Без лица

Лес и улицы мелькали, как в старом фильме на перемотке — всё расплывалось, будто кто-то размазал краски по стеклу. Летние ночные покатушки были для него привычным делом. И эта ночь — ничем не отличалась. Почти.

Он щёлкнул пятую. Левая нога — вниз, рука отпускает сцепление. Мотор отозвался низким рыком. Он чуть сильнее вжался в бак, стараясь стать одним целым с мотоциклом. Спидометр перевалил за двести. И вот он уже не парень на байке — он сам мотоцикл. Кожа, металл, скорость.

Он гнал, как будто мог уехать от всего.

От мыслей.

От боли.

От того, что грызло весь день и не отпускало.

Но вот теперь — отпустило. Хоть на секунду. Адреналин затопил голову и будто стер то, что сидело в груди тяжёлым комом. Ветер бил в шлем, мотор ревел как зверь — и всё заглушал, даже собственные мысли.

Казалось, ещё чуть-чуть — и получится забыться. Просто ехать, пока не кончится ночь. Пока дорога не выдохнется. Пока не станет пусто внутри.

Пульс прыгал, вены пульсировали, как провода под током. Всё обострилось.

Ничего, кроме дороги.

Ничего, кроме этого момента.

И тут — щелчок.

Колесо наскочило на щебёнку.

Он не успел понять, откуда на гладком асфальте камни. Но руль дёрнуло вбок — резко, без предупреждения.
Такое не вырулишь. Не на такой скорости.

Ты можешь сколько угодно крутить руль, держаться, жать тормоз — но есть момент, когда ты просто пассажир. И мотоцикл делает с тобой что хочет.

Байк повело. Он взбрыкнул, как скинувшая седока лошадь.

Их понесло в сторону, прямо к обочине.

Слишком быстро. Слишком поздно.

Падение было стремительным — и неумолимо жестоким.

Асфальт не принял — он вгрызся, как хищник, без жалости и промедления.

Удар сотряс всё тело, мгновенно вырубив сознание, будто кто-то щёлкнул тумблер в голове. Он даже не успел испугаться, не ощутил боли — только последнюю вспышку света перед тем, как провалиться в темноту.

Тело отлетело дальше, неуправляемое, безвольно вращаясь в воздухе, как тряпичная кукла. Мотоцикл, визжа металлом, перекатывался рядом, разбрасывая искры по ночной трассе.

Всё закончилось так же внезапно, как и началось.

В придорожном овраге, где трава давно не знала шин, валялся искорёженный мотоцикл. Левый бок — погнут, пластик — в трещинах, седло вырвано набок. От двигателя поднимался еле заметный дым, и что-то тихо потрескивало, будто машина не могла понять, почему вдруг больше не едет.

Метрах в ста от мотоцикла лежало тело.

Парень раскинулся на спине, словно сломанная игрушка, забытая в спешке.

Правая рука была вывернута в сторону под неестественным углом — так, как не должен гнуться живой человек. Шлем съехал набок, а через визор шла широкая, зловещая трещина — как молния, врезавшаяся в стекло изнутри. Нога — залитая тёмной, почти чёрной кровью — казалась чужой, а ткань на колене расползлась в лохмотья, будто держалась на честном слове.

Всё в нём будто замерло, как в паузе перед финальной нотой — пугающе тихо, пугающе хрупко

Можно было бы подумать, что он мёртв. Всё к тому шло.

Но грудная клетка еле заметно поднималась.

Он был жив. Пока что.

Вокруг стояла тишина, напряжённая, будто ночь затаила дыхание.

Где-то вдалеке ухнула сова. Дорога осталась пустой. Ни фар, ни шагов, ни голосов.

Он лежал между мирами: один выдох — и он уйдёт. Один вдох — и останется.

И кажется, что кто-то — или что-то — смотрело на него из темноты.

***

Противный писк разъедал уши, как капля, что всё капает и капает в тишине. Вокруг стояла глухая, напряжённая пустота, и он будто прятался от неё — инстинктивно, как зверь. Но этот писк находил его, лез в череп, свербел в голове, будто будильник, который не просто зовёт проснуться, а давит на всё больное, всё разбитое.

Он хрипло рыкнул, будто хотел стряхнуть с себя сон, и попробовал потянуться за телефоном — по привычке. Но тело не ответило. Вообще. Руки — как ватные. Ноги — будто не его. Всё налипло на кости, как мокрый цемент.

Писк стал громче. Почти осязаемым.

Пришлось собрать в кучу остатки сил, чтобы открыть глаза. Мир сначала был пятном, серым, мутным. Картинка не складывалась, всё дёргалось и плывло, будто он смотрел сквозь грязное стекло. Но потом — потолок. Белый. Над ним — слабый свет, то ли от фонаря с улицы, то ли от дежурной лампы в коридоре.

Он с трудом повернул голову. Шея будто скрипнула. Аппарат. Зелёная линия на экране.

И тот самый писк.

