Без права на жизнь

Эпиграф: «Когда мир становится сумасшедшим домом, единственный способ выжить — стать самым безумным из его обитателей. Но как потом жить с этим знанием?»

ЧАСТЬ 1: ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Глава 1. Обычное утро

Костя стоял в ванной своей «хрущевки», и казалось, сама вековая усталость этого места просачивалась в него через босые ноги, прилипшие к холодному, влажному кафелю. Воздух был влажным и густым, пах мылом, сыростью и чем-то кисловатым — запахом, въевшимся в стены за десятилетия, который не выветривался ни летом, ни зимой. Сквозь запотевшее от пара стекло падал тусклый утренний свет весеннего утра. Он не освещал, а лишь выхватывал из полумрака облупившуюся плитку с желтыми разводами, ржавые подтеки на раковине, похожие на следы давнишних слез, и замызганный тюбик зубной пасты.

Он водил по щекам старой одноразовой бритвой, слыша, как с каждым движением щетина с шелестом поддается туповатому лезвию. Его отражение в зеркале было размытым, неясным — просто силуэт уставшего молодого человека лет тридцати, еще не проснувшегося до конца, с пустым взглядом, устремленным куда-то внутрь себя. Он поймал себя на мысли, что разглядывает не собственное лицо, а маску, за которой удобно прятаться. Маску офисного работника, приятеля, соседа — маску, за которой не было видно его самого. И самое страшное было то, что он уже и сам забыл, что скрывается под ней.

Из соседней комнаты, приглушенно, доносился голос диктора. Играло радио, старый, советский приемник «Спидола», доставшийся от деда. Он хрипел и шипел, словно протестуя против каждого утра, но исправно бубнил каждые двадцать четыре часа. Лилась какая-то забытая песня о любви и разлуке, слишком слащавая и спокойная для этого утра, для этой жизни. Потом диктор, баритон, налитый медом и незыблемым спокойствием, начал рассказывать о пробках на въезде в Новосибирск и о предстоящем потеплении. «Температура воздуха днем достигнет плюс трех градусов, возможен мокрый снег», — вещал голос, и от этих слов в горле вставал ком. Весь мир был упакован в этот голос — предсказуемый, размеренный, безопасный и оттого скучный до тошноты. Костя чувствовал, как эта скука оседает на него тяжелым, липким грузом, как та самая влага на стенах.

Резкий, кастетный звонок Виктора разрезал эту дремоту, как нож. Костя вздрогнул, и лезвие оставило на подбородке маленькую красную точку. Капля крови выступила и покатилась вниз, словно живой упрек его неловкости.

— Костян! Привет, братан! — голос друга был слишком громким и бодрым, он резал ухо, врываясь в уютное, выстраданное оцепенение. — Вечером заскочишь? У Анатолича пивка возьмем, футбол посмотрим. «Спартак» против «Зенита», нельзя пропустить!

Костя ухмыльнулся своему затуманенному отражению, заметив, как уголки его губ подрагивают от усталости, а не от веселья. Он приложил к порезу кусочек туалетной бумаги.

— Ага, как же. Только чтобы твой «Спартак» снова не позорился, как в прошлый раз. Я за «Зенит» двадцать рублей не отдам просто так.

— Да они сегодня порвут этих питерских, как Тузик грелку! — Витя фыркнул, и Костя ясно представил его довольную, румяную физиономию. — Ладно, договорились. К семи буду. Не опаздывай, самые вкусные семки разбирают.

Они поговорили еще пару минут о пустяках — о бессмысленной работе в офисе, где Костя был «ведущим специалистом по обработке данных», что на деле означало перекладывание цифр из одного файла в другой; о новой девушке Вити, которая, по его словам, была «самой что ни на есть»; о ценах, которые снова поползли вверх, съедая и без того тощие зарплаты. Этот разговор, как мантра, повторялся из недели в неделю, менялись лишь детали. Этот мир был тверд, предсказуем и тесен, как эта ванная комната. И Костя был его неотъемлемой, крошечной, никому не нужной частью.

Он положил трубку, глядя на свои пальцы, оставшиеся на пластике холодного телефона. В тишине, последовавшей за звонком, гул старого холодильника на кухне показался оглушительным. Ему нужно было закончить бритье, допить остывший кофе из треснувшей чашки и бежать на автобус, в толпу таких же сонных и пустых людей, где каждый — островок молчаливого отчаяния в утренней давке. Впереди был целый день, выверенный по минутам, а после него — пиво, футбол и бессмысленные, такие дорогие сейчас, разговоры с лучшим другом. Будущее простиралось перед ним, как длинная, серая, укатанная дорога, ведущая в никуда. Он видел его на годы вперед: те же стены, тот же маршрут, тот же диктор по радио, сообщающий о пробках и мокром снеге.

Он не знал, что это последнее утро его старой жизни. Последнее утро, когда он видел в зеркале человека, а не тень. Последние минуты, когда слово «завтра» еще что-то значило.

А пока он лишь вздохнул, сполоснул лицо холодной водой и потуже закрутил ржавый кран, пытаясь остановить назойливую капель. Рутина ждала, и она не терпела опозданий.

Глава 2. Второе солнце

Он уже вытирал лицо жестким, потертым полотенцем, вдыхая запах дешевого мыла, когда первый звук врезался в сознание. Это не был просто шум. Это был физический удар по барабанным перепонкам, оглушительный, всепоглощающий гудок гражданской обороны. Он не звучал извне — он рождался прямо в голове, вытесняя все мысли, заполняя собой вселенную, вдавливаясь в черепную коробку свинцовой волной паники.

