Баюн В Законе?

Тишина чертогов Кощея Бессмертного была особая — не живая, а законсервированная, как воздух в гробнице. Пылинки замерли в лучах лунного света, пробивавшегося через витражное окно с изображением трёхголового орла. На резной полке из чёрного дерева, на бархатной подушке цвета запекшейся крови, покоился главный шедевр коллекции Бессмертного: хрустальная ваза для души.

Она была не просто сосудом. Она была историей. Вырезанная из единого кристалла лунной слёзы тысячу лет назад, она переливалась внутренним светом — мягким, тёплым, живым. В ней танцевали искорки: души, которые Кощей коллекционировал не из злобы, а из эстетического любопытства. Они пели тихую, едва уловимую песню — хор потерянных надежд и угасших страстей.

Эту тишину разрезал, как бархат острыми когтями, стремительный, беззвучный силуэт.

Кот Баюн вошёл в реальность чертогов не через дверь — он проявился, как мысль в спящем мозгу. Одна секунда — пустота, следующая — он уже здесь, грациозно приземлившись на резной балке под потолком. Его чёрная шерсть впитала весь свет вокруг, оставив лишь два изумрудных пятна — узкие, довольные глаза.

«Ску-у-учно», — протянул он мысленно, хотя мог бы и вслух. Голос у него был бархатный, с низкой вибрацией, от которой дрожала пыль на полках. Но сегодня он играл в молчаливую охоту.

Он облизнул лапу, пригладил усы. Чертоги Кощея были одним из его любимых «маршрутов» для внеплановых визитов. Предсказуемо-непредсказуемые, как сам Бессмертный: то задумчивый и меланхоличный, то впадающий в ярость из-за криво поставленного подсвечника. Баюн обожал нарушать оба этих состояния.

Его взгляд скользнул по сокровищам: золотые кубки, ржавые мечи героев (с ироническими табличками), застывшие в крике магические кристаллы. И остановился на вазе.

«А что, если...»

Идея созрела мгновенно, сладкая и озорная, как спелая ягода. А что, если слегка... подтолкнуть её? Не разбить, нет. Просто сдвинуть с места. Посмотреть, как Кощей заметит смещение своего любимого экспоната. Будет ходить кругами, щупать бархат, подозревать слуг, а потом, через неделю, обнаружит, что ваза стоит ровно на три миллиметра левее. И его вечное лицо покроется сеточкой недоумения.

Баюн мурлыкнул от предвкушения.

Он с пружинил на лапах, оценил расстояние. Прыжок — не просто перемещение в пространстве, а искусство. Надо было коснуться полки лишь кончиками когтей, мягко, как падающее перо, толкнуть вазу ровно на нужный миллиметр и отскочить обратно на балку. Идеальный маленький хаос. Безупречная шалость.

Он собрался, сжался в чёрный комок энергии.

И прыгнул.

Полет был идеален. Беззвучен. Точен. Он летел, растянувшись в струнку, наслаждаясь мигом невесомости между мирами — тем самым мигом, ради которого и стоило прыгать.

Но в самый последний момент, когда до полки оставался волосок, в ткани реальности чертогов дрогнула едва заметная нить. Кощей, видимо, обновил защитные чары утром. Ничего серьёзного — просто лёгкое, коварное сопротивление, как у желе под плёнкой.

Баюн чихнул. От неожиданности.

И вместо грациозного касания совершил нечто среднее между падением и шлепком.

Его передняя лапа приземлилась не на полку, а прямиком на округлое плечо вазы. Хрусталь мелодично звякнул, протестуя.

«Ой», — подумал Баюн, уже пытаясь оттолкнуться.

Было уже поздно.

Ваза качнулась, сделала один нерешительный поворот на месте, будто решая, падать ли ей с достоинством или попытаться устоять. И выбрала первое.

Падение показалось Баюну неестественно долгим. Он завис в воздухе, увидев, как лунный свет играет в гранях летящего кристалла, как искорки душ внутри вспыхивают тревожным, синим светом. Это было даже красиво.

Затем ваза встретила каменный пол.

Звук был не громкий, а... ясный. Невероятно ясный. Тысяча мелких, чистых нот, спетых разом и тут же оборвавшихся. Хрусталь рассыпался на бесчисленные осколки, которые ещё секунду переливались, как слёзы, а потом потухли.

Из разбитого сердца вазы вырвался вздох — тёплый, печальный, пахнущий полынью и старой любовью. Души, одна за другой, вспыхнули и растаяли в воздухе, словно пена. Последней угасла розовая искорка — та, что, по слухам, принадлежала одной очень несговорчивой царевне.

Наступила тишина. Гораздо громче, чем была до этого.

Баюн приземлился среди осколков, осторожно стряхнул лапу. «Ну вот», — подумал он без особого раскаяния. — «Не танец, но всё же спектакль».

Шаги прозвучали раньше, чем он ожидал. Тяжёлые, мерные, отдающиеся эхом в каменных сводах.

Кощей Бессмертный стоял в арке. Не в своём привычном облике скрюченного старика, а в истинном — высокий, сухопарый, с лицом из жёлтой кости и глазами, в которых горели зелёные огоньки. На нём был халат цвета ночи, и он был безмятежен. Слишком безмятежен.

