Бесы

Воздух Шахтерска встретил Анну не просто запахом ржавчины и угольной пыли – это была плотная, маслянистая взвесь, въедающаяся в легкие, оставляющая на губах привкус металла и тления.

Город казался выдохшимся, как и ее недавно скончавшийся отец, чей покосившийся дом с облупленной краской, похожий на пьяного старика, застывшего посреди пустыря, встретил ее гробовой тишиной.

Лишь скрип гнилых половиц под ногами нарушал покой, звучащий как предсмертный хрип самого здания. Анна приехала уладить формальности – сердце отца остановилось, пропитанное самогоном до состояния губки, впитывающей не воду, а саму жизнь.

Это было в их семье нормой, почти все её близкие так или иначе померли от алкоголизма. Анна хоть и вырвалась в большой город , пагубной привычки тоже увы не избежала и любила побаловать себя после рабочего дня водочкой или полутаролитровкой пива . Иногда она напивалась и до что называется "поросячьего визга", но в её мире это было нормой. Она выросла в атмосфере пьяных криков и вечных драк и другой жизни не знала. Разве что в кино.

Местные, тени в засаленных куртках, косились исподлобья. Их шепот, липкий и противный, как паутина, витал в воздухе: "Ещё одна припёрлась...Проклятый род... Нечисть за ними ходит". Анна отмахивалась с презрением горожанки. " Бред гниющего захолустья! Козлы." Но что-то холодное, как лезвие ножа, скользнуло по позвоночнику.

*****

Первая ночь. Тишина в доме была неестественной, натянутой, будто кто-то огромный затаился и замер, лишь изредка позволяя полу вздохнуть под тяжестью невидимого присутствия. Роясь в завале отцовского хлама – пахнущего потом, табаком и вечным перегаром – Анна наткнулась на старую тетрадь. Кожаный переплет потрескался, страницы пожелтели и покрылись бурыми пятнами, похожими на засохшую кровь или... чернила? Это был дневник бабушки, Матрены. Анна открыла его. Чернила, выцветшие до ржаво-коричневого цвета, плясали на страницах, образуя не столько слова, сколько кошмарные видения. Рисунки, какие-то рогатые твари, нечто слизкое, с множеством суставчатых конечностей, заканчивающихся острыми крючьями. Их глаза – не просто пустые, а словно отрицающие свет, черные дыры, втягивающие взгляд. Они облепляли человеческие силуэты, впиваясь когтями в плечи, спины, головы. Лица жертв были искажены странным сочетанием экстаза, ужаса и парализующего страха.

И подпись, выведенная дрожащей рукой: "Они не пьют с нами. Они пьют нас. Через вино, через водку, через самогон. Каждая капля – ключ. Каждый глоток – распахнутая дверь. Они высасывают душу по капле, пока не останется лишь пустая скорлупа, звенящая от их смеха внутри".

" Что за хрень?"

Анна раздражённо швырнула тетрадь а угол. Но слова въелись в мозг, как ржавчина в металл. "Ключ... Дверь..."

Она вышла в магазин, купить что-нибудь на ужин.

Чертов городок словно давил осознанно. Серое небо висело низко, как грязный потолок скотобойни. Запах мазута смешивался с кислым душком гниющего мусора и чем-то еще – сладковатым, тошнотворным, как разлагающаяся плоть. Взгляды соседей были уже не просто косыми, а голодными, будто они ждали, когда начнется представление.

Вечером тоска сжала сердце ледяными тисками. Мысли о бессмысленности всего, о гниющем доме, о безысходности и бесполезности этой жизни... Чтобы заглушить их, Анна машинально налила полстакана. Отцовский самогон. Жидкость была мутной, с радужными разводами, как бензин в луже, пахла резко, химически, с подложкой гнили. Она залпом опрокинула ее. Огонь ударил в горло, спустился в желудок – знакомое, почти успокаивающее жжение. Но в тот же миг... что-то щелкнуло. Воздух в комнате стал не просто густым, а вязким, как сироп, липким к коже. Температура упала на несколько градусов. Анна почувствовала ледяное дуновение в затылок, сопровождаемое низким, влажным шипением, словно пар вырывается из треснувшего котла. Она резко обернулась – никого.

Но тени в углу комнаты... они не просто шевельнулись. Они сгустились, обретая объем, на мгновение вырисовались в знакомые, рогатые очертания из дневника, и из их глубины мелькнула пара алых, немигающих точек. Пахнуло серой и перегаром.