Радио на кухне захрипело, подавилось собственным голосом и умолкло, испустив короткое, предсмертное шипение. Стекло в окне ванной задрожало, издав тонкий, визгливый звук, от которого заныли зубы. Инстинкт, древний и неумолимый, заставил его пригнуться, хотя разум еще не успел обработать сигнал опасности. Сердце заколотилось где-то в горле, бешеным, незнакомым ритмом, выбивая дробь не просто страха, а животного, слепого ужаса. В ушах стоял оглушительный звон, сквозь который он едва слышал собственное прерывистое дыхание.

Он подбежал к окну, отдраив запотевшее стекло ладонью. На коже остались влажные, грязные полосы.

Сначала он ничего не понял. Мозг отказывался обрабатывать картинку, пытаясь подогнать ее под знакомые шаблоны — может, пожар на каком-то гигантском складе, может, странная игра света в облаках. Но это было не то. Было утро, серое и неприветливое, но на горизонте, со стороны Новосибирска, поднималось второе солнце. Оно было не желтым, а слепяще-белым, с примесью грязно-багровых оттенков по краям, как гниющая рана на теле неба. Оно росло, не спеша, с чудовищным, неотвратимым спокойствием, расползаясь по небу гигантским, мутировавшим грибом. Основание его было черным от поднявшейся в адском вихре земли и обломков, а вершина пылала ядерным огнем.

Это был взрыв. Не голливудская картинка, не спецэффект, а молчаливая, неспешная аномалия, пожирающая небо. Он был далеким, почти красивым в своем инопланетном величии, и от этого — в тысячу раз ужаснее. Это был приговор, вынесенный всему живому, и он приводился в исполнение без гнева, без крика, с ледяным равнодушием. Костя замер, не в силах пошевелиться, глядя, как его прошлая жизнь, его скучное, предсказуемое будущее сгорает дотла в этом молчаливом огне.

Потом пришел звук.

Он донесся спустя несколько десятков секунд — не оглушительный грохот, а низкий, протяжный, катящийся удар, будто сама земля, живое существо, вздохнула последний раз. Стекло в окнах задребезжало уже всерьез, и где-то совсем рядом, на улице, с треском вылетела витрина, рассыпавшись алмазным дождем по асфальту. Пол под ногами содрогнулся, заставив зубные щетки в стакане подпрыгнуть и упасть, а по стенам пробежала мелкая дрожь, сбрасывая на пол пыль, копившуюся годами. Где-то далеко, за стенами дома, кто-то закричал. Одинокий, пронзительный, женский крик, который тут же поглотила нарастающая какофония зарождающегося хаоса — лай собак, тревожные гудки машин, захлебывающиеся сирены, которые, казалось, опоздали навсегда.

Костя стоял, вжавшись лбом в холодное стекло, и не мог оторвать взгляд от этого второго рассвета, от этого нового бога, что родился на его глазах. Его сознание билось в истерике, предлагая нелепые версии: военные учения, массовый психоз, розыгрыш Вити, который добрался до какого-то армейского усилителя. Все что угодно, только не правда. Но холодок стекла на лбу был реален. Стук сердца в висках, готовый разорвать артерии, был реален. И эта гниющая красота на горизонте, медленно поднимающаяся и расползающаяся, чтобы навсегда закрыть собой солнце, была ужасающе реальна.

Внутри него что-то оборвалось. Оборвалось навсегда. Какая-то струна, на которой держалась его личность, его планы на вечер, на жизнь, его «я» — все это лопнуло с тихим, беззвучным щелчком. Тишина, что воцарилась после этого катящегося гула, была громче любого взрыва. Это была тишина конца мира. Тишина, в которой ему предстояло заново научиться дышать. Он отшатнулся от окна, глядя на свои дрожащие руки. Они были чужими. Все было чужим. Ванная, его отражение в зеркале, теперь покрытом новой пылью, сам воздух, который внезапно стал густым и едким. Старая жизнь кончилась. А новая, та, что началась с этого огненного гриба, была одной большой, зияющей неизвестностью. И первым делом в этой новой жизни нужно было выжить.

Глава 3. Вика

Костя не помнил, как оказался на улице. Ноги принесли его сюда сами, движимые слепым инстинктом — бежать, увидеть, убедиться. Дверь подъезда зияла, выбитая кем-то изнутри, и он выскользнул наружу, как выпадает пробка из бутылки с газировкой, которую тряхнули. То, что он увидел, не было похоже на игровую локацию с маркерами и врагами. Это был сырой, неотредактированный срез чужого горя, растерзанный и брошенный к его ногам.

Воздух пылал. Не в буквальном смысле, но он был густым и горячим от криков, от дыма с ближайших рынков, от пыли, поднятой содрогнувшейся землей. Кричали все. Кричала женщина, тряся за плечо маленького мальчика, который стоял, запрокинув голову, и смотрел в небо с широко открытыми, пустыми глазами. Он не плакал, не звал маму. Он просто смотрел на гигантский гриб, как завороженный, и в его молчании был ужас посильнее любых воплей.

Кричал пожилой мужчина, сидевший на лавочке у подъезда. Он обнимал свою собаку, старого двортерьера, и его плечи тряслись от беззвучных, надрывных рыданий. Собака, смущенная, лизала ему руку, не понимая, что ее мир, состоявший из этого человека, уже рухнул. Рядом валялась пустая клетка для попугая, выброшенная кем-то из окна в панике.

