Без изъяна

В доме — ни корки, в амбаре – ни зерна, а крысы расшумелись, словно свадьбу играть вздумали. Целую ночь за стеной, за печью, в кухонном углу – возня, писк, топотня. Пустой чугун с шестка уронили – то-то грохоту среди ночи! Ванятка проснулся, захныкал. Палей сунул сыну жёванку, не хлебенную, а с зернового овса. Хлеба в доме который день нет, сам Палей пустые крапивные щи хлебает, а мальцу – нельзя. И без того Ванятка не жилец, без мамки-то. Крысы было угомонились, а потом как щёлкнет под карзиной, как запищит!

Под карзиной возле печи у Палея с давних времен валялся пружинный капканчик, крысобойка. На крючок сальца наживить, пружину взвести и поставить в укромный угол съестного шкапа, куда коту хода нет. Крыса сало учует и с крючка сорвать норовит. Тут ее пружиной и прищемит, чтобы не шастала за чужим добром. А просто в кладовушке поставишь, то и своего кота словить можешь. Машинка железная, понятия в ней нет.

Но теперь крысобойка валялась праздная, и кот из дома сбежал. В кладовке – шаром покати, из пустого дома и крысы ушли, а тут, гляди-ка, вернулись, да с шумом и писком. Говорят, к смерти… Ещё примета есть, если птица в дом залетит, дрозд или синица. Ласточка не в счёт, эта с человеком в одном доме живет; ласточка в избу влетела – что соседка в гости зашла, а иная птица – к беде.

Птицы к Палею в горницу не залётывали, а крысы – вот они. Вдобавок еще и капкан, невзведённый, щёлкнул.

Палей последний раз качнул зыбку, высек огня и пошел в кухонный угол – смотреть. Возня под карзиной не утихала, и Палей прихватил полено, чтобы в случае чего пришибить удивительную крысу.

Под лавкою бился в капкане маленький зелёный чертёныш. Хвост с пушистой кисточкой на конце был зажат железной скобой, бедолага беспомощно стукотил копытцами и, бурея от натуги, тщетно пытался разжать безжалостную пружину. Увидав занесенное полено, чертёныш пискнул и сжался в комок, прикрыв лапками мордочку.

– Ты чего? – спросил опешивший Палей.

– Бить будешь? – дрожащим голоском спросил чертёныш.

– Погодь. Дурное дело никогда не опаздано. Да тебя, поди, и не убьешь поленом-то. Чтобы ты издох, тебя, наверное, закрестить надо.

– Поленом больно, – чертёныш, не отрывая ладоней от мордочки, сдвинул их чуток, уставившись на Палея чёрной бусиной глаза. – А закрестить меня ты не сможешь, в тебе святости нет.

– А если попу снесу? Вместе с крысобойкой.

– К попу не надо! – быстро сказал нечистый. – В вашем попе святости с гулькин нос, и та душная, недобрая. Поп меня без толку замучает, начнёт изгонять меня из меня самого.

– А тебе, значит, охота, чтобы тебя с толком замучили…

– Нет, что ты!– бесёнок замахал ручонками. – Мне такого вовсе не хочется. Но у попа вдвойне противно.

– Между прочим, что ты, чертяка, у меня в избе делаешь? – допросил Палей.

– Я не чертяка, – обиделся зеленорылый. – Я злыдень. У нас, злыдней, с чертями ничего общего. Это только вы, люди, нас путаете.

– А по мне, так хрен редьки не слаще. Ну, отвечай, когда спрашивают, – Палей красноречиво поводил перед злыдневой мордочкой березовым поленом. – Признавайся, друг ситный, что ты у меня натворил.

– Ничего… – пробормотал злыдень, вновь принявшись дёргать зажатый хвостик.

– Ой, темнишь! Думаю, без вашего брата здесь не обошлось. Бьюсь, как рыба об лёд, а толку – чуть, впору в петлю лезть. Но теперь мне понятно, кто надо мной злые шутки шутит.

– Ты, дядечка, на нас не клепли. Мы хоть твари и зловредные, но таких шуток не шутим. По миру пустить можем, а чтобы смертоубийство – этого нет. По тебе, дядечка, смертное Лихо прошлось. Народец мы мелкий, Лиха сами боимся и такие места, как твой дом, за версту обходим.

– То-то я вижу, как ты мой дом стороной обошел…

– Так я ж не сам, – признался зеленый, с тоской глядя на зажатый хвост. – Меня мои же товарищи сюда притащили и хвост защемили в твоём капкане. Сам бы я ни в жисть в такую дурнотную ловушку не попался.

– За что ж тебя этак?

– Казнить хотят. Чтобы ты меня поленом зашиб, или фелшару снёс для вивисекций, или попу отдал. Мне теперь, как ни повернись, всё одно конец приходит.

– А хвост оборвать не пробовал? – поинтересовался Палей.

– Ты что?! – злыденёк извернулся, прикрывая собственным телом пленный хвостик. – Злыдень без хвоста ничего не может. Меня первая же кошка съест!

– Сурово они с тобой… Что ж ты такого натворил, что свои же злыдни тебя казнить вздумали?

– То и беда, что ничего не натворил. Другие злыдни людям пакости устраивают, а у меня не лежит к этому душа – и всё тут.

– Ишь ты какой! С виду бес, а в душе, выходит, хрустальный херувимчик?

– А ты, дядечка, не смейся. Видишь же, хвостик мне прикусило. У меня без хвоста даже соврать ничего не получается. И сбежать не могу, пружина вон какая тугущая, – зеленый вновь попытался отжать железную скобу, но силенок не хватило, и злыдень чуть не плача опустился на деревянную подставку крысобойки.

– Да, парень, не повезло тебе, – посочувствовал Палей. – Может, ты, конечно, и врёшь, ну да ладно, дураком родился, дураком помру. Ну-кася, пусти… Да не кусайся ты!..

– Хвост не тронь!

– Вот дурья башка! Как же я тебя, хвоста не трогая, выпущу? Платон отжал пружину, которая и для человечьих рук была туговата, и злыдень освободил свой драгоценный хвостишко.

– Ну, беги, болезный. Да смотри, больше хвоста не защемляй.

– Дядечка, ты меня взаправду отпускаешь?