" Нервы. Нужно поспать. Нервы".

Анна налила вновь, опрокинула горячую жидкость в себя и закурила.

Легла на пропахший потом и табаком диван и закрыла глаза.

" Нервы".

Наутро похмелье было не просто болью. Оно было инопланетным существом, вгрызающимся когтями в виски, сверлящим мозг раскаленным сверлом. Голова раскалывалась. Но хуже было отражение. В запотевшем зеркале ванной Анна увидела не себя. Кожа была землисто-серой, как у трупа, подчеркнутой лиловыми, почти черными кругами под глазами, похожими на синяки. Волосы безжизненно висели сосульками. А глаза... Зрачки сузились в вертикальные щели, как у змеи, и на долю секунды в них мелькнуло нечто холодное, расчетливое, чужое. Она отшатнулась, списав на усталость, стресс, отравление паленым самогоном. Но в глубине души зашевелился червяк страха.

К вечеру видения вернулись. Как намеки, призрачные видения. Мелкие твари – точь-в-точь из дневника бабушки – копошились в углах. Не просто "как тараканы". Они были тараканами, крысами и пауками одновременно, но склеенными из теней и грязи. Их хитиновые панцири тускло поблескивали в полумраке, рога были покрыты липкой слизью, а глаза горели не просто алым – они светились изнутри, как угольки, источая ненависть и голод. Анна слышала их шуршание – сухое, шелестящее, как перебирание хитиновых лапок по бумаге. Но страшнее был запах– смесь испорченного алкоголя, гниющего мяса и той самой серы. И шепот. Не в ушах, а прямо в черепе, ледяной иглой вонзающийся в сознание: "Пусто... Так пусто... Напои нас... Открой..." Ощущение удушья накатило волной. Невидимая петля из колючей проволоки сжимала горло. Шепот усилился, превратившись в навязчивый, невыносимый гул "ВЫПЕЙ! ВЫПЕЙ ЕЩЕ! ОТКРОЙ ДВЕРЬ!"

" Пошли на хрен!"

Анна знала что с похмелья может привидется любая чушь, сталкивалась уже. Нужно игнорировать это. Просто фантазии отравленного палёнкой мозга.

"С ума схожу. Уже с галлюцинациями общаюсь. Нет. Это уже горячка белая. Как то без выпивки обойдусь. "

Она сопротивлялась три дня. Три кошмарных дня и три бесконечных ночи. Твари множились. Теперь они ползали по потолку, оставляя жирные, темные следы. Их шепот сливался в хор, заглушая собственные мысли. Любой звук – скрип дома, вой ветра – превращался в их шипение. Голод был не физическим. Это была черная дыра в груди, зияющая пустота, которую можно было заполнить только одним. На четвертый день, когда боль в висках достигла такой силы, что казалось, череп вот-вот треснет, а шепот заглушил даже стук собственного сердца, Анна сломалась.

– Да заколебали вы блядь! Галюны чёртовы!

Рука, холодная и чужая, словно не ее собственная, потянулась к бутылке. Она налила.

–Нате вам, захлебнитесь!

Рука дрожала, расплескивая мутную жидкость. С первым же глотком...

Тело Анны дернулось, как от удара электрошокером. Спина выгнулась дугой. Из ее горла, сквозь стиснутые зубы, вырвался звук – не крик, а хриплый, булькающий, знакомый до жути рык. Голос ее отца, пропитанный водкой и ненавистью, загремел в маленькой кухне "Пей, сука! Пей, как я пил! Пей до дна, тварь бесполезная! ОТКРЫВАЙ ИМ!" Анна в ужасе выронила рюмку. Стекло разбилось о пол, брызги мутной отравы обожгли кожу. Но остановиться было уже невозможно. Жажда, их жажда, пожирала ее изнутри.

" Это не видения. Они.... живые! Живые! Надо их напоить. Тогда уйдут."

Она схватила бутылку, прильнула к горлышку, глотая обжигающую, вонючую жижу большими, жадными глотками. Но с каждым глотком твари становились не просто отчетливее – они становились реальнее. Их хитиновые панцири затвердевали, рога обретали острые грани, глаза пылали адским пламенем. Они выползали из всех щелей, из-под кровати, из-за шкафа. Их когти, острые как бритвы, царапали штукатурку, оставляя глубокие борозды, издавая скрежет, режущий нервы. Они ползли по стенам, по потолку, их тени сливались в одну пульсирующую массу тьмы.

