Бархатный сезон

Октябрьское солнце Средиземноморья обладало той особенной, почти приторной сладостью, которая бывает лишь на исходе туристического сезона, когда жара уже не плавила асфальт до вязкости смолы, но еще сохраняла достаточно тепла, чтобы оправдать присутствие здесь — на этом клочке турецкого побережья, застроенном отелями, как детскими кубиками, расставленными без особого вкуса, но с железной логикой извлечения прибыли из тех, кто еще верил в существование рая за семьдесят тысяч рублей в неделю.

Евгений Городилин стоял в стороне от толпы у стойки регистрации — не в самой очереди, где теснились семьи с чемоданами цвета электрик и детьми на грани истерики, а чуть поодаль, у колонны с искусственным плющом, чьи пластиковые листья были покрыты той особенной пылью, которая оседает на всем в турецких отелях к концу сезона. Он держал телефон так, будто углубился в чтение важного сообщения, хотя на самом деле снимал видео, и камера его айфона двенадцатой модели, купленного в кредит на восемнадцать месяцев под двадцать процентов годовых — эта деталь почему-то всегда приходила ему на ум, когда он держал телефон в руках, словно напоминание о том, что даже инструменты его будущего успеха куплены в долг, — методично ловила то, что впоследствии должно было стать контентом для его канала.

Камера ловила лица — усталые после ночного перелета из Москвы, где они сидели в Шереметьево четыре часа из-за задержки рейса, раздраженные духотой турецкого полдня и теснотой трансферного автобуса, где кондиционер не справлялся с нагрузкой, пропитанные тем особым выражением покорности собственному выбору, которое приобретают люди, заплатившие семьдесят тысяч рублей за семь дней в турецком «all inclusive» и теперь обреченные выжать из этих денег максимум удовольствия, даже если удовольствия как такового и не предвидится.

Женщина в розовой футболке с надписью «Queen» — размер футболки был на три больше, чем следовало бы, но самоирония, увы, не входила в число ее добродетелей — отчитывала мужа за то, что он забыл зарядку для планшета дочери, и муж стоял с тем выражением обреченного терпения на лице, которое бывает у людей, давно переставших спорить. Толстый мужчина в шортах цвета хаки, открывавших волосатые ноги с венозными узлами и синяками неясного происхождения, вытирал носовым платком лоснящийся лоб и переминался с ноги на ногу, словно вес собственного тела был для него непосильной ношей. Двое подростков с лицами, на которых уже застыла маска вселенской скуки, свойственная их возрасту и эпохе, уткнулись в телефоны, демонстративно игнорируя родительские окрики.

— Посмотрите на это стадо, — бормотал Евгений себе под нос, зная, что микрофон улавливает каждый слог, каждую интонацию, каждый оттенок презрения в его голосе. Голос он выработал специально для своего канала — чуть насмешливый, чуть пренебрежительный, с едва уловимой хрипотцой, голос человека, который давно разгадал все фокусы этого мира и теперь снисходительно объясняет их профанам, толпе, быдлу. — Они заплатили по семьдесят тысяч за неделю. Семьдесят тысяч рублей — чтобы обжираться у шведского стола едой, которая дома в России стоила бы в разы дешевле, чтобы сгорать на солнце, превращая свою кожу в вяленое мясо, чтобы фотографироваться на фоне пальм и выкладывать эти фоточки со слащавыми хеш-тегами типа «суперотдых», «средиземноеморе», «любовьисчастье». А я? — Он развернул камеру к себе, поймав то самое выражение лица, отточенное перед зеркалом в течение многих вечеров — улыбку победителя, улыбку человека, знающего секрет, улыбку того, кто обвел систему вокруг пальца. — Я заплатил двадцать две тысячи. Горящая путевка, конец сезона, последний рейс. Но в отличие от этого быдла, я не улечу обратно через неделю с шелушащейся кожей и расстройством желудка. Я останусь здесь на всю зиму. В пятизвездочном отеле. Совершенно бесплатно. И буду жить, как король. Смотрите и учитесь.

Он выключил запись одним отточенным движением большого пальца — такой простой жест, но отработанный до автоматизма, до изящества, — и прошел мимо очереди. Мимо запаха детского пота, смешанного с ароматом дешевой туалетной воды из дьюти-фри — там всегда продают одно и то же барахло под видом люкса, — мимо гомона голосов, который звучит в аэропортах и на курортах, мимо металлического звона колесиков чемоданов по мраморному полу — прямиком к стойке, где его уже ожидали с браслетом цвета морской волны и пластиковой картой-ключом в конверте.

— Hoş geldiniz, Seher Hotel'e, — начала девушка за стойкой, но, видя его непонимающий взгляд, тут же переключилась: — Добро пожаловать в «Сехер». — Она говорила по-русски с легким акцентом, но достаточно свободно, улыбаясь той профессиональной улыбкой, которую натренировывают в турецких школах гостеприимства на специальных курсах, где учат изображать радость при виде любого гостя, даже самого неприятного. Улыбка не доходила до глаз — там оставалась усталость конца сезона, та самая усталость, когда уже набило оскомину изображать восторг при виде очередного туриста с его вечными вопросами про wi-fi и претензиями к виду из окна.

— Teşekkür ederim, — ответил Евгений, используя один из тех базовых турецких выражений, которые он заучил специально к поездке. Знание языка было поверхностным — «merhaba» это «здравствуйте», «nasılsınız» — «как дела», «güle güle» — «до свидания», еще десяток фраз вроде «çok güzel» — «очень красиво» или «ne kadar» — «сколько стоит», — но этого вполне хватало, чтобы произвести впечатление вежливого туриста, старающегося уважать местную культуру. Девушка улыбнулась чуть теплее — видимо, попытка говорить по-турецки была оценена.

Отель «Сехер» — что в переводе с турецкого означало «Волшебство», хотя волшебства в нем было примерно столько же, сколько подлинного мрамора в пластиковых колоннах холла, покрашенных под розовый оникс, — располагался на так называемой третьей линии. В переводе с языка туроператоров на язык реальности это означало, что до моря нужно было топать минут двадцать пять по раскаленному асфальту, мимо таких же отелей с такими же колоннами и такими же уставшими администраторами, мимо лавок с кожаными куртками и сувенирами, где все выглядело одинаково и стоило одинаково дорого, мимо закрытых на зиму кафе с выцветшими вывесками и облупившимися фасадами. Пять звезд на табличке у входа были не столько обманом, сколько оптимистичной интерпретацией действительности — в реальности отель едва дотягивал до крепкой четверки, и то с натяжкой и при хорошем освещении, когда не видны облупившаяся краска и трещины в штукатурке.

Три корпуса постройки девяностых годов, когда русские челноки с барсетками, набитыми долларами, вкладывали свои первые нечистые капиталы в турецкую недвижимость, надеясь на быструю прибыль и не думая о будущем, — угловатые здания из серого бетона, обмазанные желтой штукатуркой, которая местами отваливалась, обнажая серую основу, бассейн с подогревом, который работал через раз и только когда об этом напоминали особо настойчивые гости, ресторан с колоннами из крашеного бетона и тот особенный дух увядающей роскоши, который сопровождает заведения, пережившие свой расцвет лет пятнадцать назад и теперь влачащие существование на периферии туристического потока, обслуживая тех, кто ищет дешевые туры и готов мириться с недостатками ради экономии.

Евгений поднялся в свой номер на лифте с зеркальными стенами и потолком, которые множили его отражение до бесконечности, создавая иллюзию армии Городилиных, марширующих в будущее — в то светлое будущее, где его канал наберет миллион подписчиков, где рекламодатели будут выстраиваться в очередь, где он, наконец, сможет выбраться из своей однушки в спальном районе и снимать квартиру в центре, а может, и купить. Номер 547 располагался в дальнем, самом тихом корпусе, на пятом этаже, в конце коридора — идеальное расположение для того, кто собирается остаться незамеченным.

Стандартный полулюкс встретил его запахом освежителя воздуха — дешевого, с отдушкой «морской бриз», которая пахла примерно так же, как морской бриз пахнет на автомойке, химически и фальшиво, — и прохладой кондиционера, гудевшего под окном с монотонностью дизельного двигателя. Двуспальная кровать под покрывалом цвета топленого молока, два кресла, обитые бордовым велюром и просиженные посередине до образования углублений, у журнального столика со стеклянной столешницей, украшенной пластиковой розой в вазочке — того же розового цвета, что и колонны в холле, словно кто-то закупил оптом розовый пластик и теперь использовал его везде, — шкаф с зеркальными дверцами, в которых виднелись разводы от пальцев предыдущих постояльцев, телевизор на стене — турецкий Vestel, балкон с пластиковым столиком и двумя стульями.

Он вышел на балкон, и октябрьский воздух ударил в лицо — теплый, но уже не обжигающий, с примесью соли и той особой пустотой, которая бывает в конце сезона, когда летняя суета уже закончилась, а зимнее запустение еще не наступило. Внизу расстилалась территория отеля — дорожки из красной тротуарной плитки, петлявшие между газонами с пожухлой травой, которую уже не поливали так старательно, как летом, пальмы в бетонных кадках, выкрашенных под терракоту, шезлонги у бассейна цвета морской волны, большинство из которых пустовали. Октябрь, конец сезона, школа началась, семьи с детьми разъехались — остались только пенсионеры да редкие пары без детей, вроде тех двоих, что лежали у дальнего края бассейна, неподвижные, словно ящерицы на солнце.

За низкой оградой из белого камня, на котором уже появились трещины и сколы от времени и непогоды, виднелась полоска моря — серо-синего, неспокойного, с барашками белой пены, гонимыми ветром. Море в конце октября начинало терять свою туристическую приветливость и становилось самим собой — холодным, равнодушным, древним, таким, каким оно было тысячи лет назад, когда по этим берегам ходили финикийцы и греки, и таким, каким оно будет через тысячи лет, когда всех нынешних отелей уже не останется.

Он достал телефон, поймал ракурс — так, чтобы в кадр попали и море, и пальмы, и его собственное лицо — лицо человека, который только что обвел вокруг пальца целую систему.

— День первый, — произнес он в камеру, и голос его звучал почти благоговейно, как у священника, произносящего молитву. — Начало моего приключения.

План этот вызревал в его голове с прошлого лета, медленно, как вызревает абсцесс под кожей, наполняясь гноем идеи и распирая сознание до тех пор, пока не остается иного выхода, кроме как выпустить его наружу, в реальность, чтобы либо получить заражение крови, либо излечиться.

Началось с того, что он, бесцельно бродя по интернету в поисках идей для контента — а контент нужен был постоянно, каждый день, иначе алгоритмы безжалостно опускают канал на дно, где его никто никогда не найдет, — наткнулся на статью в одном полузабытом турецком блоге о том, как отели закрываются на зиму. Статья была на турецком, но Yandex-браузер переводил достаточно сносно, и Евгений, которому всегда нравилось знать то, чего не знают другие, читал с нарастающим интересом.

Автор — некий Мустафа, проработавший в гостиничном бизнесе двадцать лет и явно гордившийся своим опытом, — описывал процедуру консервации отелей на зимний период с той дотошностью, которая бывает у людей, искренне увлеченных своим делом и не подозревающих, что их профессиональные знания могут быть использованы в целях, весьма далеких от благих.

Персонал увольняли к середине ноября или переводили в другие отели сети, если таковые имелись. Из номеров вывозили все постельное белье — одеяла, подушки, простыни, наволочки — на склад или в прачечную, чтобы не отсырело за зиму. Матрасы затягивали в защитную пленку от пыли и влаги. Из бассейнов сливали воду, чтобы зимние морозы — а в Турции, вопреки расхожему мнению, по ночам бывает и минус, особенно в горах, — не разорвали плитку. Кондиционеры выключали. На кухне перекрывали газ — это было обязательное требование безопасности. Все продукты вывозили — свежие в мусор, замороженные раздавали персоналу или тоже выбрасывали, ибо за зиму морозильники могут сломаться, а испорченное мясо на несколько тысяч евро будет плохим началом нового сезона.

Территорию обходила охрана — обычно раз в неделю, иногда раз в две, если зима была спокойной. Просто проверить, не сорвало ли ураганом крышу, не залезли ли воры через окно, не устроили ли бомжи ночлег в холле. Турция — страна довольно безопасная, воров мало, но проверять все равно нужно.

Раз в неделю.

Это была ключевая фраза, вокруг которой и закручивалась спираль плана. Евгений перечитал статью три раза, делая мысленные пометки, и с каждым прочтением идея становилась все более оформленной, все более реальной, все более, можно даже сказать, гениальной.

Три месяца в пустом пятизвездочном отеле. Три месяца абсолютной свободы. Три месяца уникального контента, который взорвет интернет. Евгений просчитал все на бумаге, как военную операцию, расчертив таблицу с датами, задачами и рисками. Контента хватит на полгода вперед — каждый день по ролику, каждый ролик по пять-семь минут, подписчики будут расти как на дрожжах, геометрической прогрессией. Сначала десять тысяч, потом сто, потом миллион. Рекламодатели выстроятся в очередь с предложениями — энергетики, доставки еды, приложения для инвестиций, все эти компании, которые сейчас даже не отвечают на его письма. Деньги потекут рекой. Наконец-то.