– Понарошку такого не делают. Сам же говорил, Лихо смертное по мне прошлось. И по тебе навроде того. Что же я тебя за это в могилу сводить стану? Я не душегуб, хотя у тебя, наверное, и души нет.

– Есть душа, есть! Только маленькая и зелёная, – возразил злыденёк. – А так я всё понимать умею. Ты скажи, что у тебя приключилось? Смертью в доме пахнет, это я чую, а больше ничего не разберу.

– Жена у меня померла, – тихо сказал Палей. – А теперь, вот, сынишка чахнет. Два года ему, а он из люльки не встаёт. Ему бы молочка поесть, а я его жёванкой кормлю. Весь изнищал, а заработать негде, какие заработки с младенцем на руках? И оставить Ванятку не с кем.

– Я бы с ним посидел, – задумчиво произнёс злыдень, – только дитя такому, как я, доверять нельзя. Я его всякому дурну научу, вырастет мальчишка злыдень злыднем. А молочка я тебе добуду…

Злыденёк скрылся из глаз и в ту же минуту объявился в дальнем углу. За собой он тащил обливную миску, полную молока.

– Во, смотри, сливок-то поверху сколько! Токо тут одна закавыка имеется, – злыдень замялся на мгновение, а потом, глядя в глаза Палею, продолжил: – Ты сам знаешь, я вредная нечисть. Я бы и хотел по-хорошему, а выходит – с издевкою. Чтобы совсем хорошо, без изъяна, я не умею. Вот и это молоко, оно не совсем хорошее. Его барыня с вечера в собачью миску налила, любимой левретке Жоржеточке. А та, дура обкормленная, молока лакать не хочет. Я его у Жоржетки из-под носа уволок. Будете такое есть?

– Гадости никакой в молоко не налито? – спросил Палей.

– Нет, чистое молоко, только нанюханное. И миска собачья. А так, с вечера парным было.

– Ну и давай его сюда. Всё равно наша жизнь хуже собачьей. А река не погана, что собака налакала.

Палей перелил молоко в домашнюю миску, достал горшочек, где был замочен овёс, задумался, делать ли жёванку, а потом развести молоком или попробовать, покуда овёс не закис, сварить кашку.

– Ты бы кисель затворил, – посоветовал злыдень. – Кисель с молоком – так хорошо! Молочные реки, кисельные берега.

– Киселя ждать долго, – пояснил Палей, – а Ванятку сейчас кормить надо. Я лучше кашку… А ты покуда собачью посудину назад снеси. Зачем зря Жоржетку бездолить?

– И то верно. Хозяйка мисочки хватится – шум поднимет.

Заново объявился злыденёк только утром, когда Палей кормил Ванятку молочной кашей. Долго смотрел на бледное Ваняткино личико, потом заметил:

— Что-то он у тебя зелёный, мне под пару. Только я шустрик, а твой головы не держит. Боюсь, ему одного молока мало. Его хворь — от бессолья. Ты кашку-то хорошо посолил?

— Никак не посолил. Откуль у меня соли взяться? Соль только за деньги укупить можно, ни в долг лавочник не даёт, ни в обмен.

— Беда с тобой. Что делать, пойду тебе соли искать. Только гляди, у меня и соль будет неисправная.

Палей молча кивнул: знаю, мол.

— Сам заняться чем думаешь? — спросил злыдень.

— Нам с Ваняткой землю пахать. Овёс сеять пора.

— Давай, дело нужное. Только я к тебе на поле не приду. У нас с полевиком давние нелады. Он меня и зашибить может, если одного увидит.

Ванятку Палей оставил на солнышке у межевого камня, а сам взялся за пахоту. Как ни крути, а в поле работать надо, зелёный бесёнок нанюханным молоком не прокормит. Лошадь, ослабшая с весеннего недокорма, тянула плохо, но потихоньку справились. Все время Палея не отпускала мысль, что Ванятка на меже один в полной власти полевика. О полевике он и прежде слыхал и сам байки баял, но вроде как не всерьёз. Верил, но не слишком. А тут… одно дело верить, совсем иное — знать.

Однако никто брошенному Ванятке не навредил, лежал себе парень спокойненько, мусолил с мухами наперегонки жёванку. Назад шли вместе – Ванька у отца на загривке, а дома их встретил довольный злыдень.

— Соли достал, — сообщил он. — Во, какой кусище. Только мокрый он и рыбой провонявши.

Кусок и впрямь был немаленький, с полкулака, и весь заляпан капустным крошевом.

— Попадья щи варила, — доложил злыдень, — стала солить, и нет, чтобы соли в ложку набрать, сколько потребно, да в варево кинуть: она всю солоницу над горшком наклонила и стала соль сгребать. Тут её словно чёрт под локоть толкнул, дрогнула рука, так целый ком соли в горшок и ухнул. Теперь узнает, потёпа неумная, что такое – пересол на спине. Кусок, пока он во щах не разошёлся, попадья вытащила да в сердцах в помойное ведро кинула. Но я его туда не допустил, на лету перехватил. Так что соль щами обмочена, а помоями — нет.

— Что же за чёрт такой матушку попадью под локоть пихнул? — спросил Палей.

— Право, не знаю, — постно ответил злыдень.

— Не был ли ты у нее за спиной?

— Ну, не без того… Что же мне, век ждать, пока она сама соль во щи опрокинет?

Палей наклонился, нюхнул соляной ком.

— А щи у батюшки рыбные, никак с окушками…

— Круче бери: с лещом.

— И крошево по сю пору не приедено.

— И крошево тоже…

— Значит, буду Ванятку солью прикармливать со щаным духом.

— Ты киселька ему поставь. А то овёс не отжатый колко есть.

Палей усмехнулся невесело.

— Овёс завтра в землю пойдёт. Он у нас семенной. И без того я его добрую меру на жёванку стравил. Не знаю, как и обойдемся с посевом.

— А есть что будете, пока новый хлеб не созреет?

— Бес его знает. Пропадать будем.

— Бес этого не знает, — строго сказал злыдень. — Бесу на землю хода нет, тут наши места — злыдней и другой мелкой нечисти. Бесы, ежели они вообще где-то есть, в аду истопниками работают. Так что они ничего в здешних делах понимать не могут.

— А вы понимаете?

