БАСТИОН ЭРЕБА

Часть первая. Снег и пепел

Снег летел не вниз, а вбок — плотными, резкими порывами, срывающими дыхание. Ветер выл, как раненый зверь, и в этом вое терялись все остальные звуки: скрип сапог по насту, лязг оружия, тяжёлое дыхание людей, уже третий час пробирающихся через чащобу.

Николай Воронов остановился у покосившейся берёзы, сплюнул в сугроб табачную жвачку и посмотрел на небо. Серое. Низкое. Давящее на плечи, как цинковая крышка гроба. Сорок лет жизни, из которых последние пять — на войне, научили его не ждать от неба ничего хорошего. Ни в Карелии в тридцать девятом, где финны резали разведгруппы в снежной тишине. Ни здесь, в этой богом забытой дыре на границе Польши и Украины, куда их забросили без объяснений и с приказом молчать.

— Дед, сколько ещё?

Семён Ляхов, радист, поёжился под промёрзшей шинелью. Двадцать три года, но выглядел на все сорок. Худое лицо цвета старого воска. Губы дрожали — то ли от холода, то ли от того, что творилось у него в голове после контузии под Курском.

— Ещё час, — буркнул Воронов, не оборачиваясь. — Может, два. Зависит от того, насколько глубоко фрицы зарылись.

— А если их там больше нет? — в голосе радиста прорезалась надежда.

— Тогда нам повезло.

Но Воронов не верил в везение. Не здесь. Не после того, как разведка доложила о радиомолчании немецкого гарнизона в деревне Красное. Полная тишина. Никаких передач. Никаких следов от эвакуации. Как будто двести человек растворились в воздухе за одну ночь.

Григорий Михеев — все звали его просто Топор — шёл сзади, тяжело дыша. Здоровяк метр девяносто ростом, плечи как у быка. Хорош в ближнем бою — Воронов видел, как тот голыми руками ломал хребты немецким штурмовикам. Но на марше превращался в паровоз: сопел, потел даже на морозе, матерился вполголоса, перебирая одни и те же слова, как чётки. На груди у него болталась иконка Николая Угодника, потемневшая от пота и крови. Топор целовал её перед каждым боем и после. Пока помогало.

— Я не понимаю, — проговорил лейтенант Аркадий Сорокин, поравнявшись с Вороновым. Молодой, нервный, с интеллигентным лицом и руками, которые ещё год назад держали не маузер, а перо. — Зачем нам эта вылазка? Радиопередатчик? Немцы отступают по всему фронту, через месяц мы и так возьмём всё, что они бросят.

— Потому что приказ, — сухо ответил Воронов, не сбавляя шага. — А приказы не обсуждают, товарищ лейтенант.

Сорокин поморщился, но промолчал. Он был из тех молодых политруков, которые до войны читали Маркса в университетских аудиториях и спорили о диалектике материализма в студенческих кафе. Теперь он носил маузер на боку и записную книжку в нагрудном кармане гимнастёрки, в которой каждый вечер выводил мелким, дрожащим почерком: “Чтобы потом кто-то понял, что здесь происходило”. Воронов видел эти записи однажды — сплошной поток сознания, перемежающийся цитатами из Ленина и описаниями расстрелянных деревень.

Замыкала группу Мария Ковалёва. Снайперша. Двадцать два года, лицо как у мадонны с церковной фрески — холодное, отрешённое, будто выточенное из мрамора. Она почти не говорила. Стреляла точно — сорок три подтверждённых. Убивала без эмоций, методично, как станок на заводе штампует детали. Воронов видел таких — людей, из которых война выпила всё живое, оставив только механизм. Механизм, который ходит, дышит, стреляет. Но уже не чувствует.

Отряд из пяти человек. Задача — глубокая разведка. Проникнуть в заброшенную деревню Красное, где, по данным радиоперехвата, немцы держали секретный объект связи. Объект с кодовым названием “Эребус” — Erebus.

Воронов не любил непонятные слова. Особенно немецкие.

Особенно когда их произносили офицеры НКВД с каменными лицами, вручая запечатанный пакет и добавляя: “Если что-то пойдёт не так — сжечь всё. Включая себя”.

***

Привал устроили в три часа дня.

Небо было таким же серым, как утром.

Нашли полуразрушенную избушку лесника — крыша протекала, но стены держали ветер. Развели костёр из сухих веток, которые Топор наломал голыми руками.

Сидели молча. Грелись. Жевали сухари из пайка и запивали снегом, растопленным в котелке.

Воронов курил — самокрутку, кривую, с табаком, от которого драло горло. Дым поднимался к прогнившим балкам потолка и таял в тени.

— Дед, — позвал Ляхов, глядя в огонь. Голос тихий, почти детский. — А ты веришь, что мы вернёмся?

Воронов затянулся, выпустил дым через нос.

— Не знаю, Сёма. Не знаю.

Ляхов кивнул. Помолчал. Потом достал из нагрудного кармана фотографию — маленькую, потёртую, с загнутыми углами. Протянул Воронову.

На снимке — девушка. Лет восемнадцати, может, двадцати. Простое лицо, светлые волосы под платком, робкая, застенчивая улыбка. Стоит у плетня, за спиной — огород, подсолнухи.

— Катя, — сказал Ляхов. — Из соседней деревни. Мы с ней… ну, собирались. После войны. Хотели пожениться, дом строить, детей… — Он запнулся, сглотнул. — Я ей обещал вернуться. Обещал, понимаешь? А теперь вот сижу здесь и думаю — а вдруг не вернусь? И она будет ждать. Год. Два. Десять. Будет ждать, пока не состарится, и так и не узнает, что со мной.

Он забрал фотографию обратно, прижал к груди.

— Не хочу, чтобы она ждала зря.