А главное — какое удовольствие, какое первобытное, почти сексуальное наслаждение жить в роскоши совершенно бесплатно, присвоить себе то, за что другие платят бешеные деньги, стать хозяином того, что тебе не принадлежит. Это было не просто экономией — это было победой над системой, триумфом ума над глупостью, хитрости над правилами.

Первые шесть дней он провел как обычный турист, но турист наблюдательный, турист-разведчик, засланный казачок в стане врага.

Завтракал в ресторане, где шведский стол ломился от еды по турецкой традиции показного изобилия — яичница и омлеты, жаренные на ваших глазах поваром в высоком белом колпаке, чье лицо выражало смесь скуки и презрения к тем, кто накладывает себе слишком много, россыпь местных сыров от острого до пресного, маслины трех сортов — зеленые, черные, с косточками и без, помидоры и огурцы, нарезанные аккуратными ломтиками, корзины с выпечкой — симиты с кунжутом, береки с сыром, ачма слоеная, — фрукты, порезанные для удобства ленивых туристов, которым лень даже яблоко самим почистить.

— Çok lezzetli, — говорил он повару, готовившему омлеты, — «очень вкусно», — и повар кивал с легкой улыбкой, явно довольный попыткой говорить по-турецки.

Загорал у бассейна на шезлонге под полосатым зонтом, читая на телефоне Паланика — «Бойцовский клуб», в который раз перечитывая сцену с разрушением кредитных компаний и думая, что его собственный план в каком-то смысле тоже разрушение системы, бунт одиночки против корпораций, — с айфоном наготове, чтобы снять что-нибудь интересное, если появится. Купался в море, которое в конце октября было довольно теплым — градусов двадцать-двадцать один, не больше, — но все еще очень даже терпимым для человека, желающего продемонстрировать подписчикам свою природную близость к стихиям и готовность к дискомфорту ради контента.

Но главное — изучал территорию с той дотошностью, с какой сапер изучает минное поле перед тем, как пересечь его, с какой вор изучает дом перед ограблением, с какой полководец изучает местность перед битвой.

Запоминал, где располагаются служебные входы — их оказалось четыре: по одному в каждом из трех корпусов и один, самый важный, в техническом блоке за главным зданием, где располагались котельная, прачечная, склады. Какие двери закрыты на электронные замки, требующие карты-ключа с магнитной полосой, а какие просто на обычные защелки или вообще открыты — персонал постоянно снует туда-сюда, курит у служебного входа, таскает тележки с бельем, и двери для удобства оставляют приоткрытыми. Где висят камеры видеонаблюдения — их оказалось удивительно мало, всего пять штук, причем все на входах: две у главного входа со стороны улицы, по одной у боковых входов в корпуса, одна в холле, направленная на ресепшен, чтобы следить не столько за гостями, сколько за честностью администраторов, которые, как известно, любят зажимать чаевые.

Персонал его не замечал. Для них он был частью фона, частью интерьера — очередной турист с телефоном, прилипшим к руке, один из сотен и тысяч, которые прошли через отель за двадцать лет его существования и которые сливаются в сознании обслуживающего персонала в одно размытое пятно под названием «гость». Он здоровался с уборщицами — «merhaba», — улыбался официантам — «teşekkürler», спасибо, — и все отвечали машинально, не запоминая его лица.

На четвертый день, в пляжном баре под навесом из сушеной пальмовой листвы, он разговорился с барменом по имени Мехмет. Тот оказался словоохотливым — сказывалась скука межсезонья, когда посетителей раз-два и обчелся, а смена длится восемь часов, которые нужно чем-то заполнить, и разговор с гостем, который хоть как-то говорит по-турецки и не выглядит совсем уж высокомерным, — подарок судьбы.

— Sen uzun mu kalıyorsun? — спросил Мехмет, взбалтывая в шейкере джин с тоником. Руки его двигались автоматически, с механической точностью часового механизма, выработанной за пять лет работы барменом в отелях побережья. — Ты надолго к нам?

— Ekim sonuna kadar, — ответил Евгений, используя заученную фразу — «до конца октября», — и, видя, что Мехмет оценил попытку, добавил уже по-русски: — А Вы когда закрываетесь?

— On beş Kasım, — ответил Мехмет, переходя на смесь турецкого и русского, которую персонал курортов использует постоянно. — Пятнадцать ноября. Этот год рано. Обычно до конец ноябрь работали. Даже до декабрь было. А сейчас kriz, понимаешь? Кризис. Туристы меньше, лира вниз, дорого. Владельцы не тратиться на персонал зимой. Зачем платить, если гостей нет?

Он поставил шейкер на стойку, вытер руки белым полотенцем с логотипом отеля — надпись «Seher Hotel» с пятью звездами, которые выглядели насмешкой над реальностью.

— А что потом? — спросил Евгений как можно небрежнее, хотя сердце уже билось сильнее. — Отель совсем пустой стоит?

В глазах бармена мелькнуло что-то — любопытство или подозрение, Евгений не мог точно определить, но это было мгновенно, как вспышка. Мехмет лишь пожал плечами:

— Boş. Пустой. Охрана приходит. Her Cuma — по пятницам. Проверяет. Смотрит, чтобы порядок. — Он помолчал, глядя на пустой пляж за баром, где волны накатывали на песок, не встречая никого. — Зима здесь korkunç, страшно. Ветер, дождь много. Пусто. Тихо.

Он засмеялся.

Евгений оставил на стойке сто лир — щедрые чаевые по местным меркам, почти три доллара. Мехмет кивнул благодарно — «sağ ol, teşekkürler», — и Евгений ушел, уже просчитывая в голове следующие шаги.

Раз в неделю, по пятницам. Это было более чем управляемо. Шесть дней полной свободы, один день прятаться. Идеально.

На шестой день, ближе к вечеру, когда солнце уже клонилось к закату и территория отеля погружалась в ту особенную золотисто-розовую дымку, которая бывает только в октябре, он нашел идеальное укрытие.

Дальний корпус, седьмой этаж. В конце коридора, за неприметной дверью цвета кофе с молоком, на которой висела пластиковая табличка «Персонал / Staff» с пиктограммой перечеркнутого человечка — универсальный знак «вход воспрещен», который, как известно, мало кого останавливает, — обнаружилась узкая бетонная лестница без перил, ведущая вверх. Евгений огляделся — коридор был пуст, из ближайшего номера доносился звук турецкого телевизора, кто-то смотрел сериал, — толкнул дверь и вошел.

Поднялся по лестнице — ступени были покрыты пылью, видимо, сюда редко кто заглядывал даже из персонала, — и оказался на восьмом техническом этаже, о существовании которого гости отеля даже ине подозревали.

Здесь был другой мир. Не мир туристический, глянцевый, причесанный и вылизанный для красивых фотографий, а мир изнанки, мир внутренностей здания, мир инженерных коммуникаций и того, что положено скрывать от посторонних глаз. Лабиринт узких коридоров с облупившейся зеленой краской на стенах — когда-то, видимо, кто-то решил, что зеленый цвет будет успокаивать рабочих, но краска облезла, и теперь стены выглядели больными, — по которым тянулись подтеки ржавчины от протекавших когда-то труб. Низкие потолки, где переплетались трубы водопровода, канализации, вентиляции, кабели электропроводки в серых пластиковых коробах, все это хозяйство, которое обеспечивает жизнь отеля, но которое положено прятать. Пахло машинным маслом, застарелой пылью, плесенью и той особенной затхлостью, которая бывает в помещениях, куда годами не проникает солнечный свет и свежий воздух.

Евгений прошел по коридору, осторожно открывая двери — ни одна не была заперта, что было странно и одновременно удобно. За одной обнаружился склад с рулонами кабеля и запчастями для кондиционеров, все покрыто пылью, словно не трогали лет пять. За другой — помещение, где стояли огромные баки для воды, покрытые конденсатом, от которого на полу образовались лужи. За третьей — то, что ему было нужно.

Комната метров пять на восемь с единственным окном, выходящим во внутренний двор. Стопка старых матрасов у стены — штук пять-шесть, списанные за ненадобностью, но еще годные, только пыльные. Несколько сломанных стульев. Картонные коробки с запчастями и каким-то хламом. И — главное — дверь в углу, за которой обнаружился крошечный санузел. Унитаз советского вида, раковина с краном, окошко под потолком для вентиляции. Когда-то, видимо, здесь ночевал дежурный техник, когда такие еще были.

Евгений включил воду в раковине. Секунд десять лилась ржавая жидкость цвета крепкого чая, потом стала прозрачной. Он попробовал ее на вкус — хотя и с легким привкусом металла, но пить можно.

Идеальное место. Абсолютно идеальное.

Он снял комнату на телефон со всех ракурсов — для памяти и для контента потом.

Затем вернулся в номер и осмотрел свои запасы — четыре пятилитровые бутылки воды и пакеты с едой, которая долго хранится: турецкое печенье Ülker, протеиновые батончики, шоколадки, чипсы, грецкие орехи, сухофрукты. То, что не испортится и даст калории. Все это он купил в последние три дня в супермаркете недалеко от отеля — по чуть-чуть, чтобы не привлекать внимания, по одной бутылке воды в день, по пакету орехов, по паре шоколадок, как будто просто делает запасы для номера, как делают многие туристы, которые не хотят переплачивать за напитки и снеки в мини-баре.

Все это, по частям, он перенес в свою подсобку на восьмом этаже. Запасы спрятал в углу за стопкой старых матрасов, аккуратно, чтобы если кто-то зайдет — а кто зайдет в эту пыльную подсобку? — не заметил.

К седьмому дню подсобка была полностью готова: вода, еда, матрасы для сна. Убежище. Схрон. База на первую неделю, пока отель будет закрываться и нужно будет сидеть тихо, не высовываясь, дожидаясь полного опустения здания.

Рюкзак, который он собрал в последний вечер перед выездом, был довольно легким. Килограммов десять, не больше. Смена белья — две футболки, трое трусов, две пары носков. Толстовка теплая — ночами может быть холодно. Зарядки для телефона, пауэрбанк на двадцать тысяч миллиампер, полностью заряженный. Батарейки запасные. Нож-мультитул с десятком функций, купленный в хозяйственном магазине. Фонарик светодиодный. Аптечка — бинт, пластырь, обезболивающее, активированный уголь на случай отравления. Зубная щетка, мыло, туалетная бумага. Спички водонепроницаемые. Веревка бельевая — мало ли что. Солнечная батарея складная — маленькая панелька с Алиэкспресса, для зарядки пауэрбанка.

На седьмой день, после завтрака — последнего завтрака, когда он ел, зная, что следующие несколько дней придется обходиться запасами, и потому накладывал себе больше обычного, — он спустился к стойке регистрации и сдал браслет с картой-ключом.

— Güle güle, — девушка за стойкой улыбнулась на прощание. — İyi yolculuklar. Счастливого пути домой.

— Teşekkür ederim, çok güzeldi, — ответил он, — «спасибо, было очень хорошо», — и она кивнула довольно, явно польщенная тем, что гость выучил несколько фраз.

Вышел из отеля с рюкзаком — от трансфера до аэропорта он предусмотрительно отказался еще при бронировании, сославшись на то, что хочет самостоятельно поездить по окрестностям перед вылетом, — дошел до автобусной остановки метрах в двухстах от входа. Сел на скамейку, достал телефон, сделал вид, что читает новости, проверяет рейс. Ждал двадцать минут под теплым октябрьским солнцем, пока мимо проезжали редкие машины и проходили турки, не обращая на него никакого внимания — обычная картина, турист на остановке, таких сотни каждый день. Потом встал и пошел обратно, но не к главному входу, а в обход.

Обошел отель с тыльной стороны, где тянулся пустырь с сухой травой, мусором, ржавыми банками и пластиковыми бутылками — та изнанка курорта, которую не показывают в рекламе. Служебный вход в технический блок — металлическая дверь серого цвета, покрытая царапинами и вмятинами. Евгений знал, что замка там нет — персонал курил у этой двери каждый час, и запирать ее было бессмысленно.

Толкнул. Дверь поддалась с тихим скрипом.

Он проскользнул внутрь, оглядываясь, хотя видеть его было некому — коридор пуст, только гудение труб где-то в стенах. Поднялся по служебной лестнице на восьмой этаж, стараясь ступать тихо. Вошел в свою комнату, закрыл дверь.

Сел на матрасы, снял рюкзак, почувствовал облегчение в плечах. Достал телефон, включил камеру, поймал свое лицо — взволнованное, но торжествующее.

— День восьмой, — прошептал он, и голос дрожал от возбуждения. — Я внутри. Я остался. Теперь начинается настоящее волшебство. Теперь начинается то, ради чего все затевалось. Смотрите и завидуйте, господа. Скоро я стану настоящим королем пустого дворца.