— Мы оченно хорошо понимаем. Не только злыдни, но и домовые, овинники, гуменники, банники опять же… полевики тоже, только они тупые, спасу нет. Есть еще лешие, кикиморы, шишиги, водяные да омутинники, а из пропащих людей — русалки и игоши. Но это народ тёмный, по глухим углам ютится, и настоящей образованности в них нет. Настоящая образованность только в злыднях и упырях. Но упырю и грамота не впрок, ему бы крови напиться да спать завалиться. Смотрит в книгу, а видит фигу. Так что лучше нас, злыдней, никого нет.

— А люди?

— Что люди? Вы народ крещёный, правда жизни от вас скрыта. Вспомни, какой для вас самый страшный, первородный грех? Познание добра и зла! Так что вы самые тёмные и есть. Сквозь землю видеть не можете, птицей обернуться не умеете, зверей не понимаете, да и себя самих не гораздо.

— Почему же тогда люди весь свет заполонили, а вашего народа от земли чуть?

— Потому и заполонили. Что вам ещё делать, как не плодиться? Вот поумнеете, и начнется людскому роду перевод. Среди ученых и сейчас половина без семьи живёт, а у прочих по одному сыночку, худому да бледному. Холят его, лелеют, а толку — чуть. Понимать надо: откуда толку взяться, если сыночек уже и не человек почти, а нежить, немочь бледная, вроде духа бестелесного или, напротив, игоша,— злыдень посмотрел на Ванятку, почесал коготком промеж рогов и добавил: — К Ванятке твоему это не относится, по вам Лихо безглазое прошлось. Но теперь я появился,— злыденёк выпрямился во весь двухвершковый рост, — так мы еще с Лихом поратуем, посмотрим, кто кого! Значит, так: я пошёл на промысел, а ты Ванятке кисельку поставь, а то он до нового хлеба не доживёт. Еще бы ему курочку хорошо, бульонцу с белым сухариком…

— И дурак знает, что воскресенье праздник, — заметил Палей. — Было время, были у нас и курочки, да откудахтали.

— Ничего, не вешай носа, а там и курочкой разживёмся! — крикнул злыдень, исчезая.

Явился обратно с большим блюдом наперевес, весь светясь торжеством.

— А вот и курочка! — он поставил блюдо на пол, почесал темя и признал удрученно: — Ну, не совсем курочка, лучшие куски баре съели, а этим побрезгали. Но нам и такого довольно. А что жареная, так навару больше будет. Французы свой жюс только из жареного каплуна и делают. Так что давай её в горшок. Ваньку бульонцем попоим, а тебе ребрышки пососать — тоже дело.

Палей поглядел на остатки жареной курицы и заметил:

— Блюдо, никак, серебряное.

— Верно, — согласился злыдень. — Баре завсегда на серебре кушать изволят.

— Надо бы его назад снести.

— Правильно говоришь. Хватятся хозяева блюда — повара пороть велят, лакей за воровство в каторгу пойдёт, а вина на тебе. Оно и в сказках говорится: Жар-птицу бери, а клетку не трожь!

— В таком разе давай сюда жареную птицу, — засмеялся Палей, — а клетку ейную тащи обратно.

Целый вечер злыдень носился как угорелый, что-то притаскивая и утаскивая, а Палей пошёл в амбар, готовиться к завтрашнему севу. Из двух наделов земли одна полоса была у него с осени засеяна рожью. Зеленя перезимовали хорошо и уже входили в трубку. Вторую полоску, ту, что с утра перепахивал, сметил под яровые. Овсом хотел засеять, овес всегда в цене. И все бы хорошо, кабы не смертное Лихо. В одну зиму Палей прожился дотла. И то подумать: куда вдовцу с младенцем? Ни повинностей избыть, ни на заработки поехать. Теперь сев подошёл, а семенного зерна не в обрез даже, а с большой недостачей.

Палей приготовил решето, остатний овес пересыпал в полотняный мешок, горстями, чтобы зерна не потерять. А закончив работу, услыхал шум. Обернувшись, увидал, что в дальнем углу возник злыдень. Волшебный хвостик, напружиненный, торчал вверх, и недаром, поскольку крохотный злыденёк волочил разом два преогромных рогожных куля.

— Говоришь, хлеб едомый кончился, — закричал он,— так я, вот, овсецом разжился! Овес — брашно скотское, но в нужде и голоде и с него хлебы печём.

Палей развязал подарок, долго смотрел на то, что было в мешке. Потом спросил:

— Где ж ты такое сыскал?

Злыдень вспрыгнул на мешок, тоже заглянул внутрь. Огорчённо скуксился.

— Пожалуй, это и впрямь есть нельзя. Кострики половина, хоть заново вей.

— И мышиные катышки — начерно. Такое и лошадь есть не станет.

— Да уж, вижу. А я-то гадал, с чего бы губернаторскому конюху мечтать, чтобы овёс кто-нибудь спёр. Решил, что у него в овсе недостача, и он хочет на покражу всё списать, а у него вона что! И после этого вы нас злыднями называете. А он в таком разе кто таков?

— Я вот что думаю, — спросил Палей, — этот овес, которые зерна целые, всхожий?

Злыдень прищурился, хвост изогнулся знаком вопроса.

— Ну, если сеять погуще, что-то взойдёт.

— Тогда вот что сделаем… На еду пойдет свой овес, а этот завтра пустим на семена. Сеять буду из узла, втрое против обычного.

— Здорово! — восхитился злыдень. — И пашню мышиным навозом удобрим. Этого до нас, поди, никто не делывал.

— Земле всё равно, медведь или мышь, — сказал Палей. — Для неё любой навоз — золото.

Вернулись в избу, захвативши полотняный мешок. Чашку овса Палей тут же залил водой, ходить для киселя, две чашки всыпал в меленку, намолоть толокна для Ванятки.

— Меленку я покручу, — предложил злыдень, — а ты покуда огонь под каганком затепли. Я бы и сам управился, но мне огня доверять нельзя, того гляди, пожар случится. Меленка тоже поломаться может, но я постараюсь аккуратнее.

— Будет тебе, отдыхай, я сам управлюсь… А зачем тебе огонь? В доме не холодно.

— Чай как пить будем?

Палей засмеялся.

— У тебя и чай спроворен?

— А как же! И чай, и сахар. Вон, на лавке дожидают.