Воронов молчал. Он уже видел таких девушек. Видел, как они стоят у дорог с выцветшими фотографиями и спрашивают у каждого встречного: "Не видели моего Ваню? Моего Петю? Моего Колю?"

Никто не видел. Потому что Ваня сгорел в танке под Прохоровкой. Петя утонул в болоте под Ржевом. А Колю засыпало землёй, когда отступали.

— Вернёшься, — сказал Воронов. И сам понял, что лжёт. Но иногда ложь нужнее правды.

Топор кряхтел у костра, поправлял дрова. Потом присел на корточки, достал из-за пазухи фляжку. Отпил. Передал Сорокину. Тот поморщился, но выпил — кашлянул, вытер рот.

— У меня тоже была, — сказал вдруг Топор. Голос грубый, хриплый, как всегда, но в нём впервые прозвучало что-то мягкое, почти нежное. — Жена. Марфа. Хорошая. Пироги пекла — пальчики оближешь. Со мной тяжело было, я ж дурень, матом крою. Но терпела. Ждала, когда вернусь с завода, грела ужин. Даже если пьяный — не ругалась.

Он замолчал. Пальцами поправил иконку на шее — Николай Угодник глядел с потемневшего серебра строго, будто живой.

— Умерла в сорок втором. Бомбёжка. Я тогда на фронте был. Письмо пришло через месяц — карандашом, криво: "Марфы больше нет. Похоронили у церкви". — Топор сплюнул в огонь. — Вот и всё. Даже попрощаться не успел. Даже руки её напоследок не почувствовал.

Он снова отпил из фляжки. Глаза блестели — то ли от самогона, то ли от слёз, которым не дал выйти наружу.

— Теперь воюю. Убиваю фрицев -- много убил. Может, так Бог простит, что не уберёг её.

Молчание повисло между ними — тяжёлое, вязкое, как мокрая шинель.

Сорокин сидел, обхватив колени руками. Смотрел в огонь, губы шевелились — считал что-то, молился или просто бормотал про себя. Потом достал записную книжку, полистал, нашёл нужную страницу.

— Можно я прочту? — спросил он, глядя на Воронова.

— Читай.

Сорокин кашлянул, прочистил горло.

— Это я записал позавчера. Ночью, когда не спалось. — Он поднёс блокнот ближе к огню, буквы дрожали в пламени. —

"Война отнимает у человека не только жизнь. Она отнимает веру в то, что жизнь имеет смысл. Я убил семерых — семерых, которых видел. Ещё четверых подорвал гранатой: их я не видел, только слышал крики. Они кричали по-немецки, но крик везде одинаков. Это просто звук боли. У него нет национальности. Нет идеологии. Это просто боль.

И когда я слышу её, то не могу понять — кто прав, а кто виноват. Мы убиваем их, они — нас. Мы называем их фашистами, они зовут нас большевиками. А по сути мы все просто люди, которым приказали умирать за линии на картах.

Я спрашиваю себя: есть ли смысл в этом? И не нахожу ответа. Но продолжаю идти. Потому что остановиться — значит признать, что всё было зря. А этого я вынести не могу."

Он закрыл блокнот. Сунул обратно в карман.

— Наверное, глупость написал. Политрук не должен так думать.

— Не глупость, — тихо сказал Воронов. — Честность.

Все посмотрели на Марию.

Она сидела у стены, чуть поодаль, обхватив винтовку, как ребёнок — игрушку.

Лицо бесстрастное, глаза пустые — два осколка льда.

Она не смотрела на огонь. Смотрела в стену, сквозь стену, туда, куда никто из них не мог заглянуть.

— Мария, — позвал Сорокин. — А у тебя... есть кто-то? Кого ты ждёшь?

Она не ответила сразу. Молчала так долго, что Сорокин уже открыл рот, чтобы извиниться.

Но потом заговорила.

Голос ровный, монотонный, без эмоций. Как будто читала рапорт.

— Был. Брат. Младший. Алёша. Десять лет. Кудрявый, весёлый, всё время смеялся. Любил птиц. Собирал перья, делал из них букеты, дарил матери. Говорил, что когда вырастет, станет лётчиком.

Она замолчала. Пальцы сжались на прикладе винтовки так сильно, что побелели костяшки.

— Немцы вошли в деревню в сорок первом. В августе. Жарко было. Помню, как пыль стояла над дорогой, когда их грузовики въехали. Они согнали всех на площадь. Сказали, что ищут партизан. Кого-то увели. Отца увели. Мать кричала, держала их за сапоги, просила. Её ударили прикладом. Она упала — и больше не встала.

Мария говорила, и в голосе её не было ничего — ни боли, ни ненависти. Просто слова. Как будто рассказывала чужую историю.

— Алёшу расстреляли на следующий день. За то, что бросил камень в немецкого офицера. Камень. Маленький, с дорожную гальку. Даже не попал. Но офицер разозлился. Вытащил пистолет и выстрелил. Один раз. В голову. Алёша упал. Лежал в пыли, кровь текла, смешивалась с грязью. А я стояла рядом. Смотрела. И ничего не могла сделать. Просто стояла.

Она подняла глаза. Посмотрела на Воронова. В этих глазах было что-то страшное — пустота, которая всё поглощала.

— После этого я ничего не чувствую. Убиваю немцев — не чувствую. Вижу, как умирают наши — не чувствую. Как будто внутри что-то сломалось. Или сгорело. Осталась только работа. Я прицеливаюсь, стреляю, считаю. Сорок три убитых. Сорок три. За Алёшу. Но мне не легче. Потому что я ничего не чувствую. Даже удовлетворения. Ничего.

Она снова отвела взгляд.

— Может, так лучше. Чувствовать — больно. А так... просто пусто.

Костёр потрескивал. Дым тянулся к потолку.

Никто ничего не сказал.

Что тут скажешь.

