обманщицы, пообещал ей и её отродью участи хуже собачей. А девочку, бесстрастно смотревшую на него, схватил за ножки и бросил о камень. Но промахнулся. Видимо, небывалая для детей понятливость смягчила монашью руку. И малышка не орала и не выгибалась дугой. Оттого и уцелела, упала в мягкий мох рядом с камнем. Она молча пролежала до темноты, пока утром к ней не подошли муж и жена, крестьяне ближнего веления, и не подобрали ребёнка. Боги тоже проявили участие к несчастной: кругом было полно волков, но ни один не набрёл на неё.

А случилось вот что. Монах, истово молившийся всю ночь, дал указ пожилой паре крестьян, которые привозили в монастырь воду — посмотреть, нет ли крови рядом с камнем между дорогой и ручьём. Если же вдруг обнаружится тело, унести его выше в горы. Птицы склюют, стало быть, душа ребёнка пребудет с его предками. Если же дитя живо… Такого, конечно, не бывает, но вдруг… Тогда пусть крестьяне вернутся и получат от него амулеты, которые можно продать и выручить немного денег для воспитания ребёнка. Иных ценностей за почти вековую службу монах не нажил.

Такое необычное распоряжение заставило крестьян поделиться новостью с сородичами: один из монастырских сделался вдруг человечен, да только без толку. Возле камня лишь примятая трава. И всё же это событие попало в одну из легенд, пошло гулять по свету, смущая людей: монах-разлучник проявил милость? Да этого не может быть! Никогда!

Старший увечный брат всё увидел и выждал момент, когда можно будет украсть сестру. Если бы он забрал её от камня, то подозрения пали бы на семью. А так он дождался, когда крестьяне ушли на своё чахлое поле, бросив сестрёнку одну возле лачуги, и унёс её быстро-быстро на согнутой и больной спине. Теперь крестьяне в ответственности перед монахом и каганом! Возможно, Цирена не запомнила ничего, но слово «брат» для неё стало значить больше, чем «бог». Спасший её мальчик вскоре умер в мучениях. Проклятья монаха в своё время нашли семью матери-обманщицы.

Цирену выдали замуж очень рано: племени не хватало детей. Она родила, когда её кости ещё не закончили расти. Толстяк Туулдай, едва не стоивший молодой матери жизни, унаследовал её ум. Но не терпение, которое, как оказалось, имело свои пределы. Но только сама мать решала, где его границы. Однажды серый балахон, хорошо ей знакомый, замаячил в бедном дворе дома. Цирена всё поняла и увидела все события наперёд. Но как расстаться с сыном, зная, что у неё больше никогда не будет детей? Да и всё равно, будь у неё ещё десяток ребятишек, она бы не пожелала разлуки ни с одним из своих детей.

— Бургед! – позвала она мужа.

Его ведь назвали в честь божества неба, он ведь мужчина, он защитит семью!

Бургед вошёл, утирая слёзы рукавом. Он уже смирился с разлукой — смирялись все, и ему следовало поступить так же.

— Бургед, мы уходим! Сейчас же. Монах не сможет погнаться за нами. У нас есть два дня. Потом пусть рискнут пойти за нами в горы в снегопад, — заявила Цирена.

У Бургеда высохли слёзы — а как же скотина? Они только-только встали на ноги, обросли хозяйством…

— Ты останься, если хочешь, — мягко сказала Цирена. — Найдёшь другую жену. Это я не смогу найти другого сына…

— Всё время думаешь обо мне хуже, чем я есть на самом деле, — обиделся Бургед. — А я смотрю намного дальше, чем ты. В горах у меня несколько шалашей, где можно спрятаться. И охотничьи тропы знаю. С голоду не пропадём. Только скажи, куда мы направимся. Если каган отправит погоню, нам придётся плохо.

— Защитник наш, — ответила торопливой похвалой Цирена.

И семья выскользнула в толчею базарной площади через другой выход.

Три дня Цирена с Туулаем сидела в сооружении из палок и коры. Бургед куда-то уходил, приносил домашнюю еду. А напоследок привёл вереницу беглецов из каганата. Не все они были барга, но это для Цирены не имело никакого значения. Они братья, потому что не смирились и готовы преодолеть горы, стерпеть лишения ради своих детей.

Беглецы не дождались погони. И это было очень странно. Бургед шагал позади всех со стрелой и луком наизготовку. Неизвестность томила, и однажды он решил в одиночку спуститься с горы, узнать, как и что. А также посмотреть, нельзя ли вернуться и осесть в другом месте.