— Тогда рассказывай, что у них за изъян.

— Чай у трактирщика добыл, у Сысой Андреича. Он его за кяхтинский выдавал, а на деле чай хивинский, дешёвый. К тому же он спитую заварку после посетителей сушит и туда замешивает. Так я этого чаю сколько надо нагрёб, а в остальной керосину плеснул. Хоть у меня душа и не лежит пакостить, но тут — надо.

— Сахару-то никак целая голова! — воскликнул Палей, обнаруживая на лавке в кухонном углу белый конус в синей обёрточной бумаге. Бумага была надорвана и сильно намокла, на лавку натекла лужица сиропа.

— Это не я, — предупредил злыдень. — Это городской лавочник сам себя наказал. Думаешь, почему у торговцев обёрточная бумага на сахарной голове всегда надорвана?

— Показывают, что сахар чистый, без обмана, — простодушно ответствовал Палей.

— Тогда он должен бумагу при тебе надрывать. А купцы вот что делают: бумагу надорвут, голову солёной водой спрыснут и оставят на ночь на лавке в протопленной избе. А под лавку — ведро с водой. Так за ночь в голове полфунта веса прибудет. Но этот перестарался, соли взял с избытком, спрыснул слишком щедро, вот голова и потекла. Теперь её не продашь, хоть сам чай с солёным сахаром пей. Но я купца выручил, теперь ему не надо гадать, куда подмокший товар девать.

— Ты, прям, всеобщий благодетель, — заметил Палей.

— На том стоим.

Мокрую голову Палей переставил в деревянную мису. Макнул палец в натекший сироп, лизнул.

— А он и не соленый почти. Чуть слыхать. Не знал бы, так и не распробовал. Но хоть бы оно и вовсе напополам было, всё одно – не беда. Солдатиков, рассказывают, перед большим походом горячим чаем поят, сколько утроба примет. К чаю дают по целой селёдке и сахару пиленого по два куска. Так они пьют сладкое да солёное. Иной десять стаканов выпивает, с двумя-то кусками! Вятские, говорят, водохлебы, они и больше могут. В походе идут по жаре с полной амуницией, а соль да вода с них потом выходит. А без того солдатскую лямку тянуть несподручно.

Истопили плитку, стоящую в стороне от большой печи, накипятили котелок воды, сели пить чай с подмокшим сахаром. Злыденёк, хотя стакан ему доставал до пояса, управлялся ловко и выдул три полных стакана.

— И как тебя не раздуло? — удивлялся Палей.

— Я люблю чаевничать, хотя при нашей жизни редко доводится. Жаль, чай у нас фальсифицированный, — злыдень прищурил глаз и со значением поглядел на Палея.

— Поддельный, что ли? — спросил тот, понимая, что злыденьку охота похвалиться учёностью.

— Поддельный был бы, если бы он туда посторонней травы досыпал, липового листа или ещё чего. А у него чай и есть чай, только спитой наполовину. Перед законом такая подделка называется фальсификацией… – злыдень помолчал и добавил мечтательно: — Для нас законы не писаны, но знать их ужас как интересно. Слов длинных много.

Под такие разговоры избыли вечер, и ничуть Палею странным не казалось, что он с нечистью да нелюдью чаи гоняет.

С утра Палей с Ваняткой пошли овёс сеять. Небо хмурилось, но дело отменять никак нельзя, овёс сей хоть в воду, но в пору. Не посеешь на Пахомия, сорная трава поперёд овса попрёт, тогда доброго урожая не жди.

Злыдень остался промышлять, обещавши сыскать курочку поцелее, а не так, чтобы одни кости. Казалось бы, грядущая шкода скрыта в злыдневых делишках, а повстречалась она в чистом поле на честной работе. По дороге задребезжала таратайка. Остановилась у самой Палеевой полосы, и на землю сошёл Пахом Куваротов — богатей, державший в кулаке деревенское общество.

Хотя первым должен здороваться пришедший, а вовсе не трудящий, Палей поспешил приветствовать мироеда:

— Доброе утро, Пахом Авдеич, с днем ангела вас!

— Доброе, доброе… — отвечал кулак.— Труд на пользу. Что-то, смотрю, сеешь ты густо.

— Сей гуще, соберёшь пуще.

— Вот и я о том. Пространно живешь, Палей. Ты про должок-то не забыл?

— Помню, Пахом Авдеич.

— Это хорошо, что помнишь. Так я днями заеду, ты уж денежку подготовь.

— Пахом Авдеич! — взмолился Палей. — Вы же обещались до осени подождать.

— А ты жалился, что весь поиздержался, а сам из узла сеешь. Нехорошо обманывать, братец.

— Так ведь овсишко какой! Его густо не посеешь, так и не соберешь ничего!

— Я в чужие овсы не заглядываю. Я знаю своё: в долг брал — изволь отдавать.

Овёс досеяли и заборонили, но домой вернулись смурные. Зато злыденёк сиял, что медный самовар.

— Ты смотри, что достал! — закричал он с порога. — Сам! Без изъяна. Не, ты только глянь!

— Что там у тебя? — спросил Палей, глядя на мокрый мешок. За два последних дня столько притаскивалось в дом мокрого, что не слишком верилось, будто новый подарок без изъяна.

Злыдень вспрыгнул на стол, втащил следом мешок и, недолго думая, вывернул. На доски тяжело шлепнулась аршинная щука.

— Сам поймал! Под мельничное колесо за ней нырял, за разбойницей. Она меня заглотить норовила, а я ее — за зёбры! Ух, как мы бились… но я осилил. Мне вообще мало кто конфузию может нанести!

— А что, — спросил Палей, осторожно коснувшись дряблого после весеннего нереста рыбьего брюха, — если эту рыбину продать… хоть трактирщику, хоть в усадьбу… сколько денег выручить можно?

— Да ты что, этакую благодать на базар нести!.. Мы из неё для Ванятки юшки наварим, она знаешь, какая сытная, с неё Ванятка мигом на ноги встанет.

— Понимаю я, — признался Палей, — а делать нечего. Наехал на меня сегодня Пахом Куваротов. Я ему денег должен три рубля с полтиною. Обещался до осени ждать, да как увидал, что я густо сею, и осерчал. То ему за обиду показалось. Грозился днями за долгом приехать, а уж тут у него слово с делом не разойдётся, как пить дать приедет.