Выключил камеру, лег на матрасы, закрыл глаза.

Все идет по плану.

Первые трое суток Евгений провел затворником в своем убежище на восьмом этаже, осваиваясь с новой реальностью, в которой он был одновременно и королем, и узником.

Спал урывками на матрасах, которые пахли старым потом, пылью и чем-то еще — машинным маслом, наверное, или какой-то химией. Сны были беспокойные, полные тревоги — то ему снилось, что его обнаружили, то что он не может выбраться, дверь заперта, то что-то еще, смутное и тяжелое. Просыпался с колотящимся сердцем, не сразу понимая, где он, потом вспоминал и улыбался в темноту.

Ел то, что захватил — печенье Ülker с шоколадной прослойкой, протеиновые батончики, курагу, изюм. Пил воду из бутылок, экономно, по несколько глотков, зная, что запас нужно растянуть. Бутылок должно было хватить на неделю, до первого ночного выхода на кухню, когда можно будет пополнить запасы.

Но главное — слушал.

Слушал, как живет отель этажами ниже, как бьется его сердце, которое скоро остановится. Утром, часов в семь, начинались шаги — размеренные, многочисленные, шаркающие. Жужжание пылесосов — глухое, монотонное, проникающее сквозь перекрытия. Грохот тележек с бельем — металлический звон колесиков по плитке коридора. Голоса — турецкая речь, быстрая, отрывистая, непонятная, иногда смех, иногда окрики.

Все эти звуки доносились приглушенно, словно сквозь толщу воды или сквозь сон, и Евгений лежал на матрасах, закрыв глаза, и различал их, как опытный моряк различает звуки корабля и знает по ним, что происходит.

С каждым днем звуков становилось меньше.

Сначала исчез смех — видимо, настроение у персонала падало по мере приближения закрытия и неизбежных увольнений. Потом стало меньше шагов — уборщиц сокращали первыми, зачем убирать полупустые корпуса. Потом затих пылесос. Потом и голоса стали редкими, отрывочными.

К пятому ноября отель опустел окончательно.

Евгений спустился утром на первый этаж — рискованно, но нужно было увидеть своими глазами, убедиться, что план сработал, что отель действительно пуст, что он — единственный хозяин этого временно заброшенного королевства.

Холл встретил его тишиной — не обычной тишиной, которая бывает в пустых помещениях, а какой-то особенной, плотной, осязаемой, словно воздух загустел за эти дни и теперь давил на барабанные перепонки, проникал в легкие, оседал там тяжестью. Такая тишина бывает в заброшенных церквях, в моргах, в местах, откуда ушла жизнь и еще не вернулась, оставив после себя только пустоту и эхо собственного присутствия.

Стойка ресепшена накрыта серыми чехлами из грубой ткани, похожей на брезент. Кресла под чехлами — угадывались только очертания, как будто мебель похоронили под саванами. Журнальный столик тоже укрыт, и пластиковая роза, которая стояла в вазочке, теперь лежала на боку под тканью — Евгений видел ее силуэт, нелепый и жалкий. Бар закрыт решетками — металлическими, ржавыми в местах сварки, за которыми виднелись бутылки на полках, выстроенные ровными рядами, как солдаты, забытые на посту. Алкоголь, видимо, не стали вывозить — слишком дорого, слишком хлопотно, проще оставить до весны. Пепельницы убраны, цветы в кадках завяли — никто не поливал их последнюю неделю, листья пожухли, осыпались на пол вокруг горшков, образуя печальные кучки, которые никто не подметет до апреля.

Он прошел к главному выходу, и кроссовки его скрипели по мраморному полу — звук громкий, неприличный в этой тишине, словно кощунство. Стеклянные двери — массивные, во всю высоту холла, метра три, не меньше — были заперты.

Евгений отошел от дверей, обошел весь первый этаж, методично проверяя каждый выход, каждую потенциальную лазейку, как проверяют крысоловку изнутри, уже попавшись. Боковые двери в корпусах — та же история: засовы, замки, цепи. У одной двери даже металлическая пластина снаружи привинчена — он видел сквозь стекло, блестящую поверхность с головками болтов. Служебный вход в технический блок, через который он проник три дня назад — тот оказался заперт снаружи на висячий замок. Изнутри открыть невозможно, если только не выбить дверь целиком, но дверь металлическая, толстая, в бетонную раму вмонтирована. Окна первого этажа — за декоративными решетками, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж декоративными: толстый металл, сантиметра полтора в диаметре прутья, вварены в стены намертво, еще со времен девяностых, когда в Турции было неспокойно и отели защищались от грабителей всерьез.

Он заперт внутри.

Эта мысль пришла не сразу — сначала как предположение, потом как подозрение, потом как уверенность, и наконец осела в сознании тяжелым, холодным грузом, от которого стало трудно дышать. Заперт. В здании, из которого нет выхода. По собственной воле, по собственному «гениальному» плану.

Евгений вернулся к панорамным окнам холла, прижался лбом к холодному стеклу — стекло было толстое, двухслойное, между слоями, видимо, воздушная прослойка для теплоизоляции, и оно отдавало холодом, приятным и отрезвляющим. Территория в пятидесяти метрах — дорожки из красной тротуарной плитки, выцветшей от солнца и дождей, петлявшие между газонами с пожухлой травой, которую уже не поливали, бассейн с пустым голубым дном, где лежали опавшие листья — желтые, коричневые, красные, — образуя на дне узоры, которые никто не потревожит до самой весны, шезлонги под серым брезентом, сложенные стопками, пальмы неподвижные, как декорации, которые забыли убрать после спектакля. За низким забором из белого камня, покрытого трещинами и сколами, — полоска асфальта, потом песок, потом море. Триста метров по прямой. Так близко, что видно, как волны набегают на берег, как пена оседает на песке, как чайки кружат над водой.

Так далеко, что не дотянуться.

Он медленно выдохнул, и дыхание оставило на стекле мутное пятно — неровное, расплывчатое, которое медленно уменьшалось, исчезало, оставляя стекло прозрачным, как будто его дыхания и не было, как будто он — призрак, который не оставляет следов.

Ничего страшного, сказал он себе. Ничего такого особенного. Значит, будет снимать изнутри. Никто не узнает. Никто не поймет разницы. Главное — правильный ракурс, правильный свет, правильная история. А история у него отличная: он — король пустого дворца, хозяин заброшенного рая, человек, который обвел систему вокруг пальца. То, что дворец оказался тюрьмой — это мелочь, деталь, которую упоминать совсем не обязательно.

Достал телефон, включил камеру, снял территорию через стекло — пустой бассейн, шезлонги под брезентом, пальмы, море вдали. Потом развернул камеру на себя, поймав ракурс так, чтобы за спиной размыто, в мягком фокусе угадывалась территория отеля, чтобы выглядело, будто он стоит где-то на улице, на свежем воздухе, а не за стеклом, как экспонат в музее.

— Смотрите, — сказал он в объектив, и голос прозвучал бодро, уверенно, голос победителя, который знает, что делает. — Весь отель. Весь для меня. Я владею этим. Каждым сантиметром. Каждым номером. Каждым бассейном. Я — хозяин. Я — король.

Выключил запись. Посмотрел на застывший кадр — его лицо, улыбающееся, за спиной пустота и солнце. Хороший ракурс. Убедительный. Профессиональный.

Никто не поймет, что между ним и этой территорией — стекло. Никто не узнает, что он заперт. Это будет его секрет, его маленькая тайна, которую он унесет с собой, когда все закончится и он вернется домой героем с миллионом подписчиков.

Теперь нужно было решить вопрос с электричеством и водой — базовые потребности цивилизованного человека, без которых даже король пустого дворца быстро превращается в дикаря. Воду на техническом этаже не отключили — он проверил накануне, кран работал, правда, первые секунд десять текла ржавая жидкость с хлопьями окислов, но потом стала прозрачной, почти чистой. Пить можно, если особо не привередничать. Система работала — видимо, воду не отключали до декабря, когда могли ударить настоящие морозы и воду требовалось бы слить, чтобы трубы не полопались.

Но вот с электричеством все оказалось сложнее, гораздо сложнее, чем он рассчитывал.

Он спустился в технический блок — в тот самый лабиринт узких коридоров с облупившейся зеленой краской и низкими потолками, где переплетались трубы и кабели, — нашел щитовую по табличке на двери: «Elektrik panosu — Yetkisiz girilmez», «Электрощитовая — Вход воспрещен». Дверь массивная, металлическая, серая, с кодовым замком — современным, электронным, с цифровой панелью, которая была мертвой, без подсветки, без признаков жизни. Видимо, главный рубильник находился где-то в другом месте, куда у него не было доступа, а может, его вообще отключили на трансформаторной подстанции, централизованно, чтобы не платить за потребление впустую.

Евгений постоял перед дверью с ощущением бессилия, которое было неприятным и непривычным — он привык решать проблемы, находить обходные пути, ломать систему, а тут система оказалась проще и надежнее, чем он думал: нет кода — нет доступа, нет доступа — нет электричества. Ударил по двери кулаком — бесполезно, удар прозвучал глухо, дверь даже не дрогнула.

Значит, электричества не будет. Совсем. До самого конца.

Он вернулся наверх и открыл все окна в коридорах, какие смог открыть, чтобы хоть какой-то свет проникал внутрь. Днем было терпимо, даже хорошо — солнце светило ярко, ноябрьское солнце Средиземноморья, которое еще не потеряло силу, нагревало помещения, заливало коридоры косыми лучами, в которых плавала пыль, медленно кружась, как планктон в аквариуме. Но вечерами, когда солнце садилось за горы — а садилось оно рано, уже в шестом часу начинало темнеть, — приходилось сидеть в темноте или жечь свечи.

Свечи он нашел в кладовке рядом с кухней — целую коробку, штук двести, а может, и больше, белые, толстые, сантиметра четыре в диаметре, в индивидуальных целлофановых упаковках, на которых было написано по-турецки: «Romantik akşam yemeği için mum», «Свечи для романтического ужина». Видимо, когда-то отель предлагал и такую услугу — романтический ужин при свечах за отдельную плату, пары заказывали, сидели, держались за руки, смотрели друг другу в глаза, а официанты подавали вино и дежурно улыбались. Теперь эти свечи стали его единственным источником света после заката, и романтики в них совсем не чувствовалось — только воск, фитиль и утилитарная функция освещения.

Телефон заряжал от пауэрбанка — двадцать тысяч миллиампер, полный заряд, хватит на неделю активного использования. Пауэрбанк — от солнечной батареи, которую он предусмотрительно захватил с собой: маленькая складная панелька, четыре секции, купленная на Алиэкспрессе за полторы тысячи рублей, из тех вещей, которые покупаешь «на всякий случай» и которые обычно пылятся в шкафу, но иногда, очень редко, оказываются спасением.

Теперь можно было перебираться в нормальный номер — в тот, где есть кровать, окно, балкон, хоть какое-то подобие комфорта, а не старые матрасы на бетонном полу технического этажа.

Он поднялся на пятый этаж — выбрал пятый, потому что он был посередине, не слишком высоко и не слишком низко, золотая середина, — прошел по коридору, пробуя двери одну за другой. Большинство были заперты на электронные замки — те, что требуют карту-ключ с магнитной полосой, а без электричества такие замки мертвы: прикладываешь карту, а лампочка не загорается, механизм не щелкает, дверь не открывается. Но он нашел одну дверь в самом конце коридора, номер 587 — цифры на табличке потускневшие, краска облупилась, — со старым механическим замком, видимо, еще с прежних времен, когда электроники в отелях не было и замки были простыми, надежными, механическими.

Достал свой мультитул, раскрыл самое тонкое лезвие — узкое, гибкое, для таких вот случаев, — просунул в щель между дверью и косяком, нащупал защелку, надавил, покачал лезвие вверх-вниз, чувствуя, как металл скользит по металлу, как что-то поддается, отпускает. Щелчок. Замок — старый, механический, разболтанный годами и тысячами постояльцев — сломался окончательно: защелка вышла из паза, пружина лопнула, что-то внутри треснуло. Дверь открылась легко, как будто ждала его. Ручка теперь проворачивалась свободно, без сопротивления, болталась. Изнутри можно было запереть на поворотную защелку, но снаружи дверь больше не запиралась, и это было удобно: не нужно каждый раз взламывать, можно просто закрывать и открывать.

Стандартный номер, почти идентичный тому, что он снимал первую неделю, — планировка та же, мебель та же, даже обои те же: бежевые с золотистым орнаментом, выцветшие от солнца у окна. Матрас на кровати затянут в защитную пленку — прозрачный полиэтилен, туго обтянутый, запаянный, шуршащий при прикосновении. Постельного белья нет, подушек нет, одеял нет — все вывезли, как и было написано в той статье Мустафы. Шкаф пустой, дверцы приоткрыты, внутри пахнет нафталином. Телевизор на стене — все тот же турецкий Vestel, бесполезная черная коробка без электричества, экран покрыт пылью. Балкон с пластиковым столиком и двумя стульями, выход на который был через стеклянную дверь, слегка запотевшую изнутри.