У ларька с сигаретами, вывернутого наизнанку, двое мужчин в одних майках, несмотря на прохладу, дрались с тупой, животной яростью. Они не кричали, только хрипели, вырывая друг у друга пачку «Беломора». Их лица были разбиты в кровь, но они не останавливались. Это была не драка за ресурс. Это был танец отчаяния, где пачка сигарет стала символом последней надежды на нормальность, на ритуал, который еще вчера скреплял их быт.

И тут Костя увидел их. Девушку из соседнего подъезда, Вику, хрупкую, с большими испуганными глазами, которую он всегда застенчиво замечал, но так и не решился заговорить. И крупного мужчину в замасленной куртке сантехника, который вырывал у нее из рук пластиковый пакет «Ярче». Из пакета вывалилась половинка батона хлеба и покатилась по грязному асфальту.

— Отстань! Это все, что у меня есть! — всхлипывала Вика, пытаясь вырваться. Ее пальцы белели от напряжения, впиваясь в ручки пакета. — Я только из магазина...

— Я тебе говорю, отдай! — мужчина рычал, его лицо было багровым, жилы на шее надулись. Он был не злодеем из кино, а таким же испуганным обывателем, чья маска цивилизованности слетела за последние минуты. — У меня там семья! Дети! Ты слышала, что было?! Это война!

Сердце Кости бешено заколотилось, отдаваясь гулом в ушах. Старый инстинкт, вшитый тысячелетиями социализации, кричал: «Помоги! Защити!». Нога сама шагнула вперед, будто против его воли. Адреналин ударил в голову, горький и пьянящий.

— Эй, гражданин! — его голос прозвучал хрипло и неуверенно, словно чужим. — Оставь девушку! Одумайся!

Мужчина обернулся. Его взгляд был пустым и диким одновременно, взгляд загнанного в угол зверя, который уже не видит разницы между угрозой и добычей. В его глазах не было ни капли человеческого.

— А ты пошел на хер! — он бросил пакет и рванулся на Костю.

Это не была драка. Это был быстрый, грязный акт насилия. Мужчина, не раздумывая, ткнул в сторону Кости тем, что сжал в кулаке. Блеснуло короткое лезвие. Не нож, а просто обломок кухонного тесака, тупой и зазубренный. Костя инстинктивно отпрыгнул, но острие все же чиркнуло по его предплечью, оставив длинную, жгучую полосу. Кровь выступила мгновенно, алая и шокирующе реальная на фоне серого асфальта и его бледной кожи. Боль была острой, ослепляющей, но куда страшнее была ярость в глазах нападавшего. Он не хотел убивать. Он хотел отобрать хлеб. И Костя был просто препятствием, мусором на пути к спасению его детей. Парень замер, прижимая рану, чувствуя, как по пальцам стекает тепло, а в ногах появляется противная слабость. Мужчина, фыркнув, подобрал с земли батон, отломил заляпанный грязью конец, сунул остаток под куртку и, бросив на них обоих взгляд, полный ненависти и страха, быстро зашагал прочь, растворяясь в толпе обезумевших людей.

Наступила тишина. Не настоящая, а субъективная, гнетущая, в которой был слышен только свист в ушах Кости и прерывистый шепот Вики: «Спасибо... спасибо...» Она не смотрела на него. Ее взгляд был прикован к пятну крови, расползающемуся по рукаву его старой футболки. Потом она медленно, как лунатик, подняла глаза на его лицо. И в них не было благодарности. Был ужас. Чистый, животный ужас перед тем, что только что произошло, перед кровью, перед этим новым миром, где за кусок хлеба режут. Где за кусок хлеба готовы были резать ее.

— Ты... ты кровоточишь, — прошептала она, и ее голос дрожал.

— Пустяки, — выдавил Костя, сам не веря своим словам. Его трясло, как в лихорадке. В горле стоял ком. Он не был героем. Он был свидетелем. И его первой наградой в этом новом мире стала рана и взгляд полного отчаяния. Он посмотрел на Вику, на ее дрожащие руки, на слезы, оставляющие белые полосы на грязных щеках. Старый мир умер, сгорел в том огне на горизонте. А этот, новый, рождался в боли, крови и молчаливом согласии с тем, что выживание — это не право, а привилегия, которую придется отвоевывать снова и снова. И цена этой привилегии только что была продемонстрирована ему во всей своей ужасающей простоте.

— Пойдем, — хрипло сказал он, срывающимся голосом, все еще сжимая окровавленное предплечье. Липкая влага просачивалась сквозь пальцы. — Здесь небезопасно.

Он не предлагал руку. Она не искала опоры. Они просто пошли рядом, два испуганных человека, два островка растерянности в мире, который только что перестал быть их домом. Они шли, не зная куда, просто уходя от этого места, где закон цивилизации был отменен одним взмахом обломка тесака.

Глава 4. Цена спасения

Они шли по улице, и каждый звук заставлял их вздрагивать, вжиматься в стены, застывать на месте. Далекий выстрел, где-то с другого конца района, сухой и одинокий, как щелчок. Крик, обрывающийся так внезапно, что становилось страшно. Визг тормозов, за которым следовал глухой удар и звон бьющегося стекла — авария, на которую уже никто не прибегал, не было слышно ни ругани, ни сирен. Костя вел Вику, не держа за руку, а просто идя чуть впереди, своим телом заслоняя ее от пустых проемов подъездов и переулков, от чужих, бегущих в панике теней. Его предплечье ныло, кровь постепенно сворачивалась, образуя липкую, темную корку, проступающую сквозь разрез на рукаве. Боль была тупым, навязчивым якорем, единственным, что удерживало его в реальности, которая стремительно уплывала из-под ног, как песок в час отлива.