— Вот, значит, где шкода с зерном была, — произнес злыдень, — а что мышата в нем порылись, это полшкоды. Мог бы и догадаться: два куля овса — не шутка, за них и неприятности немалые. И ведь что обидно: деньги нам, злыдням, запрещены. Если бы мы да еще и деньги иметь могли, то весь мир запакостили бы. А без денег наши дела как сажа бела. Но ты духом не падай и помни: злыдни сдаваться не привыкли. Я буду думать, а ты пока щуку распотроши да юшку свари.

Злыдень устроился на печи у самой трубы, распушил кисточку на хвосте и уставился на неё стеклянным взглядом.

Палей взял ножик и приготовился потрошить щуку. Но едва он взялся за рыбину покрепче, та изогнулась, и острые зубы впились в указательный палец.

— И тут с изъяном, — обречённо произнёс злыдень и даже не обернулся посмотреть.

— Плевать, — сдавленно произнес Палей, ножиком разжимая рыбьи челюсти. – Потом пописаю на руку, и ничего не будет. Заживет, как на собаке. Вот ведь, стерва кусачая, так больно цапнула! Недаром говорят, щучка спит, а зубки живут.

Когда Палей закончил свой монолог, злыдня уже не было.

Вернулся помощничек лишь на следующий день, непривычно тихий и серьёзный. Хвост устало обвис, и вроде бы волосков в кисточке поубавилось. В лапах у добытчика ничего не было.

— Кушать хочешь? — спросил Палей. — У меня щи крапивны со щучьей головы сварены. С кисликой… вкусные. Я и Ванятке давал, и тебе оставлено.

— Погоди, не время. И вопросов мне никаких не задавай: что можно сам скажу. Пойди-ка поищи в кухонном углу за поганым ведром, может, найдёшь чего…

Палей кивнул согласно и пошел к помойному ведру.

— Да тут, никак, кошель лежит!

— Развяжи да поглянь, хватит ли, чтобы с долгом расплатиться?

Некоторое время Палей сосредоточенно пересчитывал медяки и мелкое серебро, потом сказал:

— Хватит. Тут четвертаком больше.

— Ну и ладно. Спрячь всё и не трогай, пока Пахомка-мироед за долгом не явится.

— Кошелек надо бы назад снести. Сам же говорил: птицу бери, а клетку не трогай.

— Я никакой птицы не приносил. С кошельком, было дело, баловался, да и то не донёс, обронил где-то. Так что назад мне нести нечего. А уж что в том кошеле было – знать не знаю, ведать не ведаю. Не полюбопытствовал. Может, там орехов-двойчаток полна мошна.

— Где ж ты такой мошной разжился?

— Кому сказано – вопросов не задавать? — перебил злыдень. — Где взял, там не убудет. Так что прячь находку — и хватит о ней. Пойдем лучше щучью голову рушить. Щука тебя куснула, теперь ты её кусни.

Пахомова бричка объявилась на следующий день к вечеру. Палей, готовясь к будущему сенокосу, отбивал во дворе косу. По железному стуку Пахом и отыскал должника.

— Доброго здоровьица, Пахом Авдеич, — как всегда первым поздоровался Палей.

— И ты будь здоров. Деньги-то приготовил?

— Приготовил, Пахом Авдеич.

— То-то! А говорил: поиздержался, голодной смертью помираем… Строгости с вами надо больше, тогда всё найдется. Давай, неси долг.

Палей достал из-за пазухи кошель, развязал, начал отсчитывать гривенники, но вдруг увидал, как исказилось лицо кулака. Пахом Авдеич покраснел, что рак в кипятке, и беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать.

— Да это же мой собственный кошель… — наконец, просипел он. Я гадаю, куда он запропал, а это ты его украл! — голос прорезался все громче, звучней, пока не загремел в полную силу: — Попался, ворюга! Я те покажу, как красть!

— Свят крест, не крал! — взмолился Палей.

— Рассказывай кому другому! Там и метка моя есть. Щас я тебя в полицию, каторжна морда, они мигом узнают, как ты не крал!

Куваротов вырвал кошелек, ухватил окончательно потерявшегося Палея за шиворот.

— А ну пошли к мировому!

— Руки не распускай! — проскрипел тонкий словно крысиный голос.

Пахом Авдеич обернулся и увидал злыдня. Зеленомордый выплясывал на перевернутой кадке, в которой по осени рубили крошево. Махонький кулачишко грозил мироеду.

— Это я твой кошель спёр, понял? Может, ты и меня в кутузку потащишь? Да я тебя сейчас на вилы и в смоляной котёл!

Злыдень спрыгнул с кадки, ухватил преогромные вилы-тройчатки, замахнулся на Пахома. Тощей фигурки не было видно из-за рукояти, казалось, будто вилы сами нападают на мироеда.

— Беси! Беси!.. — Пахом Авдеич пятился, судорожно открещиваясь. Он бы и вовсе кинулся наутек, но выход из двора перегородили вилы-самоколы, так что оставалось искать спасения в пустом свином закуте.

— Беси на небеси, а меня не беси! — орал злыдень. — Я, знаешь, кто? Я страх преисподний! То-то! Я у Палея Иваныча в работниках служу, что он велит, всё ему притаскиваю, а ты на моего хозяина хвост задирать вздумал?

На самом деле хвост был задран у одного злыдня, а Куваротов, даже будь у него хвост, вовсе его поджал бы.

Окончательно загнав кулака в свиной закут, злыдень малость угомонился.

Вилы бросил, сам вскочил на загородку, поглядел сверху вниз на трясущегося Пахома Авдеича.

— Ладно, на первый раз прощаю. Понял теперь, как против моего хозяина переть?

Куваротов тряс головой, не то соглашаясь, не то просто от страха.

— Боится — значит, уважает, — постановил злыдень. — А что, Пахом, живешь ты богато?

Пахом продолжал трясти головой.

Злыдень сел на край загородки, свесил ноги вниз, пощёлкал копытцами и задумчиво сказал как бы самому себе:

— Может, мне к тебе в работники переметнуться? Харч у тебя, всяко дело, получше. Опять же, ты не как Палей, молоко у тебя своё, крупа на кашу своя, значит, за каждой мелочью гонять не будешь…

— Что платы потребуешь? — спросил осмелевший Куваротов.