Евгений вернулся на восьмой этаж, в ту техническую подсобку, где прятался три дня, взял два матраса из стопки — тяжелые, неудобные, пыльные, но другого выбора не было, — потащил вниз. Это заняло почти час: тащить по лестницам, останавливаясь на каждом пролете, чтобы перевести дух, чувствуя, как горят плечи, как пот течет по спине, как матрасы цепляются за перила, за косяки, оставляя на стенах грязные следы. Принес в номер 587, положил один матрас на другой на кровать поверх пленки — получилось довольно мягко, вполне терпимо, спать можно.

Спать без одеяла будет холодно, особенно ночами, когда температура падает до пятнадцати градусов, а то и ниже, когда с моря дует ветер, влажный и пронизывающий, проникающий через неплотно закрытые окна. Но в шкафу на восьмом этаже, в той же подсобке, он видел старые рабочие куртки — ватные, темно-синие, с оранжевыми нашивками и логотипом отеля на спине, пахнущие машинным маслом, бензином и чужим потом, но теплые, плотные, годные. Вернулся туда, взял четыре куртки — две себе вместо одеяла, две под голову вместо подушек. Куртки были тяжелые, но мягкие — сойдет для того, чтобы создать хоть какаую-то иллюзию комфорта.

Из кладовки на восьмом этаже притащил также пять толстых свечей — одну поставил на подоконник, две на тумбочку у кровати, две оставил про запас в шкафу. Когда зажигал их вечером, номер наполнялся мягким желтоватым светом, теплым и почти уютным, если не обращать внимания на тени в углах.

Устроился. Обжился. Сделал из номера 587 свой временный дом, свое королевство в миниатюре.

Следующие дни потекли странно — не быстро и не медленно, а как-то вне времени, подвешенные между прошлым, которое осталось там, в Москве, в другой жизни, и будущим, которое должно было наступить через три месяца, когда он вернется героем с миллионом подписчиков и контрактами от рекламодателей. Настоящего как будто не было — была только рутина, повторяющаяся изо дня в день с монотонностью маятника: проснуться, умыться холодной водой, позавтракать чем-то из запасов, снять ролик для канала, побродить по отелю, поужинать, лечь спать при свете свечи, которая догорает и гаснет, оставляя его в темноте.

Просыпался в номере на пятом этаже, укрытый рабочими куртками. Почему-то сны опять были беспокойные, обрывочные — то ему снилось, что за ним гонятся, но он не видит, кто именно, то что он не может выбраться из здания, двери не открываются, то что-то еще, смутное и тревожное, детали которого стирались в первые секунды после пробуждения, оставляя только ощущение, как после кошмара, когда не помнишь сюжет, но помнишь страх. Просыпался с колотящимся сердцем, не сразу понимая, где он, потом память возвращалась — отель, план, контент, все идет нормально, — и он улыбался в потолок, убеждая себя, что все правильно, что он молодец, что он гений.

Завтракал на балконе, когда погода позволяла — а она позволяла почти всегда, ноябрь в Турции еще теплый, солнечный, только по утрам прохладно. Сидел за пластиковым столиком, ел турецкое печенье Ülker с шоколадной прослойкой — сладкое, приторное, но калорийное, — грецкие орехи, которые покупал в магазине у отеля еще до «исчезновения», курагу, изюм. Запивал водой из пятилитровой бутылки, которая стояла тут же, на балконе, в тени, чтобы не нагревалась. Смотрел на пустую территорию внизу — на бассейн с голубым дном, усыпанным листьями, на шезлонги под брезентом, на пальмы, которые стояли неподвижно, как декорации, на море вдали, серо-синее, с барашками белой пены. Смотрел и думал: все это мое. Временно, но мое.

Каждый день в полдень, когда солнце стояло высоко и давало лучший свет для съемки, спускался к панорамным окнам холла. Ритуал, отработанный до автоматизма: устанавливал телефон на подоконник, включал запись на таймер — десять секунд обратного отсчета, чтобы успеть отойти и принять позу, — отходил на несколько шагов назад так, чтобы в кадр попадала и его фигура во весь рост, и размытый фон территории за стеклом, которое, если не приглядываться, не было заметно на видео, создавая иллюзию, что он стоит на улице, на свежем воздухе, а не в закрытом помещении, как хомяк в аквариуме.

— День двенадцатый, — говорил он в камеру, расставив руки в стороны, как будто обнимая все пространство вокруг, всю территорию, все море, весь мир. — Жизнь в раю продолжается. Сегодня весь день провел у бассейна. Загорал, читал, наслаждался тишиной. Никто не мешает. Никакого шума, никаких орущих детей, никаких пьяных туристов, которые горланят песни до трех ночи. Просто я, солнце и абсолютная тишина. Вы представить себе не можете, насколько это кайф — быть одному в месте, где обычно толпятся сотни людей.

Солнце действительно светило — через стекло, нагревая холл к полудню до духоты, до температуры, при которой хотелось снять футболку и открыть окно, но окна в холле не открывались, были стационарными, наглухо вмонтированными в раму. Бассейн действительно был пустым — и он действительно смотрел на него часами, только не лежа на шезлонге, а стоя у окна, прижавшись лбом к стеклу, как ребенок, которого не пускают гулять. Но это не считалось, это была техническая деталь, которую подписчики не должны знать.

На балконе номера 587 он снимал море — включал камеру, увеличивал на максимум, так что в кадре были только волны, пена, бесконечная синева воды и неба, сливающиеся на горизонте в одну линию. Снимал минуты три-четыре — просто волны, просто море, гипнотическое, монотонное, — потом выключал запись и накладывал голос уже в уме, представляя, как будет звучать:

— День тринадцатый. Провел весь день на пляже. Ходил вдоль берега километра три, наверное, в одну сторону. Ни одной живой души. Только я, песок и море. Купался — вода холодная, градусов восемнадцать, не больше, но терпимо, если быстро заходить. Вы когда-нибудь купались в море в полном одиночестве? Когда на километры вокруг никого, только ты и стихия? Это что-то невероятное, почти мистическое. Чувствуешь себя первым человеком на земле. Или последним.

Он действительно видел море — каждый день, каждый час, с балкона пятого этажа, в трехстах метрах от воды, за стеклом, за забором, недостижимое. Но на видео этого не скажешь, на видео можно создать любую иллюзию, если правильно выбрать ракурс и правильно наложить звук.

Хитрость была в деталях, в нюансах, которые создают убедительность: он снимал только крупным планом — свое лицо на фоне размытого пейзажа, кусок неба через окно, фрагмент территории, но никогда — общий план, на котором было бы видно, что он внутри здания, что вокруг него стены, что за его спиной не свобода, а замкнутое пространство. Монтировал в голове уже в процессе съемки, представляя, как один кадр будет сменяться другим, как из этих фрагментов сложится история — история успеха, триумфа, свободы. Зритель сам достроит картину, додумает детали, заполнит пробелы своим воображением, и воображение нарисует именно то, что нужно: он на пляже, он у бассейна, он гуляет по территории, он живет в раю за чужой счет. А то, что рай оказался клеткой — этого они не узнают. Не должны узнать. Никогда.

Один раз, на четырнадцатый день, когда ему особенно захотелось убедительности, он решил снять «купание в море» — сцену, которая должна была стать кульминацией, доказательством того, что он действительно здесь, что он действительно на берегу, что все это не фальшивка.

Разделся в ванной своего номера, надел цветастые плавки — тело бледное, городское, с животом, который начал появляться от сидячей работы и фастфуда, с руками, которые никогда не знали физического труда. Включил душ — холодную воду, потому что бойлеру неоткуда взять электричество, щитовая заперта, энергии нет. Струя ударила в руку — ледяная, жесткая, от нее перехватило дыхание.

Сделал вдох, приготовился. Открыл кран на полную мощность.

Ледяная вода обрушилась на голову — и мир взорвался холодом, пронзительным, шокирующим, выбивающим воздух из легких. Он вскрикнул от неожиданности, от того, что тело отказывалось понимать, почему на него льется лед, — зашипел, затряс головой, как собака после купания, отфыркиваясь, чувствуя, как холод проникает в кожу, в мышцы, в кости, как по телу бегут мурашки, как сводит челюсть.

— Зараза! — выдохнул он, и голос его дрожал. — Холодная!

Выключил воду. Вышел на балкон. Включил запись. Стоял, дрожа всем телом, покрытый гусиной кожей, синий от холода, в луже на полу балкона закрытого отеля, в трехстах метрах от настоящего моря, которое он так и не увидит вблизи, не потрогает, не почувствует его настоящего холода и настоящей солености.

Выключил запись и вернулся в ванную. Посмотрел на свое отражение в зеркале над раковиной — мокрые волосы, прилипшие ко лбу, красные от холода плечи, синие губы, и что-то в глазах, чего он не хотел видеть, не хотел признавать. Что-то испуганное, потерянное, жалкое. Не взгляд короля, не взгляд победителя, а взгляд человека, который загнал себя в ловушку и теперь не знает, как выбраться.

Отвернулся быстро, чтобы не смотреть. Вытерся полотенцем, которое нашел в кладовке на восьмом этаже — жестким, застиранным до серости, пахнущим затхлостью, но сухим, впитывающим воду. Тер себя яростно, до красноты кожи, до боли, пытаясь согреться, пытаясь стереть то ощущение, которое осталось после взгляда в зеркало.

Оделся. Посмотрел на телефон — запись сохранилась, полторы минуты видео. Пересмотрел: удивительно, но выглядело довольно убедительно. Очень убедительно. Холод был настоящим, реакция была настоящей — это добавляло аутентичности, делало видео живым, человечным. Подписчики поверят. Обязательно поверят.

Даже он сам почти поверил, пересматривая запись ночью при свете свечи, которая стояла на тумбочке и освещала номер теплым желтоватым светом, мягким и обманчивым.

По вечерам спускался на кухню — единственное место в отеле, где Евгений чувствовал себя относительно нормально, где можно было заняться чем-то осмысленным, бытовым, отвлекающим от мыслей. Газ перекрыли — это было ожидаемо, техника безопасности, стандартная процедура, — но он научился готовить на свечах, и в этом была своя примитивная поэзия, своя связь с прошлым, когда люди готовили на огне костра, в пещерах, до изобретения электричества и цивилизации.

Ставил три толстые свечи треугольником на металлическом столе, зажигал их одну за другой, — смотрел, как пламя колышется, набирает силу, становится ровным. Сверху на импровизированную подставку ставил сковородку или маленькую кастрюлю — днище коптилось, чернело от копоти, но это не важно. Разогревал консервы — тунец Pınar в масле, фасоль в томатном соусе с турецкими специями, кукурузу сладкую, горошек. Или варил рис, если хватало терпения ждать — на свечах вода закипала минут сорок, иногда пятьдесят, приходилось сидеть рядом, подкладывать новые свечи, когда старые догорали, следить, чтобы пламя не погасло от сквозняка. Это было медитативно, почти успокаивающе — смотреть на огонь, слушать, как вода начинает шуметь, потом бурлить, потом кипеть, видеть, как из-под крышки валит пар, белый, густой, наполняющий кухню запахом вареного риса.

В кладовой рядом с кухней — большой комнате с металлическими стеллажами от пола до потолка — он нашел запасы, которых хватило бы не на три месяца, а на год, а то и на два: мешки риса по двадцать килограммов, грубой ткани, перевязанные шпагатом, с турецкими надписями и датами фасовки, коробки с макаронами разных форм и размеров — спагетти, пенне, фарфалле, фузилли, — мука пшеничная в бумажных мешках, сахар-песок, соль крупная в пластиковых ведрах, специи в стеклянных банках — черный перец горошком, красный перец хлопьями, сумах, зира, орегано, мята сушеная. На нижних полках стояли ряды консервов: томатная паста в жестяных банках, тунец в масле и в собственном соку, горошек, кукуруза, фасоль белая и красная, нут, маслины и оливки в рассоле. Все с турецкими этикетками, все со сроками годности до 2026 года, все аккуратно расставлено по категориям, как в магазине. Цивилизация в миниатюре, законсервированная и упакованная, ждущая своего часа.

Евгений ужинал в пустом зале ресторана — не на кухне, где было тесно и пахло воском и копотью, а в зале, за столом у окна, потому что там было красивее, там было ощущение, что он не просто ест, а ужинает, что он не выживает, а живет. Сидел за столом, накрытым скатертью — ее он нашел в шкафу, белую, накрахмаленную, с вышитым в углу логотипом отеля, — с тарелкой и вилкой, которые взял из сервировочной, как будто он гость в ресторане, а не незваный жилец в закрытом здании. За окном была ночь — черная, беззвездная, потому что луна была в последней четверти и света не давала, а уличные фонари на набережной светили слабо, не доставая до отеля. Зажигал одну свечу — чтобы экономить, чтобы хватило на все три месяца, — и ставил ее на стол перед собой, создавая иллюзию романтического ужина, хотя романтики в этом было примерно столько же, сколько в тюремной баланде.

