беглый чиновник

Один поиздержавшийся чиновник решил исправить свое положение неотложным образом. Для этого он отправился в забытое богом Челядино якобы с инспекцией. И челядинцы сами ему деньги на блюдечке выложили, через старосту, который от лица всех просил отца родного походатайствовать в выдаче ссуд: печки без задвижек стоят, а уже зима. Пилы нужны, топоры, чтобы дальше строиться. Чиновник этот деньги взял и пообещал ускорить дело. Только он заранее знал, что сие невозможно. Попрощался со старостой, и сани тронулись. Как знать, дал бы он себе слово исправиться, если бы его не отхлестало по щекам колким снегом. Только что от этого мужику, никакого прока – останется он в этом году без дефицитнейшего железа, сена и зерна на весну.

Из Челядино наш чиновник отправился погостить к одной вдовушке, жившей недалеко от тех мест. Он приедет к ней с подарками! Ох и жарко им будет! – рисовались ему картины одна за другой. Он укрылся от ветра шубой, чтобы получше их разглядеть. Там, под шубой, вдовушка была еще желаннее. Но в доме у нее почему-то холодно. А причина такой досады – нет задвижек для печей. Чиновник показался из-под шубы на улицу слепым кутенком, щурясь от летевшего в глаза снега. «Ход делу дать невозможно, голубушка, по причине негласного табу со стороны начальства – с ссудами повременить, – запричитал он. – Разве написать донос, сделаться лицом, пожелавшим остаться инкогнито?». И вдруг стало ему так тесно, так тесно – хоть в петлю лезь от невозможности исполнить данное себе слово – исправиться. Можно, конечно, выкрутиться перед челядинцами, мол, ходатайствуя, сам пострадал, получил выговор, отстранили от дел и все такое. Но отчего же так худо, так черно на душе?

После вдовушки наш чиновник по дороге в Вийск задержался на постоялом дворе покутить в свое удовольствие. Утром уезжать – а денег нет, украли! Он догадался, кому обязан таким положением. С этим человеком они полчаса тому назад в буфете вместе чай пили. Но не пойман – не вор, к тому же человек этот из дворян, где мелкому чину найти на него управу, и уж тем более действовать законными способами. Надо понимать, дворянин тот проиграл казенные деньги.

По дороге в Вийск сани пострадавшего чиновника обогнала важная карета. Пришлось съехать на обочину, чтобы ее пропустить. Он проводил карету взглядом, сказал кучеру обождать ехать далее и долго сидел в раздумьях, что ему делать? Нарисовал себя в кандалах и приказал поворачивать.

Он вернулся… в Челядино еще денег просить под тем предлогом, что дело якобы сдвинулось, и чтобы уж наверняка, надо еще, не ему, конечно, а кое-кому повыше его. Уж больно скоро, не верили мужики, пяти дней не прошло. Но денег шустрому дали.

И поехал наш чиновник, уже без шубы, которую пришлось продать, в другую сторону от Вийска, подавшись в бега в мундире под мужицким тулупом.

Чиновника звали Ефим Борзунов. Ума он был ясного, самостоятельного. Свидетельством тому – его представления обустройства государства российского, которыми зачитывались в узком кругу его товарищи. Во-первых, не правильно выбрано место для столицы. Петербург следовало бы расположить в Азове, тогда совсем другая была бы жизнь. Во-вторых, нынешний помазанник, Александр Павлович, слишком молод и далеко сидит, чтобы видеть, что на местах делается. Потому, то есть в-третьих, для лучшего порядка царь должен поочередно в каждой губернии пожить. Одним словом, Ефима Борзунова можно было смело записать в неблагонадежные. Он сознавал это и ждал последствий своего вольнодумия. И теперь жалел, что запискам была дана вольница. Ему представилось, что важная карета, которая встретилась по дороге в Вийск, ехала по его душу, и он поторапливал возничего, а возничий – лошадку. Та разбежится было, но по старости силенок ей явно не хватало, и она снова просядет на шаг; а то и вовсе остановится, будто спрашивала, верно едут, туда ли? Замысливший бегство отвечал ей мысленно: не сомневайся, туда, и уже вместо возничего кричал на нее: «Но-о! Пошла!» И побежит она, а ему все будет казаться, что они на месте стоят. И снова представится ему погоня. До родных мест под Азовом далеко, а было бы и близко, соваться туда не следует. Посему у него один путь – в Кяхту, оттуда в Китай податься, то есть ускользнуть совершенно. Такой план отступления созрел у опытного чиновника, немного даже путешественника. Он здешние места знает, а в 1805-м году по морю до Охотска ходил.

Итак, Ефим Борзунов рассудил следующим образом: пока его хватятся, пока соответствующая бумага на стол начальнику полицейского департамента ляжет, пока распоряжение спустят ниже, пока разыскивать начнут, то да сё, полгода в запасе у него есть. Обнадежив себя, он даже усмотрел некоторые преимущества в положении человека, оказавшегося, так сказать, между небом и землей: «Матерь Божья, неужто можно никому не принадлежать!»