— Ничего. За харчи стараться буду, пока ты меня сам не прогонишь.

— Что значит: «притаскиваю, что он велит»? — подозрительно спросил Пахом Авдеич.

— То и значит, — честно ответствовал злыдень, — молока ему приволок, мальчишку кормить. Курицу жареную с барского стола. Овса семенного две рогожи. Овес, правда, получился с изъянцем, мыши его попортили. С кошельком тоже шкода вышла: бывший хозяин объявился…

— Как это–бывший?! — поднял голос Куваротов.

— А вот так. Хочешь, чтобы мои дела для тебя имели силу, ты и прежние в силе оставь. Так что чужой кошелек верни, не хапай попусту.

Куваротов крякнул, но вытащил кошелек и во злобе кинул его в остатки свиного навоза, невыгребленные из закута.

— Подавись!

— Экая шкода получается, — притворно вздохнул злыдень, — знать, и тебе то же будет. Сказки-то слушал во младенчестве? Ну да теперь делать нечего. Палей, подбери кошелек да приглашай гостя в избу. Ты, Пахом Авдеич, расписку-то с собой взял?

— Какую? — немедленно проникся подозрительностью Куваротов.

— Палееву расписку. Что, мол, должен он тебе чего-то, чего не брал.

— Как это не брал? — возмутился Куваротов.

— Ну, может, чего и брал, но отдавать-то ты велел с лихвой.

— Это не твое дело!

— Как раз моё. Лихва — грех смертный и, значит, по моей части проходит. Но ты не тревожься, я тебя от этого греха ослобоню. Пошли в избу, да перо с чернилами захвати, у тебя в бричке есть, я знаю.

В избе Куваротов достал давнишнюю расписку Палея, перо и медную чернильницу, которые всегда носил с собой.

— Пиши, — продиктовал злыдень. — Я, такой-то, имярек, получил с такого-то долг сполна…

— Погодь, я же ещё ничего не получил!

— А ты и не получишь. Ты, главное, пиши, а долг получать вовсе не обязательно.

— Да как же это — необязательно? — возопил Куваротов.

— Экой ты непонятливый, — снисходительно объяснил злыдень. — Я-то вижу, ты мне уже работёнку придумал подходящую. Но для этого надо, чтобы прежний хозяин меня отпустил. Верно говорю, Палеюшка?

— Да я тебя не держу, — неуверенно произнёс Палей.

— Вот видишь, без расписки не отпустит.

Пахом Авдеич вздохнул и заскрипел пером.

— …долг сполна, — диктовал злыдень, — и не имею к такому-то никаких претензий, ни денежных, ни вещественных, ни моральных.

— Что за претензии – маральные?

— Тебе этого не понять. Ты знай пиши. Написал? Вот и славно. Распишись и палец на всякий случай в чернила макни да оттисни. Теперь бумагу отдай, и я в твоем полном распоряжении. Как понадоблюсь, ты меня позови: «Злыдня!»–я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.

— Не учи! — оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. — Поехали, дома дел много.

Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:

— Злыдня, подь сюды!

Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше — дело нехитрое. Однако обошлось без обмана, злыдень явился по первому зову.

— Ну-ка, покажь свое умение! — приказал Куваротов для начала. — Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!

— Ну, это, как говорится, службишка, такое я в две минуты спроворю.

Вернулся и впрямь через две минуты с большим сотейником на воздетых руках.

— Извольте кушать, Пахом Авдеич.

— Что это? — на всякий случай спросил Куваротов.

— Фрикадели под соусом бешамель, — с видом бывалого мажордома ответствовал злыдень. — Его сиятельство с супругой изволили недокушать.

Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикаделину, отправил в рот.

— Что-то они кислят…

— Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.

— Чем ты меня накормил, стервец! — взревел Пахом, отплевываясь. — Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!

— Па-адумаешь!.. — в тон ответствовал злыдень. — Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.

— Погодь, — сказал Куваротов, перестав плеваться,— а сковорода никак серебряная?

— Верно, — постно согласился злыдень. — Баре завсегда на серебре кушать изволят.

— Черт с тобой,— проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. — Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.

— Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.

— А мне что за дело?

— Грех на тебе.

— Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.

— Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.

— Ты поразговаривай ещё, как раз кочерги отведаешь.

— Не попадёшь, — равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. — А посуду собственную переколотишь.

— Ну, работничка бог послал! — проворчал Пахом. — Ты ему слово, он тебе десять…

— Меня никто не посылал! — завопил злыдень. — Я сам пришёл, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?

— Вон, фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, — не остался в долгу Куваротов. — Сам приволок, сам жри.

— Благодарствую за угощение, хозяин, — подпел злыдень, кланяясь.

— Хватит болтать, — осадил нечистого Куваротов. — Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.

— Где клад лежит — знаю, а принести не могу,— злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из неё воображаемые соринки, – Не моё дело — землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.

— Поди, заговорённый клад, — догадался хозяин, — так просто и не взять?

— Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов – взял заступ да выкопал.

— Далеко идти?

— Не, туточки он. За деревней–жальник, там он и закопан.

— Тогда пошли.

Жальник – насыпной курганчик неведомых времен, находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.

Злыдень привёл Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.

— Тут он.

— И глубоко зарыт? — спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.

— Как положено, три аршина.

— А это, часом, не могила?

— Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось — камни растаскивать!

— Тут крапивы полно!

— Я ее здесь не сеял, — сообщил злыдень. — А ты что, Пахом Авдеич, никак, одетым копать вздумал?

— А как надо?

— Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.

— Прохожие увидеть могут!

— А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?

Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.

— Исподнее тоже снимать?

— А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.

— Так ведь крапива!

— Я тебя не неволю. Не хочешь — не копай.

Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.

— Копай спокойно, Пахом Авдеич! — призывал он. — На дороге никого.

Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:

— Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.

— Что ты там бормочешь? — подал голос Куваротов.

— За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.

— Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.

— Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.

— Какие татары? Тут их вовек не бывало!

— Вовек — не бывало, а пять веков тому — так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.

Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:

— Ага! Вроде есть что-то.

Злыдень спрыгнул с камня и пошёл смотреть.

Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.

— Труха какая-то…

— Это сундук был, — пояснил злыдень. — В нем одежда нарядная. Подыстлела малость. Рядом, в бадейках, зерно семенное, никак ячмень.