***

Деревню они увидели к вечеру, когда свет стал густым и вязким, как старый мёд.

Сначала — силуэты на горизонте. Чёрные остовы сгоревших изб, торчащие из снега, как обломки затонувшего корабля. Потом — церковь. Старая, каменная, с покосившимся куполом и выбитыми окнами, из которых зияла тьма. Вокруг — тишина. Абсолютная. Даже ветер здесь стих, словно боялся потревожить что-то спящее.

— Господи Иисусе... — прошептал Ляхов, машинально крестясь правой рукой. Левой он сжимал рацию, костяшки пальцев побелели.

На снегу лежали тела.

Немцы. Человек двадцать, может, больше — трудно было разобрать в сумерках. Они были разбросаны хаотично, как щепки после взрыва. Но взрыва здесь не было. Никаких воронок. Никаких следов артиллерии или авиабомб. Просто мёртвые солдаты вермахта в застывших позах агонии, припорошенные снегом, словно кто-то пытался их спрятать.

Воронов поднял руку — группа замерла. Он медленно опустился на одно колено, осматриваясь. Тишина давила на барабанные перепонки. Где-то вдали каркнула ворона — резко, злобно — и смолкла.

— Топор, — тихо позвал Воронов. — Прикрой. Остальные — за мной. Оружие на предохранителе. Стреляем только по команде.

Они двинулись к ближайшему телу.

Воронов подошёл первым. Молодой солдат, лет девятнадцать, с пушком на щеках. Форма чистая, не рваная. Винтовка валялась рядом, в снегу, неразряженная. Но лицо...

Лицо было искажено таким ужасом, что Воронов, видевший за свою жизнь сотни мертвецов, на секунду отвернулся.

Рот открыт в беззвучном крике. Глаза вылезли из орбит, налились кровью, смотрели в пустое небо с выражением безумия. Руки скрючены, пальцы вцепились в собственную шею, оставив глубокие борозды.

Но самое странное было не это.

У него не было живота.

Точнее, живот был, но вместо внутренностей там зияла чёрная дыра размером с кулак. Края раны были ровными, словно выжженными. А из глубины торчали что-то вроде щупалец — тёмные, окаменевшие от холода, похожие на корни мёртвого дерева. Они блестели в предвечернем свете, покрытые инеем.

— Что за хрень... — Топор отступил на шаг, перекрестился. — Дед, это что, какое-то оружие?

— Не знаю, — медленно проговорил Воронов, не отводя взгляда от тела. — И знать не хочу.

Мария молча обошла вокруг, присела у другого трупа. Осмотрела, ткнула стволом винтовки. Потом посмотрела на Воронова. Глаза её оставались пустыми, но в голосе прозвучало что-то новое. Не страх. Интерес.

— У этого нет глаз. Вырваны изнутри. Как будто что-то... вылупилось.

Сорокин достал блокнот, начал было писать, но рука его дрожала. Карандаш выпал в снег. Он поднял его, сунул блокнот обратно в карман и сглотнул. Адамово яблоко дёрнулось.

— Это не оружие, — тихо сказал он, глядя на церковь. — Это нечто иное. Что-то... чуждое.

Воронов обернулся в ту же сторону.

В окнах церкви горел тусклый красный свет. Не огонь. Слишком ровный, слишком холодный. Как глаз, смотрящий из тьмы.

— Идём, — сказал Воронов, передёрнув затвор автомата. — Осторожно. Дистанция три метра. Ляхов, держи связь. Если что — выходи на штаб. Топор, прикрываешь тыл. Мария, на фланг.

Они двинулись к церкви.

Снег скрипел под сапогами. В сером небе кружили вороны, но не садились, будто опасались коснуться земли.

***

Церковь внутри пахла кровью.

Старый запах — тяжёлый, въевшийся в стены и камень, в сам воздух. Густой, приторный, с металлическим привкусом на языке. Воронов знал этот запах. После Сталинграда он снился ему по ночам.

На полу тянулись бурые разводы. Засохшая кровь – местами ещё липкая. Следы волочения. Много. Кто-то тащил тела к алтарю.

На стенах — символы.

Не кресты. Не иконы. Руны. Странные, угловатые, нарисованные то ли краской, то ли кровью. Они шли рядами, от пола до потолка, образуя замкнутый круг вокруг центрального нефа. Воронов не умел читать по-немецки, но эти знаки были не немецкие. Они были старше, чем любая из известных ему письменностей.

— Мать вашу... — выдохнул Ляхов, озираясь. — Что они тут делали?

В центре церкви, на алтаре, стояла металлическая конструкция. Радиопередатчик. Немецкий, трофейный, с лампами размером с кулак и проводами, змеящимися по полу. Он был разбит. Лампы выбиты, стекло под сапогами хрустело, как лёд. Провода оборваны, почерневшие концы оплавились. На металлическом корпусе — четыре длинных следа. Глубокие, рваные. Как от когтей.

Сорокин подошёл ближе, поднял фонарик. Луч света выхватил надпись на боковой панели: “Projekt Erebus — Nicht öffnen”. Не открывать.

— Дед, — позвал лейтенант, заглядывая за алтарь. Голос его стал глухим. — Иди сюда. Быстро.

Воронов подошёл.

За алтарём в полу был люк — металлический, тяжёлый, с немецкими надписями и предупреждающими знаками.Он был открыт. Крышка откинута, петли скрипели на ветру, гуляющем по пустой церкви.

Из люка тянуло холодом – не морозным, а могильным. И запахом: формалин, гниль и что-то ещё, что Воронов не мог определить. Сладковатое и мерзкое, от чего хотелось зажать нос и бежать.

— Ну вот и дерьмо, — пробормотал Топор, крестясь в третий раз за минуту.