Жевал рис, запивая водой из пластикового стакана, глядя на свое отражение в темных окнах. Отражение смотрело на него из темноты — бледное лицо, освещенное снизу пламенем свечи, с глубокими тенями под глазами и скулами, с выражением, которое было трудно определить: усталость? Тревога? Сожаление? Или все вместе. Казалось, что их двое — он и его двойник, — и оба сидят в этом пустом здании, оба заперты, оба обречены доживать здесь до конца срока, до весны, до открытия отеля, когда их найдут или не найдут, когда все закончится так или иначе.

За стеклом была ночь, и где-то там, в той ночи, в трехстах метрах по прямой, было море — настоящее, живое, шумящее, с волнами, которые бьются о берег, с запахом соли и водорослей, с ветром, который гонит пену. Но он его не слышал. Стекло было слишком толстым, расстояние слишком большим. Он слышал только свое дыхание, тяжелое в тишине, только стук вилки по тарелке — металл о фарфор, резкий звук, который отражался от стен и терялся в пустоте зала, рассчитанного на двести человек, а теперь вмещающего только одного. Только треск остывающего воска — свеча догорала, фитиль погружался в лужицу расплавленного парафина, пламя уменьшалось, становилось синим у основания, потом захлебывалось, дымило и гасло, оставляя запах горелого и темноту, в которой отражение в окне исчезало, как будто его и не было.

Каждый вечер, перед сном, снимал ролики — короткие, по пять-семь минут монолога, потому что больше никто не смотрит, алгоритмы YouTube любят короткие видео, динамичные, без воды. Садился на кровать в номере 587, зажигал свечу на тумбочке — для освещения лица снизу, это создавало драматический эффект, делало черты более выразительными, — включал фронтальную камеру телефона, устанавливал его на стопку книг, которые нашел в холле — турецкие романы, сувенирные издания, ему они были не нужны, но для подставки годились, — ловил ракурс, проверял, как ложится свет.

— День пятнадцатый, — говорил он в камеру, и лицо его было освещено снизу мягким золотистым светом, который скрадывал недостатки, убирал усталость, делал его почти красивым, почти харизматичным, почти похожим на того человека, которым он хотел быть. — Я не скучаю по людям. Совсем. Это странно, да? Обычно говорят, что человек — существо социальное, что ему нужны другие люди, что одиночество убивает. Но знаете что? Люди — это шум. Люди — это суета. Люди — это постоянный фоновый гул, который забивает твои собственные мысли, не дает услышать себя. Здесь тишина. Здесь покой. Здесь я могу быть собой, настоящим собой, без масок, без притворства. И это... это невероятное ощущение свободы.

Выключал запись. Смотрел на застывший кадр — его лицо, серьезное, задумчивое, с легкой улыбкой в уголках губ. Хороший кадр. Убедительный.

Ложь, конечно. Все было ложью. Он скучал по людям, скучал даже по тем, кого не любил, по бывшим коллегам по работе, которых терпеть не мог, по соседям, которые орали по ночам, по прохожим на улице, которых он никогда не запоминал. Скучал по шуму, по суете, по гулу метро, по очередям в магазине, по всему тому, что раздражало его раньше, а теперь казалось желанным, недостижимым, утраченным. Но это подписчики знать не должны. Они должны видеть победителя, человека, который сделал все правильно, который живет мечту. А то, что мечта оказалась кошмаром — это его проблема, его личное дело, его крест, который он будет нести молча.

Ролики не публиковал — интернет был слабый, мобильная сеть давала одну-две палки из пяти, скорость загрузки черепашья, а траффик в роуминге стоил безумных денег. Накапливал видео в памяти телефона, в папке «Контент_Турция», тридцать четыре файла уже, каждый по двести-триста мегабайт. Подождет до конца, до возвращения в Москву, до момента, когда он выложит все разом — бомба контента, взрыв, который сделает его знаменитым. Снова представлял, как его канал выстреливает, как подписчики растут тысячами в час, как цифра переваливает за сто тысяч, потом за миллион, как ему пишут СМИ с просьбами об интервью, как его приглашают на телевидение, как его узнают на улице. Это будет триумф. Это будет победа.

Это должно было быть триумфом.

Все шло нормально. Почти нормально.

Пока не начались странности.

Той ночью Евгений проснулся от того, что ему приснилось что-то неприятное, тревожное, хотя детали сна ускользали, растворялись в темноте, как только он открыл глаза — осталось только ощущение, липкое и тяжелое, как после кошмара, когда сюжет забывается в первые секунды после пробуждения, но тревога остается, висит в воздухе, въедается в кожу.

Лежал в темноте, укрытый рабочими куртками, которые пахли машинным маслом и были тяжелыми, слишком тяжелыми для одеял, давили на грудь, мешали дышать. Глядя в потолок, которого не было видно — темнота была полной, абсолютной, такой, какая бывает в помещениях без окон или глубокой ночью, когда луна зашла, а до рассвета еще далеко. Слушал тишину, пытаясь понять, что его разбудило — звук? Ощущение? Инстинкт?

Тишина была обычная, ничего особенного: гудение ветра где-то снаружи, за стенами, тихое, монотонное, как шум в ушах. Скрип остывающего металла в трубах отопления, которое не работало, но трубы все равно жили своей жизнью, расширялись и сжимались от перепада температур. Нормальные звуки старого здания, которое дышит, стареет, медленно разрушается.

Он повернулся на бок, собираясь заснуть обратно, прогнать остатки тревоги, вернуться в небытие сна.

И увидел, что дверь приоткрыта.

Не распахнута, не открыта настежь — приоткрыта. Сантиметра на три, не больше. Тонкая вертикальная полоска серого света из коридора, где окно в конце давало немного света от уличных фонарей, которые горели всю ночь, тусклые, желтоватые, едва различимые с такого расстояния. Полоска света падала на пол, разрезала темноту комнаты, словно лезвие.

Евгений замер, глядя на эту полоску. Сердце екнуло, пропустило удар, потом забилось сильнее, чаще, отдаваясь в висках.

Он закрывал дверь. Точно закрывал. Запирал на завертку изнутри — поворачивал дважды, до упора, слышал, как щелкает механизм, как защелка входит в паз. Проверял, дергая ручку. Дверь была заперта. Он помнил это. Точно помнил.

Сел на кровати медленно, стараясь не шуметь, хотя не знал, зачем соблюдает тишину, от кого прячется, кого боится разбудить. Смотрел на дверь, не мигая, как будто, если моргнет, дверь исчезнет или распахнется окончательно.

Может,завертка провернулась обратно сама по себе? Замок старый, разболтанный, пружина износилась за двадцать лет эксплуатации. Может, защелка не держит, выскакивает из паза от вибрации, от движения здания, которое оседает, трескается, дышит. Да. Наверное, так.

Встал, подошел к двери босиком — пол холодный, плитка ледяная под ступнями, неприятная. Закрыл дверь тихо, осторожно, чувствуя, как дерево тяжелое, плотное, сопротивляется. Повернул задвижку — один раз, второй раз, до упора. Услышал щелчки — четкие, громкие в ночной тишине. Потянул на себя ручку, проверяя — заперто. Дверь не поддалась, сидела плотно.

Вернулся к кровати. Лег. Натянул куртки до подбородка. Закрыл глаза.

Замок старый. Просто не держит. Завтра подопрет дверь стулом, и все будет нормально. Ничего особенного. Бывает.

Лежал в темноте, слушая тишину, пытаясь уснуть. Но сон не шел — тревога не отпускала, сидела в затылке, тянула за рукав, шептала: что-то не так, что-то не так, что-то не так.

Заснул только под утро, когда за окном начало сереть небо и страх дневного света растворил ночную тревогу, как солнце растворяет туман.

Утром все казалось иначе — менее страшным, более рациональным, объяснимым. Солнце светило в окно, нагревало комнату, делало ее почти уютной. Дверь была закрыта, как он и оставил. Все нормально.

Он встал, потянулся — спина болела, матрасы были не слишком удобными, старыми, просевшими, — умылся холодной водой в ванной, долго тер лицо ладонями, пока кожа не покраснела, пока не проснулся окончательно. Посмотрел на себя в зеркало — щетина, которую не брил уже дней пять, тени под глазами, но в целом ничего. Нормально выглядит. Держится.

Позавтракал на балконе — печенье, орехи, вода. Смотрел на море, которое сегодня было спокойным, почти гладким, с легкой рябью от ветра. Красиво. Даже отсюда, из-за стекла, из-за забора, красиво.

Спустился на кухню. Хотел разогреть консервы на обед — тунец в масле, если добавить вареный рис, получается вполне съедобно, даже вкусно.

Зашел в кладовую за банкой.

Остановился в дверях.

Банка консервов с красной этикеткой — Pınar, тунец в масле, которую он вчера оставил на столе для сегодняшнего обеда, точно на столе, он помнил, как ставил ее рядом с открывашкой, — стояла на подоконнике.

Не на столе. На подоконнике.

Евгений смотрел на банку, не двигаясь с места. Потом на стол — пустой, только открывашка лежала, ржавая, с деревянной ручкой. Потом снова на подоконник.

Подошел медленно, взял банку. Повертел в руках — та самая, этикетка чуть надорвана с угла, он сам надорвал позавчера, когда проверял срок годности, разглядывая мелкий шрифт. 2026 год, годна до ноября 2026. Та же банка. Но не на столе. На подоконнике.

Поставил ее обратно на стол. Аккуратно, рядом с открывашкой. Там, где она должна быть. Там, где он ее оставлял.

Вышел из кладовой. Огляделся по кухне — что-то еще не так? Что-то еще изменилось?

Стул, который вчера стоял у окна — он вешал на него полотенце, после того как вытер со стола воду, — теперь придвинут к столу. Стоит у стола, как будто за ним кто-то сидел, ужинал, потом задвинул, уходя.

Ложка, которую он вчера мыл и положил на сушилку рядом с раковиной — металлическую, турецкую, с узором на ручке, — лежала в раковине. Просто лежала, как грязная посуда.

Евгений обошел кухню, проверяя каждый предмет, каждую деталь, как детектив на месте преступления. Открыл все шкафчики — вроде все на месте, тарелки, кастрюли, сковородки, специи. Проверил кладовую — мешки с рисом, коробки с макаронами, консервы на полках, все как было. Вернулся.

Стул у стола.

Ложка в раковине.

Банка на подоконнике.

Он сел на стул — тот самый, который переместился, — положил руки на столешницу. Руки дрожали. Чуть-чуть, почти незаметно, но дрожали. Сжал их в кулаки, надавил на стол, пытаясь остановить дрожь. Не помогло.

Усталость. Недосып. Стресс. Он сам переставил эти вещи и забыл — такое бывает, память штука ненадежная, особенно когда человек живет один, когда нет свидетелей его действий, когда мозг не фиксирует мелочи, потому что считает их неважными. Ложные воспоминания, конфабуляции — он читал об этом, даже снимал ролик когда-то, полгода назад, про эффект Манделы и про то, как мозг достраивает реальность, заполняя пробелы выдумками, создавая воспоминания о событиях, которых не было. Нормальная психологическая реакция на изоляцию, на одиночество, на отсутствие внешних референтных точек.

Да. Наверное, так. Он сам поставил банку на подоконник — может, хотел, чтобы она остыла, если была теплой, хотя почему она была бы теплой? Не важно. Сам передвинул стул — может, вытирал под ним пол, убирался, не помнит. Сам положил ложку в раковину — может, хотел помыть позже, забыл.

Да. Именно так.

Евгений встал, взял банку с подоконника, открыл ее открывашкой — металл скрипнул, крышка отошла, брызнуло масло, в котором плавали куски тунца. Высыпал содержимое в ковшик, который взял из шкафа. Поставил три свечи треугольником, зажег. Разогрел тунца — минут пять, пока масло не забулькало, не начало испаряться, наполняя кухню запахом рыбы и воска.

Ел стоя у стола, не садясь, торопливо, почти не жуя, запивая водой из пластикового стакана. Доел. Вымыл тарелку под холодной водой, вытер полотенцем, положил обратно в шкаф. Ложку вымыл, положил на сушилку. Посмотрел на нее — лежит на сушилке.

Вышел из кухни.

Остановился в дверях, не оборачиваясь. Прислушался.

Тишина.

Обернулся быстро, резко, как будто пытаясь поймать кого-то врасплох.

Кухня пустая. Ложка лежит на сушилке. Стул у стола. Все как он оставил.

Поднялся в номер. Лег на кровать. Закрыл глаза. Дышал глубоко, медленно, считая вдохи и выдохи — раз, два, три, четыре, пять, — пытаясь успокоиться, пытаясь убедить себя, что все нормально, что это просто усталость, что ему нужно выспаться, и тогда все пройдет.