Подъезд ее дома пах мочой, пылью и окурками, как и его собственный. Но сейчас этот затхлый, знакомый запах казался почти уютным — он принадлежал миру, который хоть как-то еще стоял, у которого были стены и крыша. Они поднялись на третий этаж. Вика дрожащими руками долго не могла попасть ключом в замочную скважину, металл цокал о металл, издавая невыносимо громкий звук в тишине лестничной клетки. Наконец, щелчок. Дверь открылась, впустив их в полумрак, пахнущий ладаном и вареной картошкой.

Квартира была маленькой, захламленной милыми, наивными безделушками: статуэтки кошечек, засушенные цветы в рамке, дешевый китайский ковер с ярким узором. Но привычный, блочный уют был нарушен. Стекло в балконной двери было прорезано гигантской трещиной, похожей на застывшую молнию. С подоконника на пол упал фикус в глиняном горшке, рассыпав комья черной земли по светлому линолеуму, словно пролитую на алтаре кровь.

Из дальней комнаты вышла другая девушка, чуть постарше, в очках с толстой оправой. Таня, соседка Вики. Ее лицо было бледным, как бумага, но губы сжаты в тонкую, решительную линию. В руках она сжимала массивную деревянную скалку, как дубину, готовая опустить ее на голову незваного гостя.

— Вика! Боже мой, ты жива! — она бросилась к подруге, обняла ее, потом взглядом, острым и оценивающим, уперлась в Костю, в его окровавленную руку. — Что случилось? Кто он?

— Ничего, — снова брякнул Костя, чувствуя, как это пустое, глупое слово повисает в наэлектризованном воздухе горькой насмешкой. — Поцарапался. Помог ей.

Пока Таня суетилась, принося из ванной пузырек с зеленкой, пахнущий детством и болезнями, и какой-то старый, не стерильный бинт, Костя достал из кармана телефон. Экран был чист, сети не было. Только значок «аварийный режим» горел насмешливым красным глазком. Он попробовал набрать номер Виктора, единственного человека, чей телефон всегда был на связи. Невероятно, после долгого шипения и треска, будто сигнал продирался сквозь груды радиоактивного мусора, звонок пошел.

— Брат! — голос Вити прорвался сквозь помехи, срываясь на крик, в котором смешались паника и дикое облегчение. — Ты жив? Бля, я думал... Я уже представлял самое страшное! Где ты?!

— Жив, — Костя почувствовал, как у него сжимается горло, а в глазах встают предательские слезы. Этот знакомый, такой родной и глупый голос был единственной живой нитью, связывающей его с тем, прошлым, скучным и таким дорогим сейчас миром. — Где ты?

— Я с Елисеем. Мы в его мастерской на окраине, за кольцевой. Здесь пока терпимо, стекла целы. А ты? Где?

— Я у Вики. Из соседнего подъезда.

— Все же решился к ней подкатить в апокалипсис? — Витя с горловой, нервной усмешкой бросил в трубку, и это была самая прекрасная усмешка на свете. — Ладно, братан, держись! Мы едем к тебе! Сиди там, не высовывайся!

Связь оборвалась, захлебнувшись в белом шуме. Костя опустил телефон. Слова «едем к тебе» прозвучали как боевой клич, как обещание спасения, как кавалерия, трубящая в рог за холмом. Но впервые в жизни он не обрадовался им. Вместо радости его охватил холодный, тошный, до дрожи в коленях страх. Не за себя. За них. За Витю и его друга Елисея, двух мирных раздолбаев, которые сейчас, с тупой бравадой, собирались лезть в самый ад, на разбомбленные, забитые беженцами и мародерами улицы, чтобы добраться до него.

Он посмотрел на девушек. Вика, укутанная в клетчатый плед, тихо плакала, уткнувшись лицом в колени, ее плечи мелко вздрагивали. Таня, закончив перевязку, стояла у окна, отодвинув край занавески на сантиметр, и смотрела на улицу. Ее лицо было непроницаемой маской, но пальцы, сжимающие край тюля, были белыми от напряжения, выдав всю внутреннюю бурю.

В квартире пахло страхом. Он был густым, как холодец, его можно было потрогать руками, им можно было подавиться. Снаружи доносились звуки, но уже не такие хаотичные. Хаос структурировался, обретая зловещие очертания. Спонтанные крики сменились редкими, отрывистыми командами, которые кто-то отдавал хриплым голосом. Выстрелы теперь были не паническими, в воздух, а прицельными, короткими очередями, после которых наступала мертвая тишина. Мир не просто рухнул. Он начал перестраиваться по новым, жестоким лекалам. И правила этой новой жизни писались уже не чернилами, а кровью, и перо было обломком тесака.

Костя прислонился к прохладной стене в прихожей и медленно сполз на линолеум, подставив лицо сквозняку, тянущему из-под двери. Боль в руке пульсировала в такт бешеному стуку его сердца. Он зажмурился, пытаясь представить лицо Виктора, их вечер с пивом, смех, дурацкие шутки про «Спартак». Но вместо этого перед глазами, как клеймо, вставало лицо мужчины с тесаком. Дикое, испуганное, абсолютно человеческое в своем животном отчаянии.