Это было его сердце.

Он посмотрел вбок — ещё одна койка, пустая.

Больница.

Вот где он.

Только сейчас, с опозданием, словно догнав себя издалека, он понял, где находится. Тело было чужим. Он попытался вдохнуть — и тут же дернулся от ощущения трубки в горле. Невозможно вдохнуть полной грудью, невозможно закричать. Только паника внутри, приглушённая слабостью.

Он попробовал пошевелиться — и не смог. Даже пальцы не слушались. Грудь еле поднималась, боль была где-то глубоко. Внутри странно ныло.

Он снова закрыл глаза. Не потому что хотел спать. А потому что всё остальное было слишком тяжело.

___

Следующее пробуждение было мягче. Не таким болезненным, как предыдущее. В голове уже не звенело, как от кувалды, но всё равно — будто плывёшь где-то под водой. Неестественно тихо и липко. Где-то рядом кто-то копался, возился с чем-то, шелестел упаковками. Заснуть снова не получалось.

Он приоткрыл глаза. Взгляд упёрся в фигуру женщины в белом халате — она стояла у капельницы, что-то проверяла, переставляла. Волосы короткие, движения уверенные. По освещению в палате — уже вечер, тёплый жёлтый свет резал по глазам.

Он попытался заговорить. Просто сказать «эй» или «что происходит», но из горла вырвался лишь глухой, жалкий звук — трубка не дала даже хрипнуть как следует.

Женщина вздрогнула, чуть не уронив пузырёк. Похоже, была погружена в мысли и не ожидала, что пациент подаст признаки жизни.

— Вы очнулись... — растерянно сказала она, немного удивлённо, немного с облегчением. Голос её чуть задрожал, как будто она не поверила своим глазам.

Ещё мгновение — и она уже выбежала из палаты.

Он остался один, но ненадолго. Дверь открылась почти сразу — в комнату вошёл мужчина, лет под шестьдесят, в очках, с папкой в руках. Взгляд быстрый, профессиональный. Врач.

— Доктор Чернов, — произнёс он, мельком взглянув на карту, а потом на пациента.

Он подошёл ближе, посветил фонариком в глаза, посмотрел зрачковую реакцию, пару раз хмыкнул. Похоже, не ожидал, что парень вот так легко откроет глаза. Или ожидал — но не сегодня.

— Хочу сказать, вы родились в рубашке. Серьёзно. Учитывая то, что случилось, перелом руки и сотрясение — это не наказание, а подарок. — Он что-то быстро дописал в карту, обернулся к вошедшей медсестре и коротко бросил:

— Капельницу по плану. Наблюдать.

И вышел. Так же быстро и чётко, как появился.

Поняв, что разговор пока невозможен — особенно при наличии трубки в горле — медсестра просто поправила постель, проверила датчики, и вышла.

Оставив его одного — с мерцающим светом над головой, тишиной в палате и странным ощущением: а точно ли всё хорошо?

Он медленно закрыл глаза. Сил всё ещё не было.

___

Утро. Он был почти уверен, что это именно оно — за окном только-только поднималось солнце, разливая на стену бледный свет.

Дышать стало легче. Трубки больше не было — ни в горле, ни в носу. Глотать теперь тоже выходило без боли. Наверное, убрали совсем недавно.

Сознание прояснилось. Картинка больше не плавала перед глазами, и впервые за всё время он мог нормально осмотреться.

Комната. Белые стены — слишком белые, больнично-стерильные. Никаких ярких пятен.

Он по-прежнему был один. Ни врачей, ни медсестёр. Ни даже чужого дыхания рядом. Только он и капельница, тихо капающая в вену.

Он попробовал пошевелиться. Тело отозвалось лёгкой, но внятной болью. Всё ещё гудело, но терпимо. С трудом, опираясь на локоть, он приподнялся.

Рука — в гипсе. Вторая — с катетером.

Он посмотрел на них, будто на части чужого тела.

Память начала возвращаться — не по частям, а сразу.

Он помнил.

Ту ночь. Тот полёт.

Любимый мотоцикл — его нейкед, быстрый, шумный, послушный — взбрыкнул, и всё кончилось. Он потерял управление. Или оно — его.

Машина и человек взлетели, как одно целое. А потом — падение.

Скорость была большая.

Теперь понятно, почему врач сказал, что он «родился в рубашке».

Он помнил саму аварию.

А вот почему он поехал тогда в ночь — нет.

Что его вынесло на трассу на такой скорости? Что гнало в спину? Что он пытался забыть, стереть, заглушить?

Ничего. Пусто.

Будто кто-то выдернул один пазл из головы. Один — но ключевой. И теперь всё остальное не складывается в картину.

Он сидел, глядя в окно, и чувствовал — что-то должно всплыть. Позже.

Память вещь упрямая. Она не уходит навсегда. Она ждёт момента.

— Может, вспомню потом… — подумал он, нахмурившись.

А за окном медленно расползался рассвет.