Воронов посмотрел на отряд. Усталые лица. Мария безразлична, как всегда. Сорокин бледен, но держится. Ляхов дрожит. Топор сжимает автомат так, что костяшки белеют.

— Ляхов, — сказал Воронов твёрдо. — Ты остаёшься здесь. Связь держи. Каждые пятнадцать минут выходишь на штаб. Если через час не вернёмся — передавай координаты. Пусть сравняют это место с землёй.

— А если связи не будет? — дрожащим голосом спросил радист.

Воронов посмотрел ему в глаза.

— Тогда беги. И не останавливайся.

***

ИЗ АРХИВА РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОГО УПРАВЛЕНИЯ РККА

Секретно. Особой важности.

Дело № 844-Э/44

Докладная записка

От: Капитан госбезопасности Зотов П.И.

Кому: Начальник 4-го отдела НКВД, комиссар госбезопасности 2-го ранга Судоплатов П.А.

Дата: 12 февраля 1944 г.

Товарищ комиссар,

Докладываю о результатах анализа материалов, захваченных при освобождении г. Киева в ноябре 1943 г.

Среди документации, изъятой в здании бывшего гестапо, обнаружены упоминания о секретной программе немецкого командования под кодовым названием "Projekt Erebus" (Проект "Эребус"). Согласно расшифрованным материалам, программа курировалась непосредственно Аненербе — оккультным подразделением СС.

Цель проекта: создание "биологически усовершенствованного солдата" путём внедрения в человеческий организм неизвестной субстанции органического происхождения.

Место проведения экспериментов: несколько объектов на оккупированной территории Украины и Польши. Один из объектов — деревня Красное, Волынская область (координаты: 50°47' с.ш., 25°19' в.д.).

Известные факты:

В декабре 1943 г. от немецкого гарнизона в д. Красное поступило последнее радиосообщение: "Объект вышел из-под контроля. Запрашиваем эвакуацию". После этого — полное молчание.

Воздушная разведка зафиксировала отсутствие активности в районе объекта.

По данным агентуры, немецкое командование объявило территорию вокруг д. Красное "Sperrgebiet" (запретной зоной) и запретило приближаться к ней под угрозой расстрела.

Выводы:

Проект "Эребус" представляет потенциальную угрозу. Рекомендуется направить разведгруппу для установления характера экспериментов и изъятия материалов.

Капитан госбезопасности Зотов П.И.

Резолюция комиссара Судоплатова (написано от руки):

"Направить группу под командованием Воронова Н.С. Захватить документацию. В случае невозможности захвата — уничтожить объект. Свидетелей не оставлять. 14.02.44 П.С.”

***

Часть вторая. Под землёй

Лестница вниз была узкой, металлической, с ржавыми ступенями, которые под сапогами звенели, словно похоронный колокол. Красные лампы на стенах мигали — раз за разом погружая всё в кромешную тьму, а потом вновь вспыхивая. В эти мгновения темноты Воронов слышал дыхание своих людей, скрип кожи, лязг оружия… и ещё что-то. Далёкое. Гулкое. Как будто где-то в глубине билось огромное сердце.

Воронов шёл первым, автомат ППШ наизготовку, палец на спусковом крючке. За ним — Топор, с гранатами на поясе и ножом в зубах. Потом Сорокин с маузером и дрожащими руками. Замыкала Мария с винтовкой Мосина, прицел которой тускло блестел в красном свете.

Спустились метров на двадцать, а может, и больше. Воздух становился гуще, влажнее, прилипал к лёгким. Дышать было трудно, как будто кислорода в нём становилось всё меньше. Стены — бетонные, покрытые конденсатом. Капли стекали вниз, оставляя чёрные дорожки. В углах — плесень. Не обычная, зелёная, а чёрная, словно обожжённая. Она росла пятнами, расползалась, захватывала всё больше пространства.

— Здесь кто-то был, — тихо сказал Сорокин, светя фонарём на пол. — Недавно.

Следы. Сапоги. Немецкие, по рисунку подошвы. Но они вели не вверх, к выходу. А вниз. Всё глубже. И чем дальше, тем более хаотичными они становились. Сначала ровные, солдатские. Потом — волочащиеся. Потом — словно кто-то бежал. Или полз.

Коридор резко расширился, и они вышли в большой зал.

Воронов остановился на пороге. Поднял руку. Группа замерла.

Зал напоминал операционную. Металлические столы — штук десять — выстроились рядами. Все залито кровью: запёкшейся, почерневшей, но всё ещё блестящей в мутном свете ламп. Хирургические инструменты — пилы, скальпели, щипцы, зажимы — разбросаны по полу и столам. Некоторые погнуты. Некоторые сломаны пополам, словно ими пытались защищаться.

На стенах висели чертежи. Анатомические схемы человеческого тела, но искажённые, переделанные. К рукам пририсованы дополнительные суставы, к спине — конечности, похожие на щупальца. Внутренние органы заменены на узловатые, пульсирующие образования с немецкими подписями, будто эти схемы описывали не человека, а какое-то другое, чуждое создание.

“Optimierung der biologischen Form” — оптимизация биологической формы.

— Боже мой… — прошептал Сорокин, подойдя ближе. — Они пытались… переделать людей?

На одном из столов лежало тело.

Вернее, то, что от него осталось.

Человек был вскрыт от горла до паха. Грудная клетка раздвинута металлическими расширителями, рёбра торчали в стороны, как уродливые пальцы. Внутри — пустота. Ни сердца, ни лёгких, ни кишок. Только чёрная масса, густая, как смола или застывшая нефть. Она заполняла всю полость, блестела в красном свете и медленно, почти незаметно, шевелилась. Поднималась и опускалась, будто дышала.

— Господи Иисусе Христе... — Топор отвернулся, прижав руку ко рту.

Сорокин, как заворожённый, подошёл совсем близко. Достал фонарик, направил свет прямо на пульсирующую массу.