Спасение ехало к нему. Но Костя вдруг с кристальной, леденящей душу ясностью понял, что сам он уже никого спасти не сможет. Он, не умеющий драться, не знающий, как добыть еду или воду, перевязавший царапину бинтом тридцатилетней давности. Он мог только ждать. Сидеть в этой клетке с кошачьими статуэтками и смотреть, как трещина на балконной двере медленно, неумолимо ползет дальше. И это ожидание, эта беспомощность, была в тысячу раз хуже любой физической боли.

Глава 5. Приговор ожидания

Прошло несколько часов. А может, сутки. Время сплющилось, потеряло свою линейность и смысл, превратившись в тягучую, липкую массу ожидания. Они сидели в наступающих сумерках, не включая свет, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому отдаленному звуку за дверью, который мог оказаться шагом спасителя или шагом смерти. Ели Викины запасы: рассыпчатое печенье «Юбилейное», которое крошилось на пол, и леденцы «Дюшес», чей приторно-сладкий вкус теперь ассоциировался с концом света. Воду пили из крана, пока она не кончилась, сменившись на сухое, горькое шипение в трубах.

И вот раздался стук. Не тихий, робкий, а уверенный, тяжелый, властный. Три удара, четких, как выстрелы, пауза, еще два.

— Свои! — прогремел за дверью низкий, хриплый и до боли знакомый Косте голос. — Открывай, Костя, это Елисей!

Костя сорвался с места, сердце заколотилось в груди птицей, рвущейся на волю. Он отодвинул щеколду, тяжелую железную задвижку, которую они в спешке установили. В проеме, залитые мутным светом с лестничной площадки, стояли двое. Виктор, его лицо было испачкано сажей и чем-то темным, похожим на грязь или запекшуюся кровь, глаза лихорадочно блестели, выдавая адреналиновый подъем. И Елисей. Высокий, широкоплечий, в потертой куртке-«автолюбителе», с лицом, которое словно было вырублено из гранита — ни единой лишней эмоции, только сколы и твердые плоскости. Он был старше их, за сорок, бывший военный, отслуживший в «горячих точках», а ныне — владелец авторемонтной мастерской. В его присутствии была необъяснимая плотность, он словно занимал больше места, чем позволяли физические законы, вытесняя собой воздух и заполняя собой всю прихожую.

— Живой, — констатировал Елисей, без тени радости или облегчения. Его быстрый, сканирующий взгляд, как луч радара, окинул квартиру, задержался на перепуганных лицах девушек, на перевязанной руке Кости. — Повезло. Ранение?

— Пустяк, — пробормотал Костя, чувствуя, как под этим взглядом он снова становится мальчишкой.

Елисей коротко кивнул и подошел, не спрашивая разрешения. Его пальцы, сильные и шершавые, размотали самодельный бинт. Он осмотрел длинную, но неглубокую царапину, уже начавшую воспаляться по краям.

— Резаная. Грязным, ржавым лезвием. Глупость, могло загноиться, — отрезал он, и в его голосе не было упрека, лишь холодная констатация факта. Он вытащил из кармана своего рюкзака настоящий индивидуальный перевязочный пакет, аккуратно обработал рану и наложил свежую повязку с практичной, безжалостной эффективностью, на которую Костя был не способен. — Учись на ошибках. Сейчас любая ошибка равняется гангрене, сепсису и смерти. Понял?

Костя молча кивнул, не в силах выдержать его прямой, тяжелый взгляд.

— Витя, со мной, — Елисей повернулся к другу, не теряя ни секунды. — Нужно оружие. Аптечки. Вода. Консервы. Здесь сидеть — значит сдохнуть с голоду через пару дней. Это не убежище, это ловушка.

— Я с вами, — тут же, почти рефлекторно, выпалил Костя, делая шаг вперед. Он не мог остаться, он должен был что-то делать, доказать...

Елисей посмотрел на него. Долгим, взвешивающим, безразличным взглядом, будто оценивал неисправный механизм.

— Нет. Ты остаешься. — Его голос был ровным и твердым, как сталь, и не допускал возражений. — Твоя рана — это риск. Твоя паника — это риск. Держи их здесь в порядке. Дверь не открывать никому. Абсолютно никому, даже если будут кричать детскими голосами или представляться моим голосом. Если не мы вернемся через шесть часов... ищи свой путь. Понял?

У Кости похолодело внутри, будто в жилы влили ледяной рассол. Его отстранили. Сочли ненадежным. Слабым. Оборудованием, вышедшим из строя. Виктор избегал его взгляда, сосредоточенно изучая узор на ковре, и в этой его позе читалось молчаливое, стыдливое согласие с решением Елисея.

— Понял, — тихо, почти шепотом, сказал Костя, и эти слова обожгли ему горло, как кислота.

Елисей коротко кивнул, бросил на пол у двери свой походный рюкзак с какими-то припасами внутри — жестом человека, оставляющего кость собаке.

— Держитесь. Вернемся до темноты.

Они ушли, их шаги быстро затихли на лестнице. Щелчок замка, который Костя задвинул своими руками, прозвучал оглушительно громко, как приговор, запечатывающий его в камере. Он остался стоять посреди комнаты, чувствуя на себе тяжелые, полные скрытой надежды и страха взгляды двух женщин. Он был не героем, не защитником, не воином. Он был нянькой. Сторожем припасов. Приговоренным к пассивному, унизительному ожиданию. И это ожидание, как он и боялся, оказалось самой изощренной и молчаливой пыткой, где палачом было его собственное бессилие.