Анна закричала швырнув бутылку в скопление существ.

" Вас не существует! Оставьте меня в покое!"

И тогда появилась Она. Крупнее других. Формой напоминала искаженную человеческую фигуру, но скрюченную, покрытую буграми и наростами. Ее "лицо" было смутной, плывущей маской, в которой угадывались черты... отца,матери,брата,дяди, бабушки. Но черты, искаженные вечной мукой и злобой. Из ее груди свисали щупальцевидные отростки. Она не просто висела в воздухе над Анной. Она впилась невидимыми крючьями в пространство над ее грудью. Анна почувствовала, как что-то теплое, живое, самое важное вытягивается из нее с невероятной силой через солнечное сплетение. Физическую боль сменил ужас абсолютной потери, опустошения души. Анна попыталась закричать, но из горла вырвался лишь хриплый, звериный вой, который тут же был поглощен ликующим шипением тварей. Монстр на ее груди зашевелил щупальцами, и маска на его "лице" растянулась в ухмылке, полной мелких, острых как иглы зубов.

В паническом ослеплении, на последних каплях собственной воли, Анна вырвалась из дома и побежала. Ноги подкашивались, мир плыл. Она помнила только одно: старуха Марфа, целительница, живущая на окраине, у старого кладбища. О ней ходили разные слухи, но теперь это была последняя надежда. Анна ворвалась в покосившуюся избушку, пахнущую травами, землей и... чем-то древним, как сама смерть. Марфа, сморщенная, как печеное яблоко, с глазами невероятно мудрыми и печальными, взглянула на нее и побледнела, как полотно. Она отшатнулась, перекрестилась.

"О Господи боже...Дитя... Дитя моё грешное..."– прошептала она, голос дрожал. – "Твоя аура... Она ж не просто рваная. Она ж изъедена, как червями трухлявое дерево. Они не просто вокруг. Они внутри. Они уже в твоих жилах, в твоих мыслях, в самом дыхании твоем!"

"Что со мною?"

Взвыла Анна.

Старуха, дрожащими руками, достала старый "Полароид". Это была старая камера, обтянутая кожей, с линзами из темного стекла. "Смотри, коли смеешь..." – сказала Марфа и щелкнула затвором. Мгновение – и из щели выползла квадратная фотография. Анна посмотрела и едва не лишилась чувств.

На снимке она была силуэтом. Но не просто темным. Это была дырявая тень, как решето. Особенно крупные, зияющие дыры были у висков, на груди (именно там впивалась тварь-родня), в районе живота. И в этих дырах, как в гнездах, копошилась, извивалась, переплетаясь, серая, полупрозрачная масса. Не клубок змей. Это были сами твари, только в иной, более энергетической форме. Их рогатые головы, щупальца, когтистые лапы высовывались из дыр, цепляясь за края ее ауры, как паразиты за стенки кишки. Они сосали, вытягивали из дыр тонкие, светящиеся нити – нити ее жизни, ее души.

"Видишь? Лярвы живут в тебе, видишь?" – голос Марфы был полон ужаса и жалости. – "Они пьют тебя, как пили твоего отца, твоего деда, прадеда... до самого корня вашего проклятого рода. Алкоголь... он не причина. Он врата. Ключ, которым ты сама отпираешь двери в свою душу для этой... нечисти. Для Голода, что живет в тени. Семейство ваше их десятки лет вскармливало. Совсем они окрепли теперь.Видишь?. ".

Анна завизжала от ужаса.

" Убери,убери, убери убери!"

Марфа решилась. Она зажгла пучки горьких трав – полынь, зверобой, чертополох. Дым вился густыми кольцами, пахнущими степью и пеплом. Она начала бормотать молитвы – не церковные, а какие-то древние, может быть дохристианские заклинания, звучащие как шелест мертвых листьев и скрежет камней. Анна почувствовала... сопротивление. Не просто нежелание, а яростный, физический бунт собственного тела. Кожа загорелась, как от кислоты. Кости заныли, заскрипели в суставах. Из горла, помимо ее воли, вырвался поток гортанных, шипящих звуков – язык, которого она не знала, язык демонов или древних стихий. Ее руки, словно управляемые кукловодом, сами собой поднялись, пальцы согнулись в крючья, потянулись к морщинистой шее старухи! Глаза Анны закатились, оставив лишь белые, страшные яблоки. И в тусклом зеркальце на стене она мельком увидела – не свое лицо. Лицо отца, но искаженное до неузнаваемости, с растянутой в гримасе ухмылкой, полной тех самых игольчатых зубов. Голос, ее собственный голос, но с диким, торжествующим хрипом выкрикнул: "ТЫ НАША СУКА! НАВЕКИ НАША!"