Она дрогнула.

Словно почувствовала свет. Словно ожила.

Из глубины чёрной субстанции медленно вытянулось что-то вроде щупальца. Тонкое, влажное, размером с палец. На конце — присоски. Маленькие, круглые, с острыми шипами.

Щупальце потянулось к свету. К лицу Сорокина.

— Отойди! — резко сказал Воронов, оттаскивая лейтенанта за плечо.

Сорокин споткнулся, выронил фонарь. Тот покатился по полу, луч заметался по стенам.

Мария молча подняла винтовку, прицелилась в массу. Палец на спуске.

— Не надо, — остановил её Воронов, не спуская глаз с чёрной субстанции. — Не стреляй. Мы не знаем, что это. И что будет, если...

Он не закончил.

Потому что из тени, из дальнего угла зала, раздался звук.

Хлюпанье.

Влажное. Мясистое.

Как будто кто-то идёт по грязи. Медленно. Тяжело. Неуклюже, словно заново учится ходить.

Воронов развернулся на звук, вскинул автомат. Топор сделал то же самое. Мария перенесла прицел. Сорокин замер, прижавшись спиной к столу.

Свет фонаря, подобранного Топором, выхватил из темноты фигуру.

Это был человек.

Вернее, когда-то это был.

Теперь это была гора плоти.

Тело, раздутое до чудовищных размеров, высотой под три метра, с десятками конечностей, торчащих в разные стороны. Руки — по шесть, семь, десять штук, разной длины: одни нормальные, другие скрюченные, третьи с лишними суставами. Ноги — четыре, растущие из раздутого живота, двигающиеся в несинхронном хаосе.

Головы...

Голов было три.

Они торчали из плоти, словно маски на щупальцах. Одна — мертвая, с пустыми глазницами и открытым ртом. Вторая — как будто спящая, веки закрыты, губы еле шевелятся.

Третья...

Третья была живой.

И смотрела на них.

Молодое лицо с русскими чертами. Короткие русые волосы. Голубые глаза, налитые кровью. Кожа бледная, почти прозрачная — под ней шевелились жилы, мышцы, что-то тёмное, живое, пульсирующее.

Губы дрогнули.

— По... могите...

Голос хриплый, едва слышный, словно доносился из-под воды.

— Помогите... мне...

Воронов замер.

Он знал это лицо.

Рядовой Иван Кузнецов. Двадцать лет, призван из Курска. Пропал месяц назад во время разведки в этих же местах. Числился погибшим. Похоронка ушла матери.

— Дед, — прохрипел Топор, пятясь назад. — Что это за хрень?..

Существо дёрнулось. Сделало шаг вперёд. Ноги двигались рассинхронно, как у марионетки. Из раздутого живота вывалился кусок кишки — толстый, чёрный, скользкий. Он шлёпнулся на пол, дёрнулся, словно живой, и мгновенно втянулся обратно.

— Помогите... — снова прошептало лицо Кузнецова. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с какой-то чёрной жидкостью. — Я не хочу... Я не хочу быть...

А потом всё тело содрогнулось.

И из десятков ртов — из голов, из разрывов на плоти, из самого живота — вырвался крик.

Не человеческий.

Хоровой.

Как будто кричало одновременно множество голосов, сливаясь в один — нечеловечески высокий, режущий уши, заставляющий кровь стыть в жилах.

— СТРЕЛЯЙ! — рявкнул Воронов.

Мария выстрелила первой. Пуля пробила одну из голов — мёртвую, с пустыми глазницами. Та лопнула, словно перезрелый арбуз, брызнув чёрной слизью.

Существо дёрнулось, но не упало.

Из раны хлынула не кровь, а та же чёрная масса. Она стекала, капала на пол, и там, куда падала, камень покрывался чёрной плесенью.

Топор швырнул гранату. Взрыв. Грохот оглушил, дым заполнил зал. Воронов закрыл лицо рукой и закашлялся. Уши звенели.

Когда дым рассеялся, существо всё ещё стояло.

Оно было разорвано пополам — верхняя часть держалась на тонкой полоске плоти. Но части шевелились, ползли друг к другу, щупальца тянулись, цеплялись, пытались срастись.

Из ран лилась чёрная жидкость, и там, где она попадала на мёртвую плоть Кузнецова, та оживала: дёргалась, росла, словно возвращаясь к жизни.

— Бежим, — крикнул Воронов. — БЫСТРО!

Они рванули к выходу.

За спиной раздался новый крик. Потом — хлюпанье, шорох, скрежет когтей по бетону.

Оно шло за ними.

***

СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА

СС-Штандартенфюрер Отто Вернер, куратор Projekt Erebus

Кому: Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер

Дата: 22 января 1944

Гриф: Geheime Reichssache (Совершенно секретно)

Mein Reichsführer,

С прискорбием вынужден доложить о критической ситуации на Объекте-7 (деревня Красное).

27 декабря 1943: Субъект №12 (бывший военнопленный, славянин, мужчина, 23 года) продемонстрировал аномальную реакцию на внедрение Субстанции-Э. Вместо ожидаемого усиления физических параметров началась неконтролируемая мутация. Рост биомассы превысил расчётные показатели в 340 раз.

4 января 1944: Субъект прорвал ограждения лаборатории. Потери среди персонала — 12 человек. Тела не обнаружены. Предположительно, поглощены.

17 января 1944: Субъект захватил 80% подземного комплекса. Попытки ликвидации с помощью огнемётов и взрывчатки — безуспешны. Субстанция-Э демонстрирует способность к регенерации и самовоспроизводству.

21 января 1944: Выжившие (7 человек) заблокированы на верхнем уровне. Запасы продовольствия на 3 дня. Радиосвязь нестабильна.