Он молча смотрел на осколки. На рассыпавшийся бархат. На угасающие последние искорки.

— Баюн, — произнёс Кощей. Голос был тихий, ровный, безжизненный, как скольжение камня по льду. — Я эту вазу… очень любил.

— Она сама упала, — немедленно заявил Кот, садясь и обвивая хвостом лапы. Он поднял голову с видом невинной жертвы обстоятельств. — Я пытался её спасти. Прямо героически. Но она… скользкая.

Кощей не улыбнулся. Он медленно подошёл, костяными пальцами поднял один крупный осколок — тот, где ещё держался кусочек изящной гравировки в виде вьюнка.

— Её мне подарила, — он сделал паузу, в его глазах мелькнула настоящая, старая боль, — Снегурочка. За день до того, как её сердце растаяло от первой любви. Последний подарок последней зимней девы. В ней был осколок её смеха.

Баюн почувствовал лёгкий, совсем крошечный укол чего-то неприятного где-то под рёбрами. Не раскаяния, нет. Скорее, досадного осознания, что шалость вышла за рамки художественной и вторглась в область… личного.

— Я не знал, — пробормотал он, и это была правда.

— Ты никогда не знаешь! — Голос Кощея впервые взорвался, ударившись о стены, как хлыст. Зелёные огни в глазницах полыхнули. — Ты прыгаешь, как слепой котёнок, ломая то, что другим дорого! Ты — бич миров, Баюн! Ты — ходячая неаккуратность!

— Ну, я же сказал, извини… — начал Баюн, но Кощей перебил его.

— Извини? — Он засмеялся, и этот звук был страшнее крика. — Ты думаешь, это исправит осколки? Вернёт смех? Нет. Но знаешь что исправит?

Кощей бросил осколок. Тот звякнул среди других.

— Симметрия.

Он щёлкнул пальцами.

Из тени за его спиной выползли звенья. Не железные, нет. Серебряные, холодные, испещрённые бегущими письменами. Магическая цепь. Она двигалась сама, как змея, с тихим, зловещим шелестом.

Баюн отступил на шаг, шерсть на загривке встала дыбом.

— Подожди, Кощей, давай поговорим… Могу я тебе новую вазу найти? Смешнее! С драконами!

— Молчи, — тихо сказал Бессмертный. — Тебе надоел хаос, который ты сеешь? Прекрасно. Теперь у тебя будет порядок. Вечный. Неподвижный.

Цепь взметнулась в воздух. Баюн попытался прыгнуть, раствориться между мирами — но пространство вокруг вдруг стало вязким, плотным, как мёд. Чары чертогов, те самые, что вызвали чих, теперь держали его.

— Нет! — взвыл Кот, впервые за много веков почувствовав ледяную панику. — Кощей, не надо! Я буду хорошим! Я… я буду тихим!

— Так не доставайся же ты никому! — прогремел голос Кощея, наполненный яростью и странной, усталой горечью.

Первое звено обвило дубовую балку у потолка. Второе и третье — стремительно понеслись к Баюну. Он отбивался, царапался, шипел, выплёскивая всю свою мощь — но чары цепи гасили его силу, как воду льют на огонь.

Холодное серебро сомкнулось вокруг его шеи, не туго, но неумолимо. Ошейник. Длинная цепь, тянущаяся к дубу.

Баюн рухнул на пол среди осколков, оглушённый, униженный. Ощущение было невыносимым. Не боль — а плен. Абсолютный, безнадёжный. Он потянулся за край мироздания — и наткнулся на холодную стену.

Кощей смотрел на него сверху, и гнев в его глазах уже сменился чем-то другим. Удовлетворением? Печалью?

— Сиди. Остынь. Подумай о сломанных вещах, — произнёс он и повернулся, чтобы уйти. На пороге обернулся. — И знай, Баюн, что я буду присылать к тебе дрессировщиков. Один за другим. Пока один из них не сделает из тебя ручного зверька. Или пока ты не усыпишь их всех. Мне всё равно. Мне уже ничто не дорого.

Шаги затихли. Баюн остался один среди тишины, осколков и холодного прикосновения цепи.

Он дёрнулся, пытаясь стянуть ошейник. Без толку. Зашипел на исчезающие души. Те просто растаяли. Он лёг на холодный камень, поджал лапы, упёрся подбородком в пол. Изумрудные глаза горели обидой, яростью и обещанием.

«Дрессировщиков? — прошептал он в наступившую пустоту, и его голос прозвучал одиноко и опасно. — Присылай. Присылай хоть сотню. Я их всех уложу спать. На очень-очень долгий сон».

Он закрыл глаза, но не для того, чтобы спать. А для того, чтобы начать ждать. И копить силы для первой же колыбельной, которую споёт невинному дураку, что придёт его «исправлять».

Где-то вдалеке, в мире Явь, родилась девочка по имени Анжела. Её первым словом было «дай», а первой игрушкой — плюшевый кот, которого она пыталась «лечить», заворачивая в бинтики.

Цепь у дуба звякнула, как будто в ответ на далёкое будущее. Но будущее уже было прописано в звеньях. И ему оставалось лишь наступить.