— Какой ячмень? Тут земля одна!

— А ты чего хотел? Погнило все за пятьсот-то лет.

— Где клад? — закричал Куваротов, замахиваясь лопатой. Злыдень проворно отскочил.

— Вот он, клад. Одёжа нарядная, зерно в бадейке. Очень даже хороший клад. Не без изъяна, правда, а кто у нас без греха?

— Золото где?

— Видали: золота ему захотелось… Тут места нищие, золота и прежде не бывало, и сейчас нет. Хочешь золота — иди в хлев и греби из-под коровы.

— Убью поганца! — взревел Пахом и, выбравшись из ямы, ринулся на злыдня. Тот стрелой взлетел на верхушку грудницы.

— Хозяин! Срам прикрой, мальчишки в ночное скачут!

Пахом взвизгнул и полез хорониться в крапиву.

Домой Пахом Авдеич вернулся далеко за полночь. Жена, ожидавшая главу семьи, в голос взвыла, увидав его плачевное состояние. Хорошо хоть батраки у Куваротова были из местных и жили по своим избам, а то ославили бы на всю деревню. А так, жена, нюхнувши кулака, подавилась воем и больше не шумела.

Пахом Авдеич уселся на лавку и глухо сказал:

— Все, лопнуло мое терпение. Я ему покажу, как надо мной шутки шутить.

— А что я такого сделал? — спросил злыдень, высунувшись из-за печки. — Мое дело маленькое: прокукарекал, а там хоть трава не расти. Что ты велел, то я и сделал. Лучше просить надо было.

— Батюшки-светы! — снова взвыла Куваротиха. — Что же это деется? До зелёных чертей допился, ирод!

Пришлось снова осаживать дурную бабу.

— Значит, плохо тебе приказываю? — мрачно спросил Пахом Авдеич, добившись какой-никакой тишины. — Ну-ка, принеси мне барской еды на серебряном блюде!

— Сейчас не могу. Баре отужинали, посуда вся помыта и в буфет убрана. Вот завтра, когда обедать сядут, это — пожалуйста…

— Врешь поди… ну да ладно, обожду до завтра. А что ж ты, бесов сын, мне с кладом подлянку устроил?

— Я не бесов сын, я злыдень, и папа с мамой у меня злыдни. А ты, что просил, то и получил.

— Я клад просил. Где ж там клад, это ухоронка позабытая.

— Позитивное знание не видит разницы между кладом и ухоронкой. Не веришь, ступай в сиянс-академию, там тебе скажут, что это синонимы.

— Грамотный ты очень…

— Да уж, не жалуюсь.

— Ты меня не перебивай! Ты слушай, что я говорю. Клад — это сокровища зарытые. Деньги всякие: золото, серебро, каменья самоцветные, дорогие. Понял, дурья башка?

— Да уж понял, чего тут не понять.

— Вот такой клад мне и нужен.

— Прямо сейчас копать пойдешь? Ты бы баньку истопил, помылся, ноги острекавленные попарил. Глядишь, и полегчает.

— Ты мне зубы не заговаривай, а прямо отвечай, есть ли в округе такой клад?

— Каменьев самоцветных нет, а денежный клад имеется.

— Что ж ты молчал, олух царя небесного?!

— Не ругайся! — взвизгнул злыдень.

— Перетерпишь. Я тебя ещё не так приласкаю. Велик ли клад?

— С полпуда будет. Только взять его трудновато.

— Далеко, что ли?

— Не, совсем близко. За деревней церковь новая стоит, знаешь?

— Ещё бы не знать, сколько деньжищ на эту церковь мною пожертвовано.

— А поставили её как раз поверх того места, где клад закопан.

— Ты место точно укажи, я с попом договорюсь, полы поднимем…

— Так не получится. Нам, злыдням, в церковь ходить нельзя. Да и не смогу я под куполом точно место указать. Вот если бы церковь сгорела — тогда иное дело. На пожарище клад найти — легче лёгкого.

— Ты мне что предлагаешь? — с угрозой спросил Куваротов.

— Я? Ничего. Просто думаю вслух.

— Мал еще думать! — Пахом Авдеич замолк, потом спросил тоскливо:

— Сколько, говоришь, там денег?

— Полпуда. Может, чуток побольше. С гаком.

— Монеты хоть золотые?

— Я же говорил, золота в наших краях нет.

— Серебра полпуда — тоже неплохо…

— Так там и не серебро. В конце века, когда ассигнации ввели, народ начал медные деньги прятать. Там полпуда екатерининских пятаков.

— Тьфу, пропасть! Что ж ты мне голову дуришь?

— Ничего я не дурю. Мне просто любопытно стало, за какую сумму ты церковь поджечь согласишься. Но если медные пятаки тебя не прельщают, то извини. Других кладов в округе нет.

Наутро Пахом Авдеич проснулся разбитым. Окрапивленные ноги распухли и чесались нестерпимо, да и всё остальное — тоже. Но больше всего мучила мысль, что злыдень, напросившийся в работники, так жестоко насмеялся над ним. Впрочем, вспомнив о серебряном сотейнике, Пахом Авдеич малость повеселел и, позвав злыдня, велел тащить господских кушаний.

— Рано еще, — отказался злыдень. — Господа почивают, завтрак им еще и готовить не начали, не то что обед. Это мужик в полдень ест, а баре, чем знатнее, тем обедают позже. Царь, говорят, и вовсе на другой год обедает.

— Тогда вот что, — произнес Пахом Авдеич, полночи обдумывавший новое задание. — Будет тебе такой приказ. У меня в стаде две кобылки ходят неогулянные, а жеребца в деревне нет, одни кобылы да мерины. На конном заводе жеребца просить — в копеечку влетит…

— Хочешь, чтобы я жеребца с конного завода увёл? — спросил злыдень. — Это хоть прямо сейчас.

— Нет, — твёрдо ответил Пахом Авдеич. — На заводе жеребца тотчас хватятся, всю волость на уши поставят. Ты мне его издалека пригони.

— Если жеребец хороший, все равно найдут, а абы какого и угонять не стоит.

— Правильно говоришь. Только ты этого жеребца, когда он моих кобылок огуляет, назад отгонишь. Так что если и найдут его на полпути, я тут не при чём. А жеребята породистые мои будут.