Вывод: Объект-7 не подлежит восстановлению. Рекомендую полную эвакуацию оставшегося персонала и уничтожение комплекса посредством авиабомбардировки.

Прошу санкции на выполнение операции.

SS-Standartenführer Otto Werner

Резолюция рейхсфюрера Гиммлера (написано от руки):

"Эвакуация не санкционирована. Объект законсервировать. Территорию объявить Sperrgebiet. Weitere Forschung aussetzen. (Дальнейшие исследования приостановить.) 23.01.44 H.H."

***

Часть третья. Лаборатория

Они мчались по коридорам, задыхаясь, спотыкаясь в темноте. Красные лампы мигали: то гасли, то вспыхивали. За спиной — хлюпанье, такое близкое, что Воронов ощущал его затылком — ещё секунда, и щупальце схватит его за шею.

— Сюда! — крикнул Сорокин, указывая на дверь слева.

На ней надпись: Projekt Erebus. Nur für autorisiertes Personal. Только для уполномоченного персонала.

Сорокин пнул дверь ногой. Та поддалась — замок был выломан изнутри. Они ввалились внутрь, Топор шёл последним: захлопнул дверь за ними, навалился на неё спиной, пытаясь удержать хоть какую-то преграду между собой и тем, что ждало снаружи.

— Держите... Держите её!

Воронов и Мария прижались к дверь плечами. Секунду ничего. Потом — удар. Тяжёлый, мясистый. Дверь выгнулась. Ещё удар. Металл затрещал.

— Не выдержит! — прохрипел Топор.

Воронов огляделся.

Они были в лаборатории.

Большое помещение, метров пятнадцать в длину. Столы завалены оборудованием: микроскопы, колбы с мутной жидкостью, пробирки с тем, что когда-то было красным, а теперь превратилось в чёрную, густую массу. На стенах — плакаты с изображениями человеческого тела, искажённого, изменённого: к телам пририсованы щупальца, дополнительные конечности, органы непонятного назначения, словно нарисованные сумасшедшим анатомом.

В центре комнаты стоял огромный стеклянный резервуар, размером с автомобиль.

Он был заполнен чёрной жидкостью.

Внутри что-то плавало.

Что-то большое.

Что-то с слишком большим количеством глаз.

— Что... что это? — выдохнул Сорокин, не отрывая взгляда.

Воронов медленно отступил от двери — удары снаружи прекратились. Тишина. Зловещая, давящая.

Он подошёл к столу, на котором лежала толстая тетрадь в кожаном переплёте. Схватил её и начал листать. Страницы были исписаны немецким, но кое-что всё же удавалось понять: странные схемы, пометки, даты.

15 января 1944 — первый успешный синтез

3 февраля — внедрение в живой организм

18 февраля — субъект №12 продемонстрировал повышенную регенерацию

27 февраля — субъект №12 вышел из-под контроля. Потери: 34 человека

И в конце, крупными буквами, дрожащим почерком:

“Der menschliche Körper ist nur ein Gefäß. Wir haben das Tor geöffnet. Gott vergib uns.”

Человеческое тело — лишь сосуд. Мы открыли врата. Боже, прости нас.

— Они с ума сошли, — прошептал Сорокин, заглядывая через плечо. — Они пытались создать... что? Сверхсолдат? Оружие?

— Не оружие, — тихо сказала Мария, не отрывая взгляда от резервуара. — Что-то другое. Что-то, что... не должно существовать.

Она не договорила.

Потому что резервуар треснул.

Тихо. Почти незаметно. Тонкая трещина побежала снизу вверх, от основания к крышке. Потом появилась ещё одна. И ещё. Паутина трещин расползалась по стеклу, словно живая.

И вдруг — стекло лопнуло.

Взрывом.

Осколки полетели во все стороны. Воронов успел закрыться рукой — осколок полоснул по щеке, и тёплая кровь заструилась по подбородку.

Чёрная жидкость хлынула на пол волной, растекаясь и заливая всё вокруг. Воронов отступил, ноги скользнули — жидкость была густой, липкой, тёплой, как кровь.

А вместе с ней — существо.

Оно выкатилось из резервуара — бесформенное, огромное. Размером с медведя, но без костей, без структуры. Масса щупалец, глаз, ртов, конечностей срослась в единое пульсирующее нечто. Глаза — десятки глаз, разных размеров, некоторые человеческие, другие нет — следили за всем сразу.

Оно двигалось, как волна. Ползло. Растекалось. Поглощало всё на своём пути — столы, оборудование, колбы. Всё растворялось внутри массы, исчезало без следа.

Мария выстрелила. Пуля вошла в тело существа, как в воду — без эффекта, без крови, просто исчезла, словно проглоченная.

Топор рявкнул что-то нечленораздельное и бросился вперёд, нож наперевес. Воронов попытался его остановить, схватил за ремень, но было уже поздно.

Существо метнуло щупальце — толстое, мускулистое, покрытое скользкой слизью. Оно обвило Топора за талию и подняло в воздух, словно куклу.

Он закричал — дико, по-звериному — и стал рубить щупальце ножом. Лезвие входило в плоть, но не резало, лишь вязло, как в смоле.

— ТОПОР! — заорал Сорокин.

Щупальце дёрнулось и мгновенно втянуло Топора внутрь пульсирующей массы.

Он исчез. Просто исчез — поглощённый живой плотью, которая сомкнулась над ним, словно вода вокруг камня.

Крики Топора оборвались так внезапно, что в ушах повисла гнетущая тишина.

Воронов стоял, не в силах пошевелиться. Смотрел на то место, где секунду назад был человек.

Через мгновение из колышушейся массы медленно показалась рука. Знакомая рука Топора — широкая, с мозолями на ладони, с иконкой Николая Угодника на запястье. Она дернулась, разжалась… а затем сжалась в кулак.

Потом показалась голова.

