Басня - Монах и Бес

Вечерело.

Опять готовился монах на промысел священный. Он рясу серую надел, да в подмыш сунул книгу, чей текст уж с молоду не помнил. И всё же книгой дорожил как животом своим. Наверно потому, что был живот наполнен благостью священной. А тот живот, уж ряса старая вмещая худо, прозябла вся в заплатках.

Но что ему, покуда есть сыр и кровяная колбаса с вином сливовым, что так любезно, во блага святой церкви, крестьянин местный жертвует, спасая душу, хотя и сам изнемогает от тягот бытия и работ в поле? Но раз душа священней тела, пусть тело то болит и крутит — душа должна остаться непорочной. И порок тот монах с благословеньем церкви возьмёт весь на себя.

И вот, ступив ногою на привычную тропинку, отправился монах за десятинкой. Не то чтоб далече была дорога, а всё ж бурчанье живота слышно было за много вёрст. Сладка была грушица с мёдом, густой был суп, наваристый бульон. Но дух святым бывает только, когда противостоит порокам он. Ну иль пытается хотя б порок чужих душонок на себя перенять, спасая из-под полы неволmя порочных собственных желаний.

Смеркалось.

Монах пришёл к крестьянским хатам, и свет в них не горит. Не достучаться, сколь часто, сильно он не бил в бревенчитые двери, — а не приветствия ему, не хлеба с солью. Заволновался вдруг тогда: ведь тётка, голодом что кличут, в свои объятия взяла, а отпускать всё не хотела.

Чтож делать, как бедняге быть!? Неужто с голоду помреть в такой священный день? Ну не пристало, сказал монах себе. На пятидесятницу от голода скопытиться не гоже. И богу это будет не по нраву. Где ж видано бывало, отец желает смерти дитятки родному?

Раздумывал монах своей башкой, где взять немного снеди, меж делом поглядывая на книгу, что так активно вертел в руках и перелистывал листы в раздумьях. А до конца всю книгу пролистав, остановил свой взгляд на кожаной обложке. Живот покоя не давал, бурчал всё пуще прежнего, да голод не стихал.

Как быть!? Решился. Немного откушу, а позже залатаю.

К губам поднёс он книгу. Но что-то в темноте мелькнуло светлячком, потом свечой горело. И, бросив книгу на земь, за хату забежал, откуда до его очей светленье доносилось.

Вблизи дома, сарая и всякого дворового предмета стояло дерево, чьи золотые листья, отражая лунный свет, мерцаньем полыхали. У дерева того плодами яблоки простые были. И парочку росли близко от земли, чьи ветки так охотно к земле стремились. Монах не удержался: два яблока пропали мигом в брюхе. И только до третьего он стал тянуться, как глас его привлёк внимание.

Стемнело.

— Мой дорогой, не гоже без мольбы и почитания отца всевышнего вкушать плоды его старанья. Хоть это дар его, но дар без благодарности — всего лишь воровство, а ты тем паче будешь вором.

— Но-но... — монах, закинув третье яблоко и сев на землю, готов был возразить, но обомлел, увидев чёрта, сидящего на ветке.

— Чего молчишь, мой друг душевный? Мой облик не по нраву твоим думам, иль чёрные рога смутили твой острый взор? Так знай: не сам я выбрал такой облик, он дан мне папеньким моим с рождения, а папенька мой... Ну, право, заговорился я с тобой о бытие тревожном. Давай-ка лучше к делу!

Сидел я тут тихонько давеча в раздумьях по делу, но притомился и чуть не задремал. Тут ты неведомо откуда, но ведомо зачем и почему. И вот тебе моё на равных, как брату брат, заманчивое предложение: в игру с тобой мы поиграем, чтоб время скрасить до рассвета, а как взойдёт светило — то каждый вновь пойдёт своей дорогой.

— Ответ монаха без затеек был — не гоже тому было с чертом брататься и руку тому жать. Ведь тот как язва на всём теле: мешает, ноет и болит, а пользы и гроша не стоит, точней, гроша не может стоить, тому как пользы в энтом нет.

— Обидел ты меня, негодник! Неужто чем я навредил? Всё время, что сидел на ветке, я ветку к земле клонил, а ты с неё всё это время ел — так я теперь виновен?