Глава 6. Час пауков в банке

Дверь закрылась, и квартира поглотила их, став тесной стальной клеткой, ловушкой с запахом страха и печенья. Тишина, воцарившаяся после ухода Елисея и Вити, была звенящей, налитой свинцом, и каждый звук собственного дыхания казался предательски громким. Сначала они просто сидели в оцепенении – Костя прислонился к стене у двери, скользя по ней вниз, пока не сел на холодный линолеум; Вика с Таней на диване, закутанные в один плед, как в кокон. Они не смотрели друг на друга, избегая встретиться взглядами, словно боялись увидеть в глазах другого отражение собственного, неприкрытого ужаса.

Первой не выдержала Вика. Ее тихие, сдержанные всхлипы переросли в истеричный, срывающийся шепот, полный беспомощных обвинений.

— Зачем он нас здесь запер? Как зверей в клетке! Зачем? Мы все умрем в этой коробке! Надо было бежать! Уезжать из города, пока не поздно, пока были машины!

Она сжала кулаки, впиваясь взглядом в Костю, словно он был лично виноват в приказе Елисея, в этой тюрьме из бетона и страха.

— Ты слышишь? Нас здесь просто убьют! Сожгут! Взорвут! Мы даже не сможем убежать!

Таня, до этого сидевшая с каменным, непроницаемым лицом, резко повернулась к ней, и в ее гладах вспыхнул холодный огонь.

— Вика, заткнись! — ее голос был тихим, но острым и ядовитым, как лезвие, обмазанное цикутой. — Ты хочешь, чтобы тебя там, на улице, изнасиловали и прирезали, как ту женщину у подъезда? Ты видела, что с ней стало? Он прав. На улице — смерть. А здесь есть стены. И дверь.

— А что эти стены дадут, когда сюда вломится толпа голодных ублюдков? — выкрикнула Вика, ее голос сорвался на визг. — Он нас похоронил здесь заживо! И ты, — она ткнула пальцем в сторону Кости, и тот почувствовал, как по спине пробежали мурашки, — ты просто стоишь! Ты вообще что-нибудь можешь? Или ты только царапины мазать умеешь?

Костя молчал, стиснув зубы до боли. Каждое ее слово било точно в цель, в его самое уязвимое место — в чувство собственной никчемности и бессилия. Он не мог их успокоить. Он не мог им ничего обещать. Он был таким же запертым и перепуганным пауком в этой банке, брошенным на произвол судьбы более сильными особями.

Снаружи, как будто в ответ на их бессмысленный спор, раздалась очередная автоматная очередь — ближе, чем предыдущие, прямо во дворе. Пули со звоном ударили по кирпичной кладке где-то через улицу. Потом чей-то дикий, нечеловеческий вопль, который резко оборвался, словно перерезали горло. Вика вжалась в диван, зажав рот ладонью, ее глаза стали огромными от ужаса. Таня закрыла глаза, ее губы беззвучно шептали что-то — может, молитву, а может, ругательство.

И тогда случилось самое страшное. Кто-то начал медленно, неотвратимо подниматься по лестнице. Тяжелые, мужские, неспешные шаги. Они замерли, не дыша, превратившись в слух. Шаги приблизились к их двери, тяжело ступая по бетонным плитам. Замерли. Послышалось тяжелое, хриплое дыхание, будто человек сильно устал или был ранен. Рука с той стороны взялась за дверную ручку. Медленно, с противным скрипом, ее начали поворачивать.

Щеколда, которую Костя задвинул после ухода Елисея, дрогнула. Один раз. Другой. Кто-то с силой, всем весом, надавил на дверь. Дерево затрещало, заскрипели петли. Вика издала тонкий, завывающий звук, похожий на вой затравленного зверька. Таня вцепилась в свою скалку, ее костяшки побелели, и она встала в низкую, неуклюжую боевую стойку.

Костя прижался спиной к стене рядом с дверью, сжимая в потной ладони единственное, что нашел на кухне, — тяжелую чугунную сковородку с отбитой ручкой. Его сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках, и он боялся, что его услышат снаружи. Он смотрел на дрожащую, тонкую железную пластину щеколды и понимал с кристальной, леденящей ясностью: если дверь откроется, он должен будет ударить. Без раздумий. Со всей силы. По голове. Убить. Незнакомого человека. Чтобы защитить себя и этих двух плачущих, беспомощных женщин.

Это осознание было холодным, чистым и лишенным всякой эмоции. В нем не было места героизму или отваге. Только голая, животная необходимость выжить.

Но дверь не поддалась. Прочная советская конструкция и та самая щеколда выдержали. Снаружи кто-то сипло чертыхнулся, плюнул на пол. Шаги, уже более поспешные, зазвучали дальше, по коридору, и стали удаляться, затихая на следующем этаже. Давление спало. Костя выдохнул, чувствуя, как его колени подкашиваются, и он едва не осел на пол. Он посмотрел на свои руки — они тряслись, как в лихорадке. Он едва не убил человека. Или едва не был убит. Разница была стерта, как стерта грань между человеком и зверем.

Больше они не разговаривали. Они просто сидели в наступающей темноте, слушая, как снаружи, выстрел за выстрелом, крик за криком, умирает город, а с ним — и последние остатки их прежних «я», их морали, их иллюзий. Костя понял главный урок этого дня, этого часа пауков в банке: безопасность — это мираж, исчезающий при первом же соприкосновении с реальностью. А надежда на спасение извне — самая жестокая и изощренная пытка.

Глава 7. Добытчики

Они вернулись с наступлением темноты, той самой, что пришла на смену ядерному рассвету и принесла с собой не покой, а сгустившийся, непроглядный ужас. Стук был тот же — три, пауза, два. Но на этот раз Костя открывал дверь, сжимая в потной ладони ручку чугунной сковороды, его мышцы были напряжены до дрожи, готовые в любой миг обрушить удар.