Не заснул. Лежал с закрытыми глазами до вечера, слушая тишину, которая была слишком плотной, слишком тяжелой, слишком живой.

Весь следующий день провел в номере, почти не выходя, словно заключенный, который отбывает добровольное наказание и боится выглянуть за пределы своей камеры. Читал на телефоне книгу — Паланика, «Призраки», про людей, которые добровольно запираются в заброшенном театре, чтобы написать свои великие произведения, про то, как изоляция меняет их, разрушает, превращает в карикатуры самих себя. Очень в тему, подумал он. Может, даже слишком в тему — такое совпадение, которое перестает быть совпадением и становится насмешкой судьбы или предупреждением, которое он не захотел услышать, когда выбирал, что взять с собой в эту авантюру.

Заряд телефона медленно таял — сорок семь процентов, потом сорок три, потом тридцать восемь. Пауэрбанк лежал на балконе, на пластиковом столике, где его жарило ноябрьское солнце — не такое сильное, как летом, но все еще достаточное для зарядки солнечной батареи, которая была подключена к нему тонким проводом. Панелька медленно, по капле выжимала из солнечного света электричество, превращала фотоны в амперы, наполняла пауэрбанк энергией — процента два-три в час, не больше. К вечеру пауэрбанк зарядится полностью, и тогда можно будет зарядить телефон, вернуть его к жизни, к ста процентам, к полной мощности. Медленно, неудобно, примитивно, но работает — и в этом было что-то обнадеживающее, что-то правильное: он может существовать автономно, может обходиться без цивилизации, без розеток и электростанций, только солнце и технология, только физика и упрямство.

К вечеру, когда солнце начало клониться к горизонту и окрашивать стены номера в теплые оранжевые тона, которые делали все почти уютным, почти домашним, он спустился на кухню — голод брал свое, какими бы тревожными ни были мысли, тело требовало калорий, энергии, топлива для существования.

Зажег три свечи на столе, расставив их треугольником — этот ритуал уже стал привычным, почти успокаивающим, как чистка зубов перед сном. Открыл банку кукурузы — жестяная, тяжелая, с турецкой надписью «Mısır konservesi» и картинкой золотых початков на этикетке. Высыпал содержимое на сковородку, добавил немного воды из-под крана, чтобы не пригорело, поставил на свечи разогреваться. Пока кукуруза булькала и шипела, источая сладковатый запах, вышел в кладовую — хотел взять хлеб, вспомнил, что видел вчера упаковку турецких сухарей, «Galeta», на одной из верхних полок.

Зашел в кладовую, включил фонарик на телефоне — здесь было темнее, окна не было, свет проникал только из кухни, слабый, колеблющийся от пламени свечей.

В углу, за мешками с рисом, кто-то стоял.

Евгений замер в дверном проеме, и сердце его пропустило удар, а может, несколько ударов, время на секунду остановилось, сжалось в точку, а потом растянулось, потекло медленно, вязко, как смола.

Темная фигура. Неподвижная. Спиной к нему.

Высокая — метр девяносто, а может, и выше. Широкоплечая. В темной одежде, которая сливалась с тенями, делая силуэт размытым, нечетким, как будто это не человек, а тень от человека, отбрасываемая несуществующим источником света.

Евгений стоял, не дыша, не шевелясь, как кролик перед удавом, как мышь перед кошкой, парализованный не столько страхом, сколько невозможностью понять, что он видит, реально ли это, существует ли эта фигура в объективной реальности или только в его голове, в той части мозга, которая отвечает за галлюцинации и паранойю.

— Кто... — начал он, и голос сорвался, вышел хриплым, чужим, как будто принадлежал не ему, а кому-то другому, кто говорил его ртом.

Фигура не двигалась. Стояла спиной к нему, абсолютно неподвижно, даже дыхания не было слышно, никакого движения грудной клетки, никакого признака жизни — как манекен, как статуя, как что-то мертвое, выставленное в углу для непонятной цели.

Евгений сделал шаг назад, медленно, осторожно, стараясь не шуметь, хотя ноги его не слушались, колени подгибались, пол под ногами качался, словно палуба корабля в сильный шторм. Еще один шаг. Еще. Дверной проем за спиной — выход, спасение, граница между этим помещением с фигурой в углу и остальным миром, который еще можно считать безопасным.

Развернулся резко, побежал — не шел, не пошел быстрым шагом, а именно побежал, как бегут дети от воображаемых монстров, как бегут взрослые от реальной опасности, инстинктивно, не думая, просто прочь, прочь, прочь отсюда. По коридору, к лестнице, вверх, ступеньки перепрыгивал по две, хватаясь за перила, чувствуя, как сердце колотится в груди так сильно, что кажется, ребра не выдержат, треснут.

Пятый этаж, номер 587. Вбежал внутрь, захлопнул дверь, запер на завертку — дважды повернул, до упора, до щелчка. Придвинул к двери всю мебель, какая была — стул, тумбочку, кресло из угла, составил баррикаду, нелепую, бесполезную против настоящей угрозы, но дающую иллюзию защиты, иллюзию контроля над ситуацией.

Сел на кровать, дрожа — не от холода, а от адреналина, который разливался по венам, заставлял руки трястись, зубы стучать, дыхание сбиваться. Сидел так минуту, может, больше, пытаясь успокоиться, пытаясь подумать рационально, логически, как думают взрослые люди, а не испуганные дети.

Что он видел? Фигуру в углу. Человека? Или не человека? Может, это были мешки с рисом, которые в темноте и при свете фонарика показались силуэтом? Парейдолия — способность мозга видеть образы там, где их нет, находить лица в облаках, фигуры в тенях, смысл в хаосе. Нормальная работа зрительной коры, эволюционный механизм, который помогал предкам выживать, замечая хищников в кустах, даже если хищника там не было — лучше ошибиться и убежать от несуществующей опасности, чем не заметить реальную и быть съеденным.

Да. Парейдолия. Игра света и тени. Усталость. Стресс. Недосып. Мозг достраивает образы, видит то, чего нет.

Он сидел на кровати, повторяя себе эти слова, как мантру, как заклинание против страха: парейдолия, усталость, стресс, парейдолия, усталость, стресс. Час просидел так. Может, два. Время текло странно, замедлялось, останавливалось, снова текло.

Тишина за дверью была полной. Никто не шел по коридору. Никто не стучал в дверь. Никто не пытался войти.

Значит, никого и не было. Показалось. Просто показалось.

Евгений лег на кровать, не раздеваясь, даже кроссовки не снял — на всякий случай, если придется бежать, чтобы не терять время на обувание. Укрылся куртками, закрыл глаза, пытаясь заснуть, но сон не шел, отступал, прятался, как напуганное животное.

Не спал. Смотрел в потолок до рассвета, пока за окном не начало светлеть и страх не отступил вместе с темнотой, как отступают все ночные кошмары, когда наступает день и мир снова становится понятным, объяснимым, безопасным.

Утром заставил себя спуститься на кухню — нужно было проверить, нужно было убедиться, что там никого нет и никогда не было, что вчера ему просто показалось, что его мозг, измученный одиночеством и стрессом, сыграл с ним злую шутку.

Спускался медленно, останавливаясь на каждом пролете лестницы, прислушиваясь к тишине, которая звенела в ушах. Четвертый этаж, третий, второй, первый. Коридор, ведущий к кухне — длинный, узкий, с облупившейся краской на стенах и лампами дневного света на потолке, которые не работали, были мертвыми, покрытыми пылью.

Зашел на кухню. Свечи, которые он оставил вчера, давно догорели — только лужицы застывшего воска на столе, белые, неровные, с черными фитилями посередине. Сковородка на столе — фасоль в ней засохла, прилипла ко дну коркой.

Он подошел к двери кладовой, и рука его, тянущаяся к дверной ручке, дрожала так сильно, что пришлось остановиться, сделать глубокий вдох, выдох, еще один вдох, успокоиться, взять себя в руки. Толкнул дверь.

Кладовая пустая. Стеллажи с мешками риса, коробками макарон, банками консервов. Все на своих местах. В углу, там, где вчера стояла фигура — только мешки, четыре больших мешка с рисом, сложенные один на другой, темные от времени и пыли.

Евгений вошел внутрь, подошел к углу, посмотрел на мешки вблизи. Они были именно мешками — грубая ткань, завязанная шпагатом, форма неровная, аморфная, никакого сходства с человеческой фигурой, если смотреть при нормальном освещении, при свете дня, когда мозг работает рационально и не достраивает образы.

Но вчера было темно. Фонарик телефона давал узкий луч, резкие тени. Усталость, стресс, недосып. Мозг увидел то, чего не было.

Да. Именно так.

Он вернулся на кухню, вымыл сковородку — тер ее жесткой губкой долго, яростно, пока не заблестела, пока руки не устали. Зачерпнул воды из-под крана прямо ладонью, выпил — холодная, но освежающая, возвращающая к реальности. Еще раз зачерпнул, плеснул в лицо, потер глаза, щеки, шею, смывая пот и страх.

Поднялся в номер. Сел на кровать. Достал из рюкзака упаковку турецких сухарей, которые так и не взял вчера, ел их медленно, методично, запивая водой из бутылки. Сухари были твердые, невкусные, царапали горло, но он жевал их, заставлял себя есть, потому что нужны калории, нужна энергия, нужно функционировать.

Смотрел в окно на море, которое сегодня было неспокойным — волны бились о берег, белая пена, серая вода, низкие облака над горизонтом. Некрасивое море, злое, холодное, но настоящее. Реальное. Существующее независимо от того, что происходит в его голове.

Весь день просидел в номере. Не снимал роликов, не спускался вниз, не делал ничего. Просто сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, глядя в окно, пока солнце не село и не стало темно.

Зажег свечу на тумбочке, когда стемнело окончательно. Одну свечу — экономил, осталось штук семьдесят пять, может, восемьдесят, нужно растянуть на три месяца. Смотрел на пламя, которое колыхалось от сквозняка, хотя окно было закрыто и сквозняка быть не должно. Смотрел, как тени на стенах двигаются, растут, уменьшаются, как будто живые, как будто дышат.

Задул свечу. Лег в темноте.

Не спал. Слушал тишину.

На следующий день решил снять очередной ролик — день восемнадцатый, жизнь продолжается, все отлично, нужно держать марку, нужно поддерживать иллюзию успеха, даже если успех превратился в кошмар, даже если план дает трещины, даже если он сам не понимает, что происходит и что с ним делается.

Спустился в холл с телефоном в руке, прошел к панорамным окнам, к тому самому подоконнику, где обычно устанавливал телефон для съемки. Подошел, собираясь поставить телефон на привычное место.

На подоконнике лежал нож.

Складной нож-мультитул с черной рукоятью. Раскрытый. Лезвие блестело в утреннем свете, острое, чистое.

Евгений остановился в шаге от подоконника, глядя на нож, и в голове его было пусто — не мысли, не паника, не страх, а именно пустота, белый шум, как в телевизоре, когда нет сигнала.

Нож лежал в рюкзаке. В номере. На пятом этаже. Он точно помнил — убрал его туда после того, как открывал консервы позавчера, вытер лезвие, сложил, положил в боковой карман рюкзака, где он всегда лежит, где его удобно достать.

Протянул руку, взял нож. Повертел в пальцах — знакомая тяжесть, знакомая форма. Черная рукоять, потертая, с царапиной около винта — он сам поставил эту царапину год назад, когда ронял нож на кафельный пол в ванной.

Его нож. Точно его.

Но как он здесь оказался?

Евгений зажал нож в кулаке, развернулся, побежал обратно к лестнице. Поднялся на пятый этаж, ворвался в номер 587, схватил рюкзак, расстегнул боковой карман.

Нож лежал в кармане.

Тот же самый нож. Черная рукоять, царапина у винта, потертость на лезвии.

Евгений достал нож из кармана, положил на кровать рядом с тем, что принес из холла. Два ножа. Абсолютно одинаковых. Лежат рядом, как близнецы, как отражение в зеркале.

Он взял тот, что принес из холла, присмотрелся. Рукоять такая же. Царапина... не в том месте. Чуть выше, у самого основания лезвия. И потертость другая — на другой стороне лезвия, симметрично.

Не его нож. Похожий. Та же модель — Victorinox, швейцарский, популярная модель, продается во многих магазинах, — но не его. Чужой.

Кто-то оставил этот нож на подоконнике.

Кто-то был в холле.

Кто-то ходит здесь, по отелю, по его отелю, по его королевству, которое оказалось не королевством, а тюрьмой, где он не один, где есть еще кто-то, кто наблюдает, кто перекладывает вещи, кто оставляет ножи в неположенных местах.

Или.