— Из соседней волости коня угонять — дело долгое. Мне сейчас идти или сперва на господскую кухню наведаться?

— Сперва на кухню. Да смотри, чтобы свежее было, а то рога пообломаю.

В седьмом часу вечера злыдень объявился у Пахома Авдеича с серебряным блюдом полным макаронов. Блюдо было тем самым, на котором приносилась Палею недоглоданная курица.

— С пылу, с жару! — объявил злыдень, ставя блюдо на лавку. — До столовой не донесли, так что не беспокойся, всё свежее. Вермичели с сыром пармезан! Скоромного на обед не готовили, сегодня пяток, господа пост держат.

— Какое же это постное? — удивился Пахом Авдеич, обнюхав блюдо. — Маслом коровьим полито, и сыра вон сколько.

— У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.

— Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, — повернулся он к злыдню, — о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.

К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне. Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…

— Его поводить надо, а то засечется, — предупредил злыдень. — Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжёл, да путь не лёгок.

— Где ж ты его добыл? — снисходительно спросил Пахом Авдеич.

— Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свёл коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!

— У цыган, говоришь, свел?.. — Пахом Авдеич задумался. — Так им можно и не возвращать… Это племя такое, нехристи, сами все как есть конокрады.

— Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.

— Бог с ним, — отмахнулся Куваротов. — Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнёт, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.

Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку, сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.

Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повёл жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.

— Вяжи вора!

Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.

— На цыган грешили, — восклицал Валериан Сергеич, — а он вона где! Верно говорят, от домашнего вора замка нет!

— Я не крал! — взывал Пахом Авдеич.

— Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?

— Цыгане увели, а я нашёл. Грешен, хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.

— Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли — таких цыган ещё поискать.

— Свят крест, правду говорю!

— Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!

— Христом-богом!..

— Ты, Пахомка, зря не божись. Грех это. Сейчас узнаем, что у тебя ещё в хозяйстве чужого есть. Понятые собрались? Приступайте к досмотру!

Не прошло и пяти минут, как на свет появились три серебряных посудины, последняя так даже с остатками недоеденного паштета из протертого перепелиного мяса.

Тут уже оставалось валяться у исправника в ногах и пенять на злыдня, который все это добро притащил.

— И каков этот злыдень собой?

— Маленький, зелёный, навроде чёрта!

— Понятно. Как воровать, так — господи, помоги! А ответ держать — чёрт попутал. Нет уж, скупал краденое, значит, в воровстве виновен. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит.

— Не переводчик я! Правду говорю! Злыдька, мерзавец, подь сюды! Скажи им, что я прав.

Не видать злыдня, не хочет на людях показываться.

Пахома Авдеича под причитания жены погрузили на тройку, а там доставили в волость и заперли в блоховнике. Только тогда злыдень и объявился.

— Что, хозяин, попал под закон? Я ведь тебя предостерегал: не жадничай, лихва — грех смертный. Но ты духом не падай, на каторге тоже люди живут. К тому же я с тобой. Хочешь, я тебе молока принесу, собакой нанюханного?

— Изыди! — простонал Пахом Авдеич. — Век бы тебя не видеть, поганца!

— Слушаюсь, хозяин, слушаюсь! Больше ты меня не увидишь! Ох, до чего же я рад!

— Стой! — спохватился Пахом. — Сначала вытащи меня отсюда! Вернись, кому говорят!

Но в темном блоховнике уже никого не было.

Озимая рожь родилась на диво, да и мышееденный овёс не подкачал. Отбыв страду, Палей с Ваняткой вернулись в почти заброшенный дом. Из первого обмолоченного овса Палей испёк хлеб. Горячий каравай положил на чисто выскобленный стол. Отрезал горбушку, благоговейно коснулся исходящего вкусным паром мякиша.

— Ванька, поди сюда! Поешь овсяничка заместо пряничка.

Ванятка, игравший на полу, поднялся на ноги, подошёл и начал карабкаться на лавку. Палей подсадил сына, вручил горячий ломоть.

— Вот что я думаю, Ванятка… Не дело нам с тобой бобылями жить. Надо бы тебе мамку. Тогда и у меня руки будут развязаны. Ты небось не слыхал, а в Степанове вдова молодая живет, Липой зовут. Муж у ней в извоз зимой поехал, а его волки заели. Одна осталась с двумя девчонками. Кто ж её возьмёт с таким обозом? А так она и работящая, и ласковая, и собой уродилась… Вот я и думаю: неужто мы, двое мужиков, трех баб не прокормим?

— Покомим! — согласился Ванятка.

— Тогда завтра поедем свататься.

— Поедем! — подхватил Ванятка.

Палей присел на лавку, отломил корочку овсяного хлеба, пожевал, потом произнес:

— Где-то сейчас злыденёк гуляет?..

— Привет! — зелёная мордаха высунулась из-под лавки. — Зачем звал?

— Злыдька! Как я рад!

— Ну так, чего надо? Чего тебе принесть-то?

— Да вроде как и ничего. Сам видишь, малость поправились мы с Ваней. А чего нет, то сами заработаем или так обойдёмся. Просто я тебе спасибо сказать хотел.

Злыдень сморщился.

— Это какой же «бо» меня спасать станет? Мне от этого «бо» не бо-бо, но все равно — неприятно. Мой народ под старыми богами досыта находился, так нам теперь никаких богов не надо, ни старых, ни новых.

— Коли так, — улыбнулся Палей, — то давай чай пить. Вода сейчас закипит, а чай у меня теперь торговый, настоящий кяхтинский, без изъяна.

— Вот это — с радостью! — злыдень вспрыгнул на стол, придвинул стакан.

Палей заварил чаю, налил себе и гостю, Ванятке плеснул в блюдечко.

— Хорошо у тебя, — протянул злыдень. — А то ведь Пахомка меня ни разу за стол не пригласил.

— У кого много, тому и жаль.

Злыдень, не обжегшись, хлебнул чая, потом спросил:

— Кяхтинский чай, говоришь? Без изъяна?.. И где ты его приобрёл?

— В лавке, где же ёще.

— Схожу-ка я завтра к вашему лавочнику, погляжу, где он такой кяхтинский чай раскопал.

[1] Карзина–лаз на печку, припечная лавка (новг.).