Голова Топора. Но глаза… глаза были чёрными. Совсем чёрными. Без зрачков, без белков — просто две дыры, глядящие в пустоту.

Рот открылся.

И из него вырвался голос — не голос Топора, а множество голосов, говорящих одновременно:

— Присоединяйтесь… к нам… станьте… больше…

— Господи, — прошептал Сорокин, отступая к стене. — Господи, что это...

Существо двинулось к ним. Медленно. Неотвратимо. Оно заполняло пространство, растекалось по стенам и потолку, как тёмная, живая тьма.

— Бежим! — Воронов схватил Сорокина за шиворот и потащил к двери. — МАРИЯ, УХОДИМ!

Но Мария стояла, не двигаясь. Смотрела на существо. На её лице не было страха — только холодное, отстранённое любопытство.

— Мария! — рявкнул Воронов.

Она медленно повернула голову, посмотрела на него. И улыбнулась. Впервые за все месяцы, что он её знал.

— А знаешь… — тихо сказала она. — Мне уже всё равно.

И сделала шаг к существу.

Воронов рванулся к ней, но Сорокин схватил его за руку.

— Не успеем! — кричал лейтенант. — Она сама выбрала!

Щупальце обвило Марию за талию. Она не сопротивлялась. Только закрыла глаза.

И исчезла внутри массы.

Воронов стоял секунду. Две. Смотрел, как чёрная плоть пульсирует, растёт, заполняет лабораторию, словно живой кошмар.

Потом развернулся и побежал.

***

ПЕРЕХВАТ РАДИОПЕРЕДАЧИ

Объект: немецкий гарнизон, д. Красное

Дата: 27 января 1944, 03:47

Расшифровано: 28 января 1944

Гриф: Совершенно секретно

[Шум, помехи. Голос — мужской, молодой, надломленный. Говорит по-немецки.]

— ...wiederholen, dies ist Objekt Sieben... wiederhole... Objekt Sieben... Ist da jemand? Hört mich jemand?

[Повторяю, это Объект-7... повторяю... Объект-7... Есть кто-нибудь? Кто-нибудь меня слышит?]

[Пауза. Дыхание тяжёлое, хриплое.]

— Wir haben einen Fehler gemacht. Einen schrecklichen Fehler. Es... es ist aus dem Reservoir entkommen. Subjekt Prime. Wir konnten es nicht aufhalten.

[Мы совершили ошибку. Ужасную ошибку. Оно... оно вырвалось из резервуара. Субъект Прайм. Мы не смогли остановить его.]

[Звук на фоне — хлюпанье, скрежет, словно что-то ползёт.]

— Die anderen... sie sind alle tot. Doktor Hartmann, Müller, Schmidt... alle. Es hat sie... verschlungen. Absorbiert. Ich habe gesehen, wie ihre Gesichter... wie sie aus der Masse herausragten... und schrien...

[Остальные... они все мертвы. Доктор Хартманн, Мюллер, Шмидт... все. Оно их... поглотило. Абсорбировало. Я видел, как их лица... как они торчали из массы... и кричали...]

[Всхлип. Голос дрожит.]

— Ich bin der letzte. Ich habe mich im Kommunikationsraum eingeschlossen, aber... aber es kriecht durch die Lüftungsschächte. Ich höre es. Es kommt näher.

[Я последний. Я заперся в комнате связи, но... но оно ползёт через вентиляцию. Я слышу его. Оно приближается.]

[Пауза. Звук усилился — царапанье, словно когти по металлу.]

— Bitte... wenn das jemand hört... zerstört diesen Ort. Verbrennt alles. Lasst es nicht entkommen. Es darf nicht... es darf nicht in die Welt...

[Пожалуйста... если кто-то это слышит... уничтожьте это место. Сожгите всё. Не дайте ему вырваться. Оно не должно... оно не должно попасть в мир...]

[Грохот. Звук ломающегося металла.]

— Nein! NEIN! NEIN! BLEIBT WEG! BLEIBT—

[Нет! НЕТ! НЕТ! ОТОЙДИ! ОТОЙ—]

[Крик. Глухой, захлёбывающийся. Потом — тишина.]

[Потом — голос. Другой. Низкий, гортанный, нечеловеческий. Говорит по-немецки, но слова искажены, растянуты.]

— Wir... sind... mehr... geworden...

[Мы... стали... больше...]

[Связь оборвалась.]

Примечание дежурного офицера:

"Передача больше не возобновлялась. Объект-7 объявлен потерянным. Рекомендуется направить разведгруппу для установления обстоятельств."

***

Часть четвёртая. Взрыв

Они вырвались в коридор и захлопнули за собой дверь. Сорокин прислонился к стене, задыхаясь. Лицо его блестело от пота и слёз.

— Мы их бросили… — хрипел он. — Мы их просто…

— Они мертвы, — резко перебил Воронов. — Давно мертвы. Всё, что там осталось, — не они.

За дверью раздался удар. Металл выгнулся. Ещё удар. Петли затрещали.

— Оно идёт… — прошептал Сорокин, сжимая плечо Воронова.

Воронов рванул к лестнице. Существо ползло за ними. Хлюпанье, скрежет, шорох пульсирующей массы, заполняющей коридоры. Оно росло, растекалось, поглощало стены и пол, становясь всё страшнее и ближе.

Они влетели в церковь.

Ляхов стоял у рации, бледный, как мертвец. Когда увидел их — только двоих — лицо его исказилось.

— Где остальные?

— Мертвы, — выдохнул Воронов. — Вся взрывчатка. СЕЙЧАС!

Ляхов не спорил. Достал из ранца гранаты — пять штук, толовые шашки — три. Всё, что у них осталось.

— Этого мало, — сказал он.

— Хватит, — Воронов схватил шашки и рванул к люку.

