Бежать

Когда от кого-то убегаешь, хочется, чтобы в тело было встроено зеркало заднего вида. Неплохо было бы знать, что происходит за спиной и как скоро руки догоняющих дотянутся до плеч. Оборачиваться — это снижать скорость; оборачиваться — нарушать технику бега.

Я не был профессиональным спортсменом, но осенней ночью бежал, как на Олимпиаде. Марафон по гетто. За мной гнались трое и… прошлое.

Мокрый от ливня, теперь я ценил время. Чтобы рассчитаться с долгами, мне давали сначала пять месяцев, затем пять дней, пять часов, наконец, пять минут. Не действовало, пока время не сузилось до нескольких секунд, а пространство до улицы.

Я бежал с такой скоростью, что меня боялись даже «самокатчики», сторонились доставщики еды. Я мог запросто снести их, перемолоть, пережевать. Главная дорогая была у меня.

Нужно было добежать до станции вокзала, раствориться в ЖД путях, добраться до аэропорта. Билет на самолет был куплен.

«Стой, сука!» — кричали мне вслед, и я ориентировался по звуку, как близко они ко мне.

Вдох. Выдох. Фабрика по производству адреналина работала в третью смену, в виски долбили отбойные молотки, во рту была засуха.

Красный человечек светофора. Четырехполосная дорога. Русская рулетка — разрезать собой ее вены под гудки фур и визг тормозных колодок.

Шаг… только не упасть… шаг… только не подвернуть ногу… шаг… не зацепиться за бордюр… шаг, шаг, шаг. Намокшая одежда прилипала, сумка через плечо билась об бедро, цепочка на шее душила. Дали б мне реку — я бы прыгнул в нее, обрыв — я бы сорвался вниз.

— Давай Зуев, давай! Скоро у тебя откроется второе дыхание! — кричал мне физрук на районных соревнованиях.

— Зуев, Зуев, Зуев! — скандировала группа поддержки.

— Где… это… ваше… гребаное… второе… дыхание? Заткнулись все! — теперь орал в ответ я, глотая дождь. «Аптека. Микрозаймы. Пивас».

Я обернулся. Из троих близко были двое. Один круто отстал.

Резко свернул налево — во дворы. Удивившись себе, перепрыгнул через высокие ограждения с мигающими красными лампочками, расставленные ремонтниками. Вперед! Пробежав с десяток метров, поскользнувшись на земляной жиже из вскрытой грудной клетки асфальта, я упал в грязь. Кувырок. В кино это смотрелось эффектнее.

Ползти… бежать на четырех конечностях… не останавливаться. Ладони в кровь, на лице отпечаток города. Распрямиться. Набрать скорость. Шаг, шаг, шаг. Мимо «детской радуги» и турников, мимо лавочки со спящим бомжом. Ногой в песочницу — треснула кем-то забытая игрушка; руками об угол пятиэтажки — за стеной, наверное, кто-то смотрит ТВ, лицом по веткам кустов — царапины на лбу и щеках.

До вокзала оставалось совсем чуть-чуть — еще пара дворов, затем перебежать дорогу и по проселочной прямо и направо. Навигатор в голове построил путь с превышением скорости.

Я почувствовал эйфорию — в мозге что-то переключили. Я стал легче, я сбрасывал с себя кожу, как балласт, я транслировал в землю ритм себя. Это был уже не бег, а танец и каждое его движение — выражение жизни и свободы. Освобождение.

Впечатавшись в стеклянную дверь вокзала и оставив мокро-грязный отпечаток, дернул ручку на себя. Закрыто! Горит свет, но конец тоннеля, не работает после одиннадцати. Я упал на колени и заржал, захрипел, застонал. Я загнанная лошадь, пристрелите меня.

Это был конец. Я не мог встать, сдался, лег на крыльце вокзала, сжавшись в мокрый комок, и закрыл голову руками.

«Сейчас будет удар… и еще один… и еще!» — готовился я, но ничего не происходило. Я почувствовал чье-то дыхание в районе затылка, кто-то облизывал мои волосы.

Обернулся. Грязный, промокший и болезненно худой пёс принялся тыкаться в меня холодным носом, лизать и скулить. Я перевернулся на спину и посмотрел в небо. Чернота. Я внутри квадрата Малевича.

— Ну, ну же, перестань! — смеясь и плача, говорил я псу. — Дай отлежаться, погоди ты, сейчас… Еще немного отдышусь, и пойдем тебе за едой. Есть тут рядом шаурмячная.

Собака легла, прижалась, положила мне голову на грудь. Я провел руками по ее мокрой липкой шерсти. На лице пса было удивление, словно его впервые кто-то погладил.

Я плакал, как ребенок, когда садился в такси и смотрел на пса. Поняв, что сейчас уеду, он перестал есть. Глядел мне в глаза, вращал обмороженными ушами в разные стороны, надеялся.

— Прости! — сказал я.

Впереди был аэропорт, перелет, затем еще один. Новые жизнь и я. Всё изменилось. Только часть меня по-прежнему возвращается на вокзал, ложится в лужу на бетонном крыльце, обнимает пса и говорит ему «прости».

<август 24-го>