Цирена всегда чуяла, когда мужу плохо. Но он молчал после отлучки. И она не решилась лезть ему в душу. Наверное, зря положилась на его силу. Ведь её не было, потому что однажды защитник Бургед покинул своих братьев. Ночью, которая, как назло, выдалась необыкновенно тёплой для гор. Но следом должны были ударить холода. И детей нужно было срочно провести через перевал.

Цирена повозилась за камнем и появилась перед пятнадцатью семьями в жёлтой рубахе с причудливой вышивкой. Это означало, что она преданная слуга шара-шажан, «жёлтой» веры людей из далёкой страны. О них ходили легенды, мол, они бывали и у Бэйхала, даже вступали с ним в бой. Силы оказались равными, и гнев Великого утих, он отступился от пришлых, отпустил их с миром. Они же, покидая суровые берега, оставили часть своей силы в виде разных вещей: одежды, оружия, принадлежностей жилища.

Соплеменники отшатнулись от Цирены, похватали ребятишек и настороженно встали поодаль. Эта женщина-полуребёнок хочет говорить с ними? А где её муж, который пообещал свободу?

— Братья, — спокойно, но твёрдо сказала Цирена. — Нам не сохранить свои семьи под властью кагана. Мы не сможем вырастить из наших сыновей защитников. Их отберут. И они погибнут. Но мы можем подняться на перевал и спуститься к тем местам, где когда-то жили предки народа барга. Там другие законы, другая жизнь. Там великий Бэйхал плещет волной в скалы, там рыба, зверь и свобода. Нельзя только бороздить сохой землю. У кого нет желания идти, может повернуть назад. Так сделал мой муж. Лучше это сделать именно сейчас.

Никто не захотел вернуться. Все пошли за Циреной, маленькой, слабой женщиной с железной душой.

Туулдай помнит время борьбы с ветрами, которые легко могли сбросить человека с тропы; время жестоких ночных холодов и бескормицы, когда найти и пожевать сухого мха считалось удачей. Он помнит вкус кожаной завязки на материнском плаще, которую он почти не выпускал изо рта. Можно было вообразить, что это корочка хлеба. На ночь мать закутывала его в плащ, а сама сидела у худосочных костров в рубашке и халате. Туулдай помнит и её руки, которые будили его по утрам, такие же холодные и твёрдые, как камень.

А ещё он помнит, что, кроме голода и стужи, был враг посильнее. Это людское отчаяние.

И оно могло привести к невосполнимым потерям!

Туулдай помнил, как он, совсем малыш, натягивал материнский плащ на свою голову, защищал уши от кусачего горного мороза. Плохонький костерок и светил-то слабо, а уж тепла от него вовсе не было. Мать тихо уговаривала мужчину:

— Смотри получше за женой. Да, ваша дочь не вынесла пути, но ведь ещё трое остались... Это всё ради того, чтобы они могли жить.

— Уж лучше бы мы сразу оставили одного старшего, а других свели к монахам. Ведь так и так погибнут, да ещё и намучаются... — отвечал ей мужской голос, в котором было странно слышать дрожь.

— Отец ли ты своим детям? — голос матери взвивался к огромным звёздам, которые вдруг начинали дрожать, а некоторые из них срывались с места и, чиркнув по небосводу, исчезали во тьме.

Туулдай посасывал кожаную завязку плаща. Слюна скапливалась во рту, капала на материнскую руку. Он слышал её шёпот:

— Терпи, сынок, терпи...

Какая-то женщина ходила кругами, встряхивая на руках младенца, который мял дёснами закоченевший сосок груди, выталкивал его изо рта, кричал и снова хватал холодную пустую плоть.

Вдруг раздался дикий вопль: «А-а-а!..»

И женщина, оторвав ребёнка от груди, швырнула его вниз, на дно пропасти, которое и днём-то плохо видно.

Той ночью Туулдай не спал, но закрывал глаза — он не хотел видеть, что случится дальше. Через некоторое время его разбудил шёпот:

— Терпи, сынок, чтобы жить дальше. Живые всегда терпят, — вновь сказала мать. — Терпение — это хворост для костра. И он вспыхнет, чтобы согреть.

Барга вернулись к великому Бэйхалу. Но земли и охотничьи угодья уже были поделены между урасами, как и удобные для лодок берега великого моря. Свободолюбивым баргутам предстояло жить в рабах.

*Бэйхал — старое название Байкала

**Барга, баргуты — название народности

***Урас — бурятское селение, в котором люди объединяться по родоплеменным связям

****Каган, каганат — правитель, княжество