Существо уже вылезало. Чёрная масса заполнила проём, растекалась по полу церкви. Щупальца ползли по стенам, оставляя липкие следы. И глаза — сотни глаз — всматривались в них, живые и ненасытные.

И в этой массе — лица.

Лицо Топора. Лицо Марии. Лицо Кузнецова. Лицо немецкого солдата. Ещё. Ещё. Ещё. Десятки лиц, вмурованных в плоть, живых, дышащих, шепчущих что-то на разных языках.

Сорокин стоял посреди церкви, недвижимый. Смотрел на существо. В глазах его было что-то большее, чем страх — благоговение.

— Это не смерть, — прошептал он. — Понимаешь? Это… восхождение. Они нашли способ преодолеть плоть. Стать чем-то большим. Единым. Мы… мы всегда были одиноки. А они…

— Заткнись, — рявкнул Воронов, хватая его за шиворот. — Заткнись и беги!

Но Сорокин не слушал. Он шагнул к существу. Протянул руку.

— Я хочу понять...

Существо выпустило щупальце. Тонкое, почти нежное. Коснулось его руки.

Сорокин застыл. Глаза расширились, рот приоткрылся — но крика не было. Только тихий, удивлённый, восторженный выдох.

— Я… вижу…

Воронов выстрелил.

Очередь из ППШ в упор. Пули прошили Сорокина — грудь, живот, плечо. Он рухнул на пол, кровь хлынула из ран.

Щупальце дёрнулось и отступило.

Воронов не посмотрел на тело. Он заложил взрывчатку у основания люка, воткнул детонатор, поджёг фитиль. Двадцать секунд.

— Беги! — крикнул он Ляхову. — К выходу! БЫСТРО!

Ляхов рванул к двери, Воронов — за ним. Существо уже заполнило половину церкви, масса ползла по стенам и потолку, десятки щупалец тянулись к ним, оставляя за собой влажные, блестящие разводы.

Одно схватило Воронова за ногу.

Он упал. Автомат вылетел из рук, покатился по полу. Щупальце тянуло его обратно, к массе, к лицам, к шепчущим ртам.

Воронов рубанул щупальце ножом — оно лопнуло, брызнув чёрной жидкостью, густой и резкой, как масло. Он вскочил, схватил автомат и побежал.

Десять секунд.

Они вырвались из церкви.

Пять секунд.

Воронов толкнул Ляхова вперёд, сам рухнул на снег, закрыл голову руками.

За спиной — взрыв.

Не один. Цепная реакция. Гранаты сдетонировали одновременно с толом. Ударная волна швырнула Воронова вперёд, перевернула в воздухе. Он приземлился в сугроб, снег набился в рот, нос, уши.

Земля содрогнулась.

Грохот. Оглушающий, как конец света.

Потом — тишина.

Часть пятая. Возвращение

Очнулся он от холода.

Снег падал на лицо, таял, стекал за шиворот, жёг кожу. Тело ныло — рёбра сломаны, рука вывихнута, в ухе звенело так, что он не слышал собственного дыхания. Но он был жив.

Открыл глаза.

Над ним стояли люди. Расплывчатые силуэты в белых маскхалатах — советские солдаты. Один из них, молодой лейтенант с усталым лицом, присел на корточки и посветил фонариком ему в глаза.

— Живой. Носилки, быстро!

Воронова подняли и понесли. Он попытался что-то сказать, но горло не слушалось. Только хрип.

Сквозь пелену снега он видел: церковь — руины, дым, пепел. Обрушенные стены. В обломках догорал огонь. Больше ничего.

Ляхова нет.

Марии нет.

Сорокина нет.

Топора нет.

Только он.

Солдаты несли его к грузовику. Кузов “полуторки”, брезент мокрый от снега. Один из солдат, постарше, с густыми усами, посмотрел Воронову в лицо — и резко отшатнулся.

— Господи...

Другой перекрестился. Широко, размашисто, как крестятся в деревнях перед иконами.

Воронов не сразу понял. Потом взглянул — и увидел в стекле кабины собственное отражение.

Глаза.

Его глаза были чёрными.

Полностью чёрными. Без зрачков, без радужки, без белков — просто две бездонные дыры в пустоту. И внутри них что-то медленно шевелилось, как волны на поверхности тёмной воды.

Воронов попытался закричать, но из горла вырвался не крик.

Голос.

Низкий. Чужой. Не его. Словно из глубины земли, из-под завалов:

— Вы долго…

Воронов — или то, что от него осталось — медленно улыбнулся.

Улыбка растянулась слишком широко. Шире, чем могли растянуться человеческие губы. Уголки рта треснули, выступила кровь — чёрная, густая, как нефть.

А в его чёрных глазах отражалось небо, снег, солдаты… и что-то ещё. Огромное. Древнее. Что-то, что смотрело сквозь него — на мир.

КОНЕЦ

Из архива НКВД, март 1944 года:

Рядовой Воронов Николай Сергеевич, 1904 г.р., после инцидента в деревне Красное (координаты засекречены) доставлен в спецгоспиталь НКВД № 7. Состояние критическое. Физиологические аномалии: полная депигментация глазных яблок, температура тела 34 °C, частота сердцебиения 31 удар в минуту.

Субъект демонстрирует признаки делирия, говорит на неизвестном языке (лингвистическая экспертиза результатов не дала). Рекомендуется полная изоляция в закрытом объекте. Контакт с субъектом строго запрещён.

Объект представляет угрозу государственной безопасности.

Деревня Красное стёрта с карт. Территория в радиусе 5 км объявлена запретной зоной. Доступ закрыт. Нарушителей расстреливать на месте.

Проект “Эребус” — закрыт.

Но не завершён.

Материалы изъяты и переданы в Лабораторию №12. Исследования продолжаются под грифом “Совершенно секретно”.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Берман И.Л.