Бароваг

В тот вечер все было так же, как и всегда в тот день. Костры праздника Взросления сверкали кровавыми глазами, отражаясь в серьёзных, но еще не закаленных до конца глазах Мабора. Четырнадцать зим — уже не ребенок. Его плечи, широкие, как у отца, несли эту ношу уверенно. Волосы, светлые и тонкие, как у матери, отливали серебром в огненном свете. В нем смешались две крови: упрямая, ясная твердость крестьянина Коэна и древняя, молчаливая глубина эльфийки Аэлис. Сын правителя поселка и эльфийской принцессы.

Старейшины говорили речи, долгие, нудные. Но Мабор почти не слышал. Его взгляд уходил за околицу, в сторону Забытого поля, где, как шептались ребята, из земли пророс курган. Где курган, там Нечисть. Такое бывало. Земля здесь была пропитана старыми битвами, и кости иногда просыпались.

— Не ходи, Мабор, — сказал дозорный, хмурясь. — Подождем, рассветом дружина сходит, разведает. У тебя праздник Отдыхай.

Но ждать — удел детей. А он сегодня стал взрослым. К тому-же он знает, что и как. Игнорируя советы, парень взял лук матери — изящный, гнутый, словно ветка ивы, и тугой, как стальная пружина. Без слов, одним взглядом попрощавшись с праздником, он шагнул в ночь.

Поле дышало сыростью и забвением. Курган чернел на лугу, как струп на здоровом теле. Вокруг, будто пьяные, бродили тени — полуистлевшие скелеты в ржавых кольчугах, бестелесные призраки, шепчущие непонятное. Мабор не боялся. Деревенская жизнь, полная борьбы с хищником, убоя скота и тяжелого труда, выжгла из него инфантильный страх. Парень видел в этих тварях лишь вредителей, порчу на урожае земли. Крысы, хорьки, бродячие псы — вот кто был истинным врагом поселка. И даже с ними у Мабора был разговор короткий. Тени же казались смешными — корявыми, прозрачными.

Мабор сделал несколько точных выстрелов, поражая призраков, а затем, отбегая, расстрелял скелетов. Шутя.

Потом он вошел внутрь. Воздух стал густым и приторно-гнилостным. Стенки кургана были выложены костями, скрепленными черной глиной. И в сердце этой склепной геометрии, сжимая меч стоял предводитель. Мабор удивился, как он здесь поместился.

Всадник. Доспех, когда-то блистательный, теперь был покрыт патиной времени и венцом злобы. В седле — мощная фигура, а на плечах… пустота. Головы не было. В скрюченной перчатке он сжимал уздечку призрачного коня, состоящего из тумана и отблесков гнилостного света. Дуллахан.

Создание повернуло к нему воротник доспехов. Оттуда, из кромешной тьмы, прозвучал голос — скрип разрываемого металла, шепот из могилы.

— Мальчик… Плоть от той плоти… Кровь от той крови… Я — Бароваг. Владыка этого кургана. И твой конец.

Ненависть, исходившая от дуллахана, была осязаемой, как удар хлыста. Но эта ненависть была не слепой яростью нежити. Парень ощутил, что у тени к нему личная неприязнь.

Мабор не ответил. Он вскинул лук. Эльфийская стрела, просвистев, вонзилась в сочленение нагрудника. Призрачный конь вздыбился. Бароваг извлек меч, длинный и тонкий, как обида паршивого зазнайки.

Что последовало, было не битвой, а рутиной. Мабор, подвижный и безрассудный, уворачивался от ударов, что могли разрубить скалу. Он видел не монстра — даже не угрозу своему дому. Хорек за ночь может передавить много кроликов, собаки из леса уведут туда деревенских щенков. Эта же тень максимум может пошипеть. Пафос и неумение. Но мышление Мабора, унаследованное от отца, работало просто: есть проблема — устрани. Даже если это всего лишь тень.

Сын правителя не испытывал страха, лишь холодную ярость защитника. Воспользовавшись моментом, когда меч застрял в костяной стене, Мабор рванулся вперед. Не для изящного укола, а для мощного, рубящего удара рукоятью лука по «шее» всадника. Выскочили эльфийские лезвия, магией убранные в тело лука. Только наследник владельца лука мог призывать их.

Раздался звук, похожий на треск ломаемой коры. Фигура Баровага замерла, затем начала рассыпаться, как гора пепла. Доспехи с грохотом рухнули на землю. Конь пропал. От дуллахана осталась лишь одна вещь — маленькая, изъеденная временем, но узнаваемая серебряная пряжка в форме единорога. Может она что-то и стоит.

* * *

Коэн молча вертел в своих грубых пальцах ту самую пряжку. Люди стояли в главной зале, пахнущей тканями и хлебом. Мабор, в грязи и пыли, но радостный, слушал.

— Это был он, — голос Коэна был глух и тяжел. — Гамлин. Мальчик из моих воспоминаний. Ненависть… она не дала ему уйти. Она выковала из его тени этого… Баровага. Он искал мести. Даже после смерти.

Старик посмотрел на сына, и в его глазах горел не гнев, а суровая, усталая боль.

— Так нельзя, сын. Бросаться в пекло сломя голову. Ты мог погибнуть. Твоя мать… — Он не договорил. Дал слово вече.

Старейшина, седой, как зимний утес, положил руку на плечо Мабору.

— Но ты выстоял. Один. Пред лицом тени прошлой войны. С этого дня… ты Защитник Поселения. Не по годам. По праву. Достойный сын.

— Достойный… — проворчал Коэн.

Мабор снова смотрел на пряжку. Воин видел не украшение для глупого парня, а окаменевшую злобу, которая не давала владельцу отправиться дальше. Вот как бывает — сначала отец одолел его, теперь он. Мабор чувствовал на себе взгляд отца — тяжелый, как топор, и взгляд матери — бездонный, как ночное небо.

— Достойно — проворила мать — но стрелять тебе еще учиться, и учиться.

Теперь Мабор был не просто сыном правителей. Он стал щитом. И груз этой чести лег на его плечи куда тяжелее, чем любая ноша, что он знал до этого. Победитель старых теней.