«Все. Дальше не поеду», – через неделю пути объявил нанятый на постоялом дворе кучер. Борзунов ему еще денег сулил, готовый все отдать, лишь бы тот довез его до Кяхты. Но мужик на деньги не поманился. «Боюсь, дома меня потеряли. А ты птица вольная. Не боись, не выдам». И сказал, к кому из ссыльных в Кяхте следует обратиться, они ему дальше помогут. Тут как раз местный селянин на дороге подвернулся. Борзунов пересел к нему и приказал трогать. Но кто он без подорожной? И через месяц пути, где-то и окольными дорогами, повернул он назад, не сумев расстаться с чиновничьим мундиром и переодеться в мужицкое. А следовать далее чиновником было невозможно, ибо это грозило провалом предприятия.

И шел он обратно уже третий месяц в буквальном смысле на своих двоих. Ни денег, ни пропитания. На пути встретился ему кандальный этап. Звон цепей заставил беглеца опять повернуть назад. И снова затрусил он, не оглядываясь, в сторону Кяхты.

Испуга хватило на месяц. За это время он наконец избавился от мундира. Случай подвернулся, и Ефим выменял его на зипун, холщовые штаны и шапку. Первую милостыню он получил от старушки. Она подала из страха. В зипуне и шапке он больше походил на разбойника, чем на обычного бродягу. От недоедания и мошки ноги у Борзунова опухли, как и лицо. Не в каждый дом пускали его на ночлег. Но кто пускал, не жалел о том, ибо получая ценные уроки просвещения, узнавал о том, как обойти чиновника, вернее, с какой стороны к нему не следует подходить. Давал Ефим дельные советы и в других делах и вообще в разговоре был интересный собеседник. Он и на Камчатке бывал, иноземцев видел и в общение с ними вступал. По дороге в Кяхту случалось батрачить. В июне, причастился в сельской церкви. Пьяненький поп, не моргнув глазом, отпустил ему все грехи. Вышел Борзунов из церкви и снова повернул обратно – в Вийск, решив, что будет говорить следственному начальству: он из басурманского-де плена вырвался, его обманом взяли. Для убедительности приплетет, что им торговали и увозили все дальше и дальше от главных дорог, коих и так не много, и потому он никак не мог вырваться из плена раньше.

Однажды вышел он на староверов. Они его приютили. Чудно у людей все устроено, то есть совсем просто, как когда-то в детстве – строго и ответственно. Пустых разговоров у них не водится. Зато есть полное доверие к ближнему как равному. И ушел он от них просветленным и озадаченным.

И шел Ефим Борзунов, и шел в далекий Вийск, пока не повалился по осени прямо на дорогу. Очнулся он засыпаемый снегом, а над ним татарин с бородкой, а может и какой другой национальности человек. Положил он Ефима в сани, укрыл тулупом и повез.

Когда Ефим опять пришел в себя, он лежал ничком в санях, свесив голову за край, и все упирался о мешок в ногах, чтобы сойти. Но его затаскивали обратно. …И вилась, и скакала по снегу за санями веревочка. И как-то уж очень гладко вокруг – ни деревца, ни кустика. И тут только догадался он, что давно уже шел в другую сторону от Вийска – жди Красноярска или Томска, если только не съехали с тракта. И где он сбился с пути? И снова норовил оставить сани. И снова возничий укладывал его обратно.

И ехали они неспешно, как будто вся жизнь впереди. Возничий что-то напевает на своем языке, а Ефим непонятные речи говорит: «Вот не думал так встретиться. Но о чем с тобою говорить, безотцовщиной? Касательно моего родителя, то он жив-здоров. Сродники мои живучие, тебя чтят. Для них ты сын невинно пострадавший, таких жальче, чем своих. Пострадал ты, конечно, сильно, но причем тут наша сторонка и моя родня? В загробную-то жизнь мы и до тебя верили, нового ты не сказал. Чудно про тебя слушать, будто ты не по земному зачат, не по-человечески то есть. Ты сам-то в это веришь? А каково было матушке умом понять, как это ее разнесло ни с того ни сего? Еще и при муже она была. У нас за это у-у!..»

Со стороны можно было подумать, что бедняга встретил знакомого и разговорился с ним. Но нет, Человек повыше Государя посетил богом забытые места. И ехали сани все дальше и дальше. А за ними бежала, скакала и вилась веревочка. И никак не мог припомнить Ефим, что это за веревочка, и откуда она взялась. И призывал он ее в свидетели, говоря, что раскаивается в своих прежних деяниях, и отныне не возьмет большего чужого, и что взятки – зло, ибо они делают человека вором. И говорил Борзунов веревочке дальше, а она его слушала: «Вон как широко место для жизни, а никак не начнешь жить из-за мерзопакостей собственных. Ты уж прости меня, веревочка. Иной раз пря одолеет такая, что и жить не хочется. Где ты, бодрость мысли? Где ты, новая жизнь? Уж не впрок ли я наплутовал и оскоромился? Не впрок ли накаялся? От чего меня сызмальства уберечь хотели, того я еще не знаю, потому что не был сам, а всегда под кем-то. Вот такая вавилония, брат-веревочка, такая месопотамия».