На пороге, в обрамлении мрака подъезда, стояли Елисей и Витя. Они были неузнаваемы, будто вернулись не с улиц города, а из преисподней. Оба были в грязи, в засохших бурых и черных разводах на одежде, пахнувшие потом, дымом и чем-то сладковато-металлическим, от чего сводило желудок. Елисей — собранный, его каменное лицо было непроницаемой маской, но в глубине глаз, красных от усталости, стояла тяжесть всей вселенной. Виктор... Виктор был пуст. Он не смотрел ни на кого, его взгляд был направлен куда-то внутрь, в тот кровавый ад, из которого они только что выбрались. Он прошел в квартуру, словно лунатик, сбросил с плеча тяжелый, набитый до отказа рюкзак, который с глухим стуком упал на пол, и молча, не раздеваясь, сполз в самый темный угол прихожей, уткнувшись лицом в колени. Его плечи затряслись. Сначала почти незаметно, потом все сильнее, сотрясая все его тело. Он не рыдал, не кричал. Он издавал какие-то глухие, надрывные звуки, словно давился внутренней болью, которую невозможно было изгнать иначе.

Елисей, не глядя на него, скинул второй, поменьше, рюкзак к ногам Вики.

— Есть будет. Воду нашли. Раненых лечить. — Его голос был хриплым и ровным, без интонаций. Затем он повернулся к сжавшемуся в комок Вите и, не повышая голоса, бросил коротко, как приказ: — Витька. Соберись. Держись.

Костя, преодолевая оцепенение и леденящий страх, шагнул к Елисею.

— Что с ним? — прошептал он, уже догадываясь, но отчаянно не желая верить. — Что случилось?

Елисей посмотрел на него. Его взгляд был холодным и безжалостным, как зимнее звездное небо над вымершим городом.

— Урок прошел, — отчеканил он, не отводя глаз. — Пришлось мочить двоих. Мародеры. Один был... молодой. Почти пацан. Полез с ножом. Витька первый раз не перенес. Дай ему время. И себе тоже.

Слова «мочить двоих» повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые, как свинцовые пары. Они впились в Костю, в его сознание, перекраивая реальность. Он посмотрел на плачущего Витю, своего веселого, беззаботного друга, который вчера мог до хрипоты спорить о футболе и хвастаться новой девчонкой. Теперь он сидел в углу, в грязи и вонючей куртке, и тихо сходил с ума, потому что «мочил» кого-то. Потому что видел, как на его глазах умирает «пацан», и, возможно, сам в этом участвовал.

А Елисей, будто ничего не произошло, уже методично разгружал рюкзак, выкладывая на пол трофеи. Банки тушенки, помятые, без этикеток. Пачки сухарей в целлофане. Пластиковые бутылки с мутной водой. Небогатая, но настоящая аптечка с бинтами, йодом и антибиотиками. И наконец — главное. Два обрезанных охотничьих ружья, коротких, уродливых, с обмотанной изолентой цевья, смертоносных в своей утилитарной простоте. Костя смотрел на эти вещи, разложенные на полу, как дары дьявола, и впервые осознал их истинную, невообразимую цену. Это не была добыча. Это была плата. Плата кровью Вити. Плата кусками его души, его невинности, его прежней жизни.

Он медленно подошел к рюкзаку, наклонился и взял одну банку тушенки. Жесть была холодной, шершавой. Но ему почудилось, что она теплая, липкая, и пахнет не мясом, а железом, порохом и той тошнотворной сладостью, что витала в воздухе вокруг вернувшихся. Цена выживания. Она только что была продемонстрирована ему во всей своей ужасающей, неприкрытой наготе. И он с ледяной ясностью понял, глядя на спину сломленного Вити и на бесстрастное лицо Елисея, что его собственная очередь платить по этому страшному счету еще впереди.

ЧАСТЬ 2: УРОКИ КРОВИ

Глава 8: Урок вне класса

На следующее утро Витя все еще не мог говорить. Он сидел в том же углу, в той же позе, обхватив голову руками, и монотонно раскачивался с едва заметной амплитудой, словно отстукивая такт внутреннего безумия. Его ночная истерика сменилась глухой, непробиваемой апатией, которая была, пожалуй, страшнее. Елисей, не обращая на это внимания, как не обращают на сломанный, но пока не мешающий инструмент, подошел к Косте, который безуспешно пытался заставить себя проглотить хотя бы кусок сухаря, стоявший в горле комом.

— Твой выход, — без предисловий и лишних эмоций сказал Елисей. — Витька в отключке. Надо тащить снарягу, учиться выбирать нужное. За мной, делай как я, не геройствуй и не отставай.

Он протянул Кости один из обрезов. Оружие было на удивление тяжелым, дерево приклада — шершавым и живым, хранящим отпечатки чужих рук. Оно пахло оружейным маслом, порохом и чем-то чужим, металлическим — запахом смерти, который уже нельзя было смыть.

— Правило первое, — голос Елисея был тихим, приглушенным, но каждое слово врезалось в память, как раскаленный штык, выжигая все лишнее. — Не направляй ствол на того, кого не готов убить. Правило второе: палец на спуске только когда цель перед стволом и ты принял решение. Нарушишь — у меня другого ученика нет. Понял?

— Понял, — хрипло ответил Костя, чувствуя, как под его дрожащей ладонью холодная сталь становится частью его тела, его новой, уродливой и необходимой конечностью.