Или это он сам. Лунатизм. Расстройство сна. Диссоциативное расстройство идентичности — раздвоение личности, когда одна часть человека делает то, о чем другая часть не знает. Он читал об этом, смотрел документальные фильмы, снимал даже ролик когда-то про психические расстройства. Бывает у людей в состоянии сильного стресса, когда психика не выдерживает и расщепляется, создает альтернативную личность, которая берет контроль ночами, ходит, совершает действия, а утром основная личность не помнит ничего.

Может, у него это? Может, он ходит по ночам, переставляет вещи, приносит ножи, а утром не помнит? Может, он сходит с ума и не понимает этого?

Евгений встал с кровати, подошел к зеркалу над раковиной в ванной, посмотрел на себя — бледное лицо, щетина, красные глаза с лопнувшими сосудами от недосыпа, тени под глазами темные, почти синие. Похож на сумасшедшего. Или на человека, который сходит с ума медленно, день за днем, шаг за шагом, спускаясь по ступеням в бездну, из которой не выбраться.

— Ты в порядке, — сказал он своему отражению вслух, и голос прозвучал неубедительно даже для него самого. — Все нормально. Просто стресс. Просто усталость. Выспишься — все пройдет. Все будет хорошо.

Отражение смотрело на него из зеркала, и в глазах отражения не было уверенности, не было веры в эти слова, не было ничего, кроме страха и усталости, глубокой, экзистенциальной усталости человека, который понял, что совершил ошибку, но уже слишком поздно исправлять.

Вышел из ванной, взял оба ножа с кровати, вернулся в холл. Положил чужой нож обратно на подоконник — пусть лежит там, где лежал, пусть это будет проверкой: если завтра нож исчезнет или переместится, значит, кто-то действительно ходит здесь. Если останется на месте, значит, это он сам таскает вещи во сне и не помнит.

Поднялся обратно в номер. Весь день провел там, не выходя, сидя на кровати у окна, глядя на море, которое сегодня было спокойным, почти зеркальным, обманчиво мирным, как поверхность болота, под которой скрывается трясина.

Проснулся от холода — того особенного, проникающего холода, который идет не снаружи, не от открытого окна или сквозняка, а откуда-то изнутри, из самих стен, из воздуха, который за ночь стал другим, чужим, враждебным.

Куртки, которыми он укрывался, лежали на полу.

Не сползли во сне, как это бывает, когда ворочаешься, когда тело инстинктивно сбрасывает лишнюю тяжесть — нет, они лежали аккуратно, почти демонстративно аккуратно, сложенные стопкой одна на другую, как белье в шкафу, как вещи, которые кто-то специально снял, сложил и положил на пол рядом, стараясь не разбудить спящего.

Евгений сел на кровати, глядя на куртки, и в груди у него что-то сжалось, стянулось узлом, который мешал дышать. Наклонился, потянулся к верхней куртке, коснулся рукой.

Мокрая.

Не влажная, не отсыревшая от ночного конденсата — мокрая. Насквозь. Холодная. Тяжелая от воды, которая пропитала ватин, превратила куртку в бесформенную массу, из которой при прикосновении потекло на пол, образуя лужицу.

Он поднял куртку двумя руками — тяжелая, килограмма на два тяжелее, чем должна быть, вода стекала с рукавов толстыми каплями, капала на пол с тихим, методичным звуком: кап, кап, кап, как отсчет времени, как метроном, отмеряющий секунды до чего-то неизбежного. Вторая куртка тоже мокрая — так же насквозь, так же холодная, как будто ее окунули в ледяную воду и не отжали, просто вытащили и положили здесь, на пол его номера, в его королевстве, которое перестало быть королевством и стало чем-то другим, чем-то непонятным и пугающим.

Встал с кровати, обошел комнату, светя фонариком телефона, который лежал на тумбочке, — заряд тридцать два процента, нужно будет сегодня подзарядить от пауэрбанка. Потолок сухой, без трещин, без пятен сырости, без малейших признаков протечки. Стены сухие, краска не вздулась, обои не отклеились. Окно закрыто, стекло сухое, рама сухая, подоконник сухой. Пол вокруг кроватей сухой — только там, где лежали куртки, растекалась лужа, неправильной формы, темная на светлой плитке.

Пошел в ванную, проверил там — пол сухой, идеально сухой, ни капли воды. Раковина сухая, кран закрыт, он проверил, вывернул до упора, потянул на себя — закрыт намертво, не капает. Ванна сухая, душевая лейка сухая, занавеска сухая.

Откуда вода?

Он вернулся в комнату, поднял куртки — обе, мокрые, тяжелые, неудобные, — потащил в ванную, отжал и повесил над ванной на пластиковой трубе, которая шла под потолком, часть водопровода или отопления. Вода стекала с курток, падала в ванну, звонко били капли по эмали — кап, кап, кап, заполняя тишину звуком, который был почти успокаивающим в своей монотонности, в своей предсказуемости.

Вернулся в комнату, взял полотенце — то самое, жесткое, застиранное, — вытер лужу на полу, выжал полотенце в раковину, снова вытер, снова выжал, пока пол не стал относительно сухим, только влажным, но уже не мокрым. Полотенце повесил рядом с куртками — пусть все сохнет вместе.

Сел на кровать, положил руки на колени, смотрел в пол, где еще виднелись влажные разводы.

Должно быть объяснение. Логичное. Рациональное. Физическое.

Конденсат — перепад температур между днем и ночью, влага из воздуха оседает на ткани, накапливается. Но для такого количества воды нужна влажность процентов девяносто, нужен туман в комнате, нужны условия тропической оранжереи, а здесь воздух сухой, окна закрыты, море далеко. Не конденсат.

Протечка с верхнего этажа — вода стекает по стенам внутри перекрытия, выходит где-то над кроватью, капает на куртки. Но потолок сухой, стены сухие, пол вокруг сухой — только куртки мокрые, больше ничего. И если бы вода капала сверху, она бы намочила постель, матрасы, все остальное, а не только куртки, которые лежали на полу. Не протечка.

Он сам намочил их. Встал ночью, не проснувшись полностью, в состоянии полусна взял куртки, отнес в ванную, окунул в воду. Но это заняло бы несколько минут, чтобы намочить две куртки так, как они намокли, и он бы проснулся, услышал бы шум воды, вспомнил бы. Не он сам.

Кто-то другой. Кто-то вошел в комнату ночью, пока он спал, снял куртки с кровати, намочил их где-то — в ванной? в бассейне?в море? — принес обратно, аккуратно сложил на полу и ушел, не разбудив его, не оставив следов, как призрак, как то, чего не существует, но что оставляет материальные доказательства своего присутствия.

Но дверь была заперта. Он запирал ее на защелку, проверял дважды. Никто не мог войти.

Значит, никто и не входил. Значит, это он сам. Значит, он сходит с ума медленно, методично, день за днем, теряя связь с реальностью, теряя понимание того, что он делает и что ему только кажется.

Евгений лег обратно на кровать, укрылся двумя оставшимися куртками, которые были сухими — он держал их в шкафу про запас, и слава Богу, что держал. Закрыл глаза. Дышал глубоко, медленно, считая вдохи — раз, два, три, четыре, пять, — пытаясь успокоиться, пытаясь убедить себя, что все объяснимо, что все нормально, что он просто устал, что ему нужно выспаться как следует, и тогда все встанет на свои места.

Не заснул. Лежал с закрытыми глазами, слушая, как в ванной капает вода с курток — кап, кап, кап, — монотонно, бесконечно, как китайская пытка водой, когда человека сводит с ума не боль, а именно монотонность, предсказуемость, невозможность остановить этот звук.

К вечеру не выдержал, спустился в холл — проверить нож, тот самый чужой нож, который он оставил на подоконнике вчера как эксперимент, как проверку здравомыслия, своей связи с реальностью.

Подошел к окну, посмотрел на подоконник.

Нож лежал на том же месте, где он его оставил. Не сдвинулся ни на миллиметр. Лежал раскрытым, лезвием к окну, рукоятью к комнате, точно в том положении, в котором был вчера.

Значит, никто его не трогал. Значит, никто не ходит по отелю. Значит, это все он сам — переставляет вещи, мочит куртки, приносит ножи, а потом не помнит, потому что делает это в состоянии измененного сознания, в трансе, во сне, в диссоциации.

Значит, он сходит с ума.

Евгений взял нож с подоконника, сложил лезвие, сунул в карман джинсов. Два ножа теперь — один свой, один чужой, но оба его, потому что чужого ножа не существует, он сам его купил когда-то и забыл, или нашел здесь, в отеле, в какой-то кладовке, и решил, что принес, и мозг достроил ложное воспоминание, убедительное, детальное, но ложное.

Поднялся в номер. Достал из рюкзака блокнот — маленький, карманный, в клетку, и ручку. Сел за столик на балконе, открыл блокнот на чистой странице, написал сверху: «ПРОВЕРКА РЕАЛЬНОСТИ».

Ниже написал список:

«1. Каждый вечер перед сном записывать, где какие вещи лежат.

2. Каждое утро проверять — все ли на месте.

3. Если что-то не на месте — значит, я сам переложил ночью.

4. Принять это. Смириться. Лечить после возвращения».

Посмотрел на список, перечитал. Рациональный план. Взрослый, разумный подход к проблеме. Не паника, не страх, а анализ и контроль.

Вечером, перед сном, записал в блокнот:

«День 18, вечер.

Нож (свой) — в рюкзаке, боковой карман.

Нож (чужой) — в кармане джинсов.

Телефон — на тумбочке.

Пауэрбанк — на балконе.

Куртки (мокрые) — в ванной, сохнут.

Куртки (сухие, 2 шт) — на мне, как одеяло.

Дверь — заперта на завертку.

Стул — придвинут к двери».

Закрыл блокнот, положил на тумбочку рядом с телефоном. Лег на кровать не раздеваясь, укрылся куртками. Зажег свечу — одну, последнюю на сегодня, экономил. Смотрел на пламя, которое колыхалось ровно, спокойно, гипнотически.

Задул свечу через пять минут. Лег в темноте. Закрыл глаза.

Заснул — удивительно, но заснул, устал настолько, что организм отключился принудительно, несмотря на тревогу, несмотря на страх, просто отрубился, провалился в темноту сна без сновидений, глубокую, как колодец.

Проснулся от звука.

Не громкий звук, не грохот или крик — тихий, почти неслышный, но достаточный, чтобы разбудить, вытянуть из сна обратно в реальность. Скрип. Протяжный, медленный, как будто кто-то очень осторожно, стараясь не шуметь, поворачивает дверную ручку, надавливая на нее постепенно, миллиметр за миллиметром, проверяя, заперта ли дверь.

Евгений открыл глаза, не пошевелившись, не изменив положения тела — лежал на боку, лицом к стене, спиной к двери. Темнота была полной, абсолютной, густой, как чернила. Слушал.

Тишина. Несколько секунд тишины, во время которых он слышал только собственное сердцебиение — громкое, частое, отдающееся в ушах, в висках, в горле.

Потом снова — скрип. Металл о металл, тихий, осторожный. Ручка поворачивается, медленно, по миллиметру, кто-то снаружи давит на нее, проверяет замок.

Дверь приоткрылась.

Он слышал это — тихий скрежет петель, которые не смазывали лет двадцать, движение воздуха, изменение акустики комнаты, когда открывается проход между замкнутым пространством и коридором. Сантиметра на два, не больше. Дверь толкнулась в стул, который стоял под ручкой, уперлась, остановилась.

Толкнулась еще раз. Сильнее. Стул заскрипел по полу, сдвинулся на сантиметр.

Еще раз. Еще сильнее. Стул скрипел, сопротивлялся, но двигался, медленно, неотвратимо, освобождая проход.

Евгений лежал, не дыша, сжав зубы так, что челюсть свело, вцепившись пальцами в матрас, чувствуя, как по спине течет холодный пот, как волосы на затылке встают дыбом, как каждая клетка тела кричит: беги, беги, беги, но тело не слушалось, было парализовано, как во сне, когда хочешь бежать, но ноги не двигаются, хочешь кричать, но голос не выходит.

Дверь перестала толкаться.

Тишина. Долгая, тягучая, в которой можно было различить биение собственного сердца и ничего больше.

Потом — шаги.

Не в коридоре. В комнате. За его спиной.

Медленные, тяжелые, шаркающие. Шарк-шарк-шарк. Как будто кто-то идет босыми ногами, волоча ступни, не поднимая их от пола полностью. По направлению к кровати. К нему.

Евгений зажмурился, сжался в комок под куртками, вдавился лицом в матрас, пытаясь стать меньше, незаметнее, пытаясь убедить себя, что это сон, что он спит, что сейчас проснется и все будет нормально, все будет как раньше.

Шаги остановились рядом с кроватью.

Тишина.

Он чувствовал присутствие — не видел, не слышал, но чувствовал, как чувствуют присутствие другого человека в темноте, когда зрение бесполезно, но остальные чувства обостряются, компенсируют слепоту. Кто-то стоял рядом с его кроватью, совсем близко, в метре, может, меньше. Стоял неподвижно, молча. Смотрел на него, хотя в темноте смотреть было не на что, но он все равно смотрел, изучал, наблюдал.