Она изо всех сил наотмашь ударила старуху по лицу. Та неуклюже грохнулась, словно мешок с тряпьём.

Обряд сорвался. Марфа с трудом села, крестя воздух дрожащей рукой. Лицо ее было пепельно-серым,из разбитых губ текла кровь. "Вон! Вон отсюда, одержимая!" – закричала она, голос срываясь на визг. – "Никто тебя не спасёт кроме тебя одной!Брось пить! СЕЙЧАС ЖЕ! Или они сожрут тебя изнутри заживо! Выплюнут кости на эту проклятую землю! ВОН!"

Анна выбежала. Но слова Марфы уже ничего не значили. Она не могла остановиться. Похмелье было не болью – это был Голод. Не ее голод. Их Голод. Он горел в желудке черной костровой ямой. Твари нашептывали, толкали, руководили ее ногами, ведя обратно к дому, к бутылке. Каждый глоток самогона был не облегчением, а каплей масла в адское пламя. Он давал не опьянение, а краткий, мучительный миг ясности, когда она видела, чувствовала, что с ней происходит. Кожа на руках, на лице начала сохнуть, трескаться, как пересохшая грязь на дне высохшего пруда. Из трещин сочилась не кровь, а густая, бурая, зловонная слизь, пахнущая гнилым зерном и спиртом. Ногти посинели, удлинились, заострились сами собой, превратившись в грязные когти. В зеркале ее отражение менялось с каждым часом: скулы заострялись до неестественности, глаза проваливались в черные впадины, в которых горели уже не ее, а их алые угольки. Кожа стягивалась на черепе, обнажая контуры костей. Она чувствовала, как ее разум – Анна – растворяется, как сахар в этой проклятой жиже. Ее место занимало что-то древнее, хищное, бесконечно жадное и лишенное всего человеческого. Шепот этих тварей, лярв теперь звучал не снаружи, а изнутри черепа, сливаясь в один торжествующий рев: "НАША! НАША! НАША!"

*****

Последняя ночь.

Анна заперлась в доме. Не было сил бежать. Бутылка стояла на столе, как идол. Она попыталась молиться, шевеля потрескавшимися губами, но слова распадались на гортанное шипение и рык. Твари заполнили комнату до отказа. Они не просто обступили – они облепили ее. Их холодные, скользкие тела прилипали к ее коже. Когти впивались в плоть, оставляя кровавые борозды. Петля на шее, уже не невидимая, а сплетенная из щупалец той, большой твари-родных, затягивалась, перекрывая дыхание, впиваясь в шею жгучими присосками. Отчаяние породило последнюю вспышку сопротивления. Анна рванулась, схватила лежащий на столе кухонный нож. Но рука дернулась не к тварям. Лезвие, холодное и предательское, повернулось к ее собственному горлу! Мускулы руки напряглись, двигаясь с чудовищной силой, не подчиняясь ей.

"Пей... или мучайся...дай нам жизнь.. СЕЙЧАС..."– прошипела тварь, сидевшая прямо на ее плече, ее горячее, серное дыхание обжигало щеку. Анна закричала. Это был нечеловеческий вопль абсолютного ужаса и бессилия, который тут же был поглощен оглушительным, торжествующим ХОХОТОМ, заполнившим комнату, дом, весь мир.

" Да пошли вы все на хуй!"

Прошипела она с неожиданной злостью .

Последнее, что она увидела перед тем, как нож рванулся к ее горлу, было отражение в осколке разбитого зеркала на полу, не человек, а искаженная, полуразложившаяся оболочка. И из трещин на лице, изо рта, широко открытого в беззвучном крике, лезла наружу, вытягиваясь клубами пара, серая, извивающаяся масса– смутные очертания рогов, когтей, алых глаз. Она шипела, булькала и... Выла. Выла голосами ее отца,дяди,брата.....

****

Наутро солнце осторожно заглянуло в окно.Бутылка самогона стояла на столе, наполовину полная. На полу у порога,лежало тело женщины в луже подсохшей крови с ножом торчащим из шеи.

Она была последней в роду , роду взращивающих этих бесов .

И она, победила их.