Они вышли на улицу. Город, увиденный вчера в хаосе и огне, сегодня предстал в ином, куда более жутком свете — свете похорон. Воздух был прозрачным и холодным, пахло гарью и сладковато-приторным, тошнотворным запахом, который Костя не мог опознать, но который заставлял сжиматься желудок и подкатывать тошноту к горлу — запах разложения. На улицах было пустынно, лишь изредка мелькали силуэты вдалеке, скользящие между домами, как призраки. Изредка доносились одиночные, деловые выстрелы. Это был уже не хаос, а новая, устоявшаяся жуткая норма, где убийство стало рутиной.

Елисей двигался бесшумно, как тень, прижимаясь к стенам, его глаза, узкие щелочки, постоянно сканировали пространство — окна, подворотни, груды мусора, каждую потенциальную засаду. Костя, пытаясь повторять его движения, чувствовал себя слоном в посудной лавке. Каждый его шаг отдавался в ушах оглушительным грохотом, каждое шуршание куртки казалось предательским криком, зовущим смерть.

Они шли по задворкам, минуя центральные, заваленные баррикадами из машин и хлама улицы. И тут Костя услышал это. Сначала — детский плач. Не капризное нытье, а полное, безутешное отчаяние, разрывающее душу. Потом — грубый, пьяный или просто озверевший мужской окрик:

— Отдай, падла! Слышишь, отдай! Я тебе счас!

Звонкий звук открытой пощечины. Плач оборвался, сменившись захлебывающимися, испуганными всхлипами.

Елисей резко поднял сжатую в кулак руку, замер, вжимаясь в стену. Он жестом, резким и четким, приказал Косте заглянуть за угол. Костя, сжимая обрез так, что пальцы занемели, медленно, с задержанным дыханием, высунул голову.

Во дворе-колодце, возле перевернутых мусорных контейнеров, стоял крупный, обрюзгший мужчина, «бугай», в рваной телогрейке. Перед ним, прижавшись спиной к ржавому железу, — мальчик. Лет десяти, не больше. Лицо грязное, в ссадинах и засохших следах слез. Он судорожно прижимал к груди половинку буханки черного хлеба, словно это была не еда, а его последняя надежда, его душа.

— Я сказал, отдай! — рявкнул бугай, слюнявя губы, и сделал тяжелый шаг вперед, его тень накрыла мальчика.

И тут ребенок, с полными абсолютного, животного ужаса глазами, выхватил из кармана рваных штанин маленький кухонный ножик. Тот самый, тупой и нелепый, каким чистят картошку. С коротким, отчаянным, почти звериным визгом он ткнул им слепо вперед.

Острие, по воле слепого случая, вошло мужчине прямо в глаз.

Бугай взревел. Не столько от боли, сколько от ярости и неверия, что его, такого большого и сильного, ткнул какой-то щенок. Он схватился за лицо, из-под его толстых пальцев хлынула алая, густая кровь. Он сделал еще один шаг, занес здоровую руку для сокрушительного удара, и вдруг, подкосившись, рухнул всем своим огромным весом на мальчика, придавив его к холодному асфальту.

Костя застыл, не в силах пошевелиться, не в силах оторвать взгляд. Он видел, как несколько секунд дергаются в агонии ноги мужчины. Видел, как мальчик бьется под этой тушей, его тонкие, как прутики, ручки отчаянно, но безнадежно пытаются оттолкнуть неподъемную тяжесть. Движения становились все слабее, судорожнее. Потом прекратились совсем.

Воцарение тишины было оглушительным. Ни героической смерти, ни финальной реплики, ни справедливости. Только два трупа, сплетенных в чудовищном, неестественном объятии, и украденная буханка хлеба, валяющаяся в грязной, кровавой луже.

Елисей стоял рядом. Он не шелохнулся, не попытался помочь, не изменился в лице.

— Видишь? — его голос был ровным, плоским, без единой эмоции, и от этого — леденящим до костей. — Никто не герой. Никто не злодей. Просто крыса, прижатая в угол, и другой, более крупный и голодный зверь. Весь мир теперь такой. Запомни эту картинку. Внутренне прими. Идем дальше.

Он развернулся и тронулся с места, как ни в чем не бывало, не оглядываясь. Костя стоял еще несколько секунд, его взгляд прилип к маленькой, худой, грязной руке мальчика, безвольно торчащей из-под тела великана. Он ждал, что его вырвет от ужаса и отвращения. Ждал, что заплачет от жалости и бессилия. Но внутри не было ничего. Ничего, кроме пустоты. Холодной, бездонной, всепоглощающей пустоты. Ужас перестал быть эмоцией. Он стал фактом. Он стал пейзажем. Единственным пейзажем, что остался в этом мире.

Глава 9: Бесчувственный сбор

Они зашли в небольшой тактический магазин, когда-то бывший пристанищем для выживальщиков и туристов, теперь больше походил на выпотрошенную тушу. Стеклянная дверь зияла пустотой, засыпанная осколками, хрустящими под ногами, как кости. Внутри царил хаос, пахнущий пылью, краской от разбрызганных баллончиков и слабым, но въедливым запахом разложения — кто-то, видимо, так и не успел выбраться. Елисей двигался между покосившихся стеллажей с методичной, почти машинной безжалостностью, его глаза выхватывали нужное в груде хлама.

— Вот этот рюкзак, — он сдернул с крючка дорогой, ярко-синий туристический рюкзак с алюминиевым каркасом, бросив его Кости в руки. — Потому что у него каркас, а не просто тряпка