Спустя полчаса в палату заглянула медсестра. Спросила, как самочувствие — привычно, почти на автомате. Поменяла пустую капельницу, проверила показатели на мониторе. Потом поставила на тумбочку пластиковый поднос с завтраком: каша, чай и что-то, отдалённо напоминающее котлету.

— Сколько я был в отключке? — спросил он. Вопрос банальный, но других в голове не было.

— Дней пять, — ответила она, не отрываясь от журнала. — Мы, честно говоря, думали, что вы не придёте в себя. Сотрясение было серьёзное. Но… ваш отец настоял на лучшем лечении.

На слове «отец» её голос чуть дрогнул. Смущённо.

Да и сама она как будто слегка растерялась. Впрочем, он к этому привык.

Все женщины реагировали на отца одинаково. Он умел производить впечатление.

С годами — только сильнее.

Эта манера держаться, эта харизма — даже когда не нужно. Особенно перед «юбками», как он сам любил выражаться. Не все попадали под его внимание, но те, кто вёлся, — запоминали надолго.

Желудок неприятно сжался.

Каждый раз, когда о нём заходила речь, внутри что-то сжималось, как пружина. Он не пришёл. Даже после того, как ему сообщили, что сын очнулся.

Может, и к лучшему.

Вряд ли он хотел бы снова слушать нравоучения, видеть это холодное, надменное лицо.

Отец бы наверняка начал с привычного — с упрёков, с вопросов о том, «зачем ты сел за руль ночью», «куда ты несся, как ненормальный», «что с тобой происходит вообще».

А сам он…

Он и сам не знал, что с ним происходит.

___

К нему ещё несколько раз заходили: приносили воду, еду, лекарства. Всё по расписанию. Медсёстры были вежливы, но отчуждённы — будто ухаживали не за человеком, а за задачей в графике. Никто не собирался его отпускать. Доктор Чернов сказал: «Нужно ещё несколько дней наблюдения. Чтобы быть уверенными».

Он и не спорил.

Но к вечеру, когда солнце скатилось за окно и палата наполнилась мягкой тенью, в коридоре началась суматоха.

Парень спал, измотанный днём, но громкие голоса, шаги, хлопанье двери заставили его приоткрыть глаза. В палату ворвался кто-то чужой — быстро, шумно, словно прорывался через границу.

Черноволосый, запыхавшийся. Щёки горели, взгляд метался. Видно, что бежал как безумный. Паника в глазах — настоящая, не показная.

На секунду парень не узнал его. Но память резко щёлкнула — Иван.

Бывший одногруппник. Не друг, скорее старый знакомый.

Иван подошёл к кровати, почти бегом, и застыл. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга. Тишина стояла такая плотная, что даже мониторы притихли.

— Даров, — выдохнул Иван, и в этом слове было столько облегчения, что оно повисло в воздухе.

Парень хотел ответить, но в ту же секунду левая часть головы дернулась болью. Резкой, тупой, пульсирующей. Будто что-то внутри не хотело, чтобы он вспоминал. Будто сам мозг пытался вытолкнуть это имя, это лицо, всё, что с ним связано.

Он скривился, опустив взгляд. Иван замер.

— Эй… тебе плохо? — осторожно спросил он, но подойти ближе не решился.

Парень слегка покачал головой, сжав пальцы в кулак.

Что-то всплыло. Или начало всплывать.

Что-то связанное с Иваном.

И с той ночью.

— Привет, — сказал парень, пытаясь натянуть что-то вроде улыбки, но получилось криво. Усталость, страх, неловкость — всё вперемешку.

— Ну и напугал ты нас, — продолжил он, усаживаясь прямо на край койки, без всяких церемоний.

— Юлька вообще чуть за тобой не ушла, мы думали, всё — с концами. А Тоха… Тоха двое суток у больницы торчал, как привязанный. Нас не пускали. Говорили: "Стабильно". Но что это за стабильность, когда ты валяешься без сознания?

Он говорил быстро, сбивчиво, будто всё накопленное за эти дни прорвало разом.

Парень слушал. Молча.

Слова долетали до сознания, но не оседали. Не приживались. Иван. Юлька. Тоха. Люди, имена, чувства — и… ничего. Пустота.

Он смотрел на Ивана — лицо было знакомым.

Но не вытягивалось из глубины памяти ни одной истории, ни одной детали, чтобы зацепиться.

Что-то внутри холодно качнулось.

Подождите-ка… Почему я их не помню?

Словно по команде, в голове отозвался пустой провал. Не дыра, нет — именно пустота. Пробелы в памяти, которые сначала казались несущественными. Ну не помнишь — бывает.

Но сейчас…

Эти имена должны были что-то значить.

Кто такая Юлька? Почему ей должно быть плохо? Почему Тоха ночует у больницы?

Он попытался сложить мозаику — мотоцикл, трасса, боль, белые стены.

Осколки. Только осколки.

И тогда мысль, простая и страшная, осела в голове:

Кто я?