Чёрт спрыгнул с ветки, копытами ударив землю, и лоб наморщил, дабы показать, как зол. Но злость наигранной была, и от того улыбка сама черта сдала. А ветка, будто не бывало, быстрее ветра к кроне поднялась.

— Не тыль, мой друг, намедни крестьянскую девицу за талию хватал бесстыдно, а вечером бочонок винный в себя, как воду, осушил?

— Ну ладно, полно, чёрт глумливый! Грехи за мною есть, не меньше твоего, и в них раскаиваюсь я каждую вечерню. А твой грех вечен, молитвами тут не поможешь. Однако, и в тебе есть благо вижу я. И от того сыграю я в твою игру, тоску свою разгнав, чтоб голод свой унять.

От смеха чуть не лопнув, чёрт, рогами взрывая землю, катался по траве.

— Неужто не наелся ты тремя плодами дивными? А ведь они были с размером кулака, что гнал тебя с двора крестьянской девки. Насколько помнится, Добрыни руки те принадлежали. Чьи кулаки, дрова одним ударом в щепки превращали. Да только скоростью кузнец не вышел.

Ну ладно, унялся чёрт, — я милость сделаю и помогу насытиться тебе, но есть нюанс.

— Какой же, чёрт глумливый?

— Игра сама проста как две копейки: загадка за загадкой пойдёт, а позже, подведя итог, достану яблоки с высокой ветки.

— Так в чём же тут подвох? — спросил монах, стряхая рясу.

— Подвоха нет, всего лишь есть нюанс. Покуда две из трёх загадки разгадаешь — я сам достану яблоки. А нет — тебе я просто помогу залезть до самой верхней ветки.

— Согласен, и там и там я в выигрыше останусь, — подумал тот без мимолётного сомненья.

— Итак, загадка первая. Возможно ли прочесть за ночь ту книгу, что давеча в руках ты, друг, держал?

— Конечно нет! Когда я в молоди старался, читая все священные писанья, её прочёл за три без ночи дня, хотя глаза почти и не смыкал я.

— Отнюдь, мой дорогой, — вертел свой хвост довольный чёрт. — На Севере есть ночи, что длятся больше двух весенних дней. Да и не старался, друг ты, очень.

Второй вопрос, он важен без затей: когда наступит конец света?

— Монах задумался и молвил: — Я давеча слыхал, как праведник, Ермеем кличут, лет через десять нам беды предсказал. Но лишь один отец всевышний ответ такой нам дать пообещал. Но это обещанье ближе к каре.

— Чертяка всё спешнее крутит хвост и лыбу давит что есть мочи. Но как конец настанет свету, покуда свет и есть отец всевышний?

Монах башку лишь почесал, задумался, наморщив брови, махнул рукой и замолчал. А чёрт продолжил, ответа не дожидаясь:

— Последнюю попытку дам, уж нравишься ты больно очень. Как имя Бога на земле? Что каждому дано с рожденья, что так неведомо тебе и многим тем, живущим в роскоши и заблужденье?

Сглотнул слюну монах тревожно — не знал ответа он, забыл, как прежде в юности любил.

— О да, Любовь... она такая штука, — чертяка вновь заговорил, — ведома только тем, кто не стремится своё набить толстенное брюхо.

В тот миг монах невольно повернулся, присел и в высь метнулся. А чёрт копытами стучит и ржёт, оставив след копыта на жопе у того.

— Прощай, мой друг! Своё я обещанье исполнил всё сполна, и солнце уж встаёт, а ты садись и уплетай плоды своих трудов.

— Но как же слезу я, обманщик!!! — вскричал монах с верхушки древа.

— Помогут, не волнуйся. — И с этими словами растаял будто тень при свете.

Светлело.

Монах висел на древе плодом, и только потянулся к яблоку рукой, как первые лучи встающего светила его же чуть не ослепили. Протёр рукой глаза, чихнул и, обомлев, чуть не рухнул: из древа чудного, златого висел монах на сухостое, чей плод был мерзок и гнил, а ветка вся трещала и дрожала под весом спевшего плода.

Уж солнце светит ярко над полями, из труб повалился дымок, и слышно пенье петухов. А вместе с этим над гнилой листвою, да с молотом на перевес, стоит кузнец, Добрыней кличут.