Запах. Сладковатый, химический, въедливый. Как в больнице, в процедурной, где делают уколы и ставят капельницы. Формальдегид, спирт, что-то еще, что-то органическое, разлагающееся. Запах смерти и консервации одновременно, запах того, что должно было умереть, но почему-то продолжает существовать, двигаться, дышать.

Дыхание.

Он услышал дыхание — тяжелое, хриплое, влажное, как дышит человек с отеком легких, как дышит утопленник, у которого полные легкие воды, но который все еще пытается вдохнуть воздух. Булькающее, неправильное, чужое.

Что-то коснулось его плеча.

Не рука — что-то холодное, мокрое, липкое, как водоросль, как медуза, выброшенная на берег и начавшая разлагаться на солнце. Прикосновение длилось секунду, может, две, потом убралось.

Голос.

Низкий, утробный, булькающий, как будто говорит кто-то с полным ртом жидкости:

— Ava giden avlanır.

Евгений закричал.

Не сдержался, не смог, не получилось остаться тихим — крик вырвался сам, помимо воли, пронзительный, высокий, истеричный, как кричат дети в ночных кошмарах, как кричат женщины в фильмах ужасов. Сорвал с себя куртки, дернулся, вскочил с кровати, не разбирая дороги, побежал к выходу, к двери, которая была открыта, споткнулся о стул, упал, ударился коленом о пол, почувствовал вспышку боли, встал, побежал снова, в коридор, не оглядываясь, не думая, просто прочь, прочь отсюда, прочь из этой комнаты, где что-то было, что-то стояло, что-то касалось его и говорило на чужом языке голосом мертвого.

Коридор — темный, бесконечный, с дверями по обеим сторонам, все закрыты, все одинаковые. Он бежал к лестнице, слыша за спиной шаги — шарк-тащ, шарк-тащ, — которые следовали за ним, не ускоряясь, не замедляясь, методично, терпеливо, как следует неизбежность, как следует время, которое невозможно остановить или опередить.

Лестница — вниз, перепрыгивая через ступени, хватаясь за перила, чувствуя, как ладони скользят по холодному металлу. Четвертый этаж, третий, второй — шаги за спиной не отставали, звучали ближе, ближе, еще чуть-чуть, и догонят.

Первый этаж. Холл. Он бежал к выходу, к стеклянным дверям, хотя знал, что они заперты, хотя понимал, что выхода нет, но инстинкт гнал вперед, инстинкт выживания, который не умеет думать рационально, который требует бежать, спасаться, искать выход, даже если выхода нет.

Дергал ручку, бил кулаками по стеклу, царапал ногтями, зная, что бесполезно, что триплекс не разобьешь голыми руками, что замок не откроешь, но все равно пытался, потому что это было лучше, чем обернуться и увидеть то, что шло за ним, то, что догоняло, то, что сейчас дотянется до него и коснется снова.

Шаги в холле. Близко. Совсем близко.

Евгений обернулся, прижавшись спиной к двери.

У стойки ресепшена стоял силуэт.

Высокий, широкоплечий, неподвижный. В темноте не различить деталей — только очертания, только форма, только масса, которая занимает пространство и блокирует свет от окон.

Силуэт шагнул вперед.

Евгений сполз по двери вниз, на пол, сжался в комок, закрыл лицо руками, как ребенок, который думает, что если он не видит монстра, то монстр не видит его. Дрожал, всхлипывал, чувствуя, как по щекам текут слезы, как в горле стоит ком, который невозможно проглотить.

— Пожалуйста, — шептал он сквозь пальцы, сквозь слезы, сквозь ужас, который сжимал горло и мешал говорить. — Пожалуйста, не надо, я уйду, я больше не буду, я не хотел, прости, пожалуйста, не трогай меня, пожалуйста...

Шаги приближались. Медленно, методично. Шарк-тащ. Шарк-тащ.

Остановились перед ним, в метре, может, меньше.

Евгений чувствовал запах — тот же, сладковатый, химический, удушающий. Видел сквозь пальцы ноги — босые, мокрые, синеватые в темноте, с длинными пальцами и черными ногтями.

Сейчас дотронется.

Сейчас скажет что-то.

Сейчас все кончится.

Свет.

Внезапный, ослепительный, белый, как взрыв атомной бомбы, как вспышка магния, выжигающий темноту, выжигающий страх, выжигающий реальность и заменяющий ее чем-то другим, чем-то невозможным, чем-то, чего не может быть.

Евгений зажмурился, закричал снова, но крик оборвался — в горле пересохло мгновенно, голос пропал, вышел только хрип, жалкий, беспомощный.

Голоса вокруг. Много голосов. Мужские, женские, турецкие, английские, арабские, смех, аплодисменты, музыка.

— Kamera üç! Al onu! Yüzüne zoom yap!

— Look at his face! Oh my God, look at his face!

— Allahım, işedi! Gerçekten işedi! O işedi!

Смех. Громкий, многоголосый, как в театре после удачной шутки, как на стадионе после гола, как на концерте после кульминации.

Музыка заиграла громче — веселая, победная, с барабанами и трубами, как в игре, как в цирке.

Евгений открыл глаза медленно, с трудом, веки были тяжелыми, глаза слезились от яркого света, который заливал холл, превращая его из темного пространства кошмара в ярко освещенную сцену.

Прожекторы. Десятки прожекторов на штативах, расставленных по периметру холла, направленных на него. Камеры — пять, шесть, семь штук, профессиональные, на операторских кранах, операторы в черных футболках за ними, снимают, приближают, меняют ракурсы. Люди — человек двадцать, тридцать, может, больше, все в черных футболках с логотипом, который он не мог разобрать, пока глаза привыкали к свету: белые буквы на черном фоне, «KAÇAK AVI», и под ними картинка — силуэт бегущего человека в прицеле ружья.

Перед ним стоял мужчина в костюме — дорогом, темно-синем, с галстуком, белоснежной рубашкой, начищенными туфлями. Высокий, загорелый, с белоснежной голливудской улыбкой, с микрофоном в руке, с выражением триумфа на лице, как у ведущего, который только что провел лучший эпизод своего шоу.

Протягивал микрофон к лицу Евгения, наклоняясь, но не слишком близко, чтобы не испачкаться, потому что Евгений сидел на полу в луже — он только сейчас это почувствовал, мокрое, теплое, стыдное между ног, пятно расползается по джинсам от паха вниз по бедрам.

— Tebrikler, Евгений! — говорил мужчина в костюме громко, с энтузиазмом, с той профессиональной энергичностью, которая бывает у ведущих развлекательных шоу. — Поздравляю! Вы продержались девятнадцать дней! Это рекорд нашего сезона! Предыдущий рекорд был семнадцать дней, его установил британец в прошлом году, но вы побили его! Вы — чемпион!

Евгений смотрел на него, не понимая слов, не понимая, что происходит, мозг отказывался обрабатывать информацию, застрял на моменте страха, не мог переключиться на что-то другое. Рот открыт, по подбородку течет слюна или слезы, он не различал.

— Что... — прохрипел он, и голос был чужой, надломленный, как у человека после пытки.

Мужчина в костюме улыбался шире, раскинул руки в стороны, как фокусник перед финальным трюком:

— Вы в шоу «Kaçak Avı» — «Охота на нелегала»! Самое популярное ночное реалити-шоу Турции и Объединенных Арабских Эмиратов! Девятнадцать дней мы наблюдали за Вами по ста скрытым камерам, установленным по всему отелю! Весь мир смотрел! Тридцать два миллиона зрителей онлайн в пиковый момент! Вы звезда, Евгений! Вы — звезда!

Он повернулся к одной из камер, говорил уже не Евгению, а зрителям, которых здесь не было, но которые смотрели откуда-то из экранов компьютеров и телефонов:

— Напомню нашим зрителям концепцию шоу! Каждую осень мы мониторим сотни отелей на побережье. Ищем тех, кто пытается остаться после закрытия сезона — нелегалов, сквоттеров, авантюристов. Но мы не берем всех подряд! Нет-нет! Мы выбираем только самых интересных, тех, у кого есть история, есть мотивация, есть... — он сделал паузу для эффекта, — ...амбиции! И да, мы ждем минимум неделю, чтобы наш герой обжился, почувствовал себя в безопасности, расслабился.

Ведущий подмигнул в камеру:

— А то какой интерес пугать человека в первый день? Он просто сбежит! Нам нужно, чтобы он остался, чтобы он начал сомневаться в своей адекватности, чтобы каждый день был борьбой между страхом и упрямством. Вот это — настоящее шоу!

Он повернулся обратно к Евгению, присел на корточки, чтобы быть на уровне его глаз, но все еще на безопасном расстоянии:

— И как всегда — барабан испытаний! Покажите, коллеги!

На стену холла, на белую штукатурку между окнами, спроецировали экран — огромный, метра четыре на три. На экране появилось видео — монтаж, ускоренная съемка.

Евгений видел себя самого — спящего в номере 587, и в комнату входит фигура в черной одежде, в балаклаве, осторожно, бесшумно, подходит к кровати, снимает куртки, через маленький шланг поливает их водой на полу.

Он сам на кухне, и кто-то в черном переставляет банку с тунцом, пока он отвернулся.

Барабан — большой, яркий, разделенный на цветные секторы, как в казино или в игровом шоу. Секторы подписаны: «Нашествие насекомых», «Мокрые следы», «Перемещающиеся вещи», «Ночной гость», «Царапины на двери», «Крик монстра», «Кровь на полу», «Фигура в кладовой», «Тайное послание», «Чужие вещи», «Алтарь культистов».

Барабан крутится, замедляется, останавливается на секторе «Визит в номер».

Мужчина в гриме выходит на экран, раскланивается — лицо синее, с наклеенными ранами и кровоподтеками, одежда мокрая, волосы мокрые, в руке пластиковый нож, который выглядит как настоящий, но который гнется, когда он демонстрирует его камере. Снимает балаклаву, улыбается белоснежной голливудской улыбкой, машет рукой зрителям. Все смеются, аплодируют.

— Познакомьтесь, это Джамаль, — говорит ведущий в костюме, указывая на человека в гриме. — Наш лучший актер-пугатель! Он работает в нашем шоу третий сезон, и еще никто не догадался, что это всего лишь грим и костюм!

Евгений смотрел на экран, потом на ведущего, потом на камеры, потом на людей вокруг, которые смотрели на него, снимали, смеялись. Посмотрел вниз — на свои джинсы, мокрые, темное пятно от ширинки до колен, стыдное, унизительное, которое видят все, которое снимают все, которое сейчас видят миллионы людей где-то там, за экранами.

Кто-то протянул ему полотенце — девушка в черной футболке, молодая, красивая, с улыбкой, профессиональной, сочувствующей, но не скрывающей веселья в глазах.

— Вот, возьмите, — сказала она по-русски с легким акцентом.

Евгений не взял полотенце. Смотрел на нее, не мигая, не шевелясь.

Кто-то снимал крупным планом — оператор подошел совсем близко, камера в метре от его лица, фокус на глаза, на слезы, на выражение, которое было, наверное, очень фотогеничным, очень драматичным, очень хорошим... для рейтингов.

Музыка заиграла громче — веселая, праздничная, с барабанами и синтезаторами, как в финале игрового шоу, когда объявляют победителя, когда вручают приз, когда все радуются и аплодируют.

Смех. Аплодисменты. Музыка.

Ведущий в костюме повернулся к камерам, раскинул руки:

— Вот так, дорогие зрители, заканчивается очередной сезон «Охоты на нелегала»! Спасибо, что были с нами! Увидимся в следующем году! И помните наш девиз: Ava giden avlanır — кто идет на охоту, сам становится добычей!

Все засмеялись, зааплодировали.

Ведущий снова присел на корточки рядом с Евгением, понизив голос до доверительного, почти сочувствующего:

— И я знаю, что Вы сейчас думаете, — сказал он тихо, чтобы только Евгений слышал, хотя микрофон все равно улавливал каждое слово. — Вы думаете: это незаконно, я подам в суд, я засужу их на миллионы. Верно? — Он улыбнулся. — У меня для вас новость. Помните, когда Вы получали турецкую визу, заполняли анкету? Там был пункт номер семнадцать, мелким шрифтом, про согласие на участие в развлекательных программах на территории Турции. Вы поставили галочку «согласен». Не переживайте — все ставят, никто не читает. А там написано, что Вы даете согласие на съемку, на использование изображения, на участие в реалити-шоу, если будете выбраны организаторами. Все легально. — Он как бы утешающе похлопал Евгения по плечу, а потом выпрямился. — Из-за чего переживаете? Вы ведь теперь звезда!

Евгений сидел на полу в луже своей мочи, обхватив голову руками, и из горла его вырывались звуки — что-то среднее между всхлипами и стоном. Жалкие и беспомощные.

Его мечта наконец-то сбылась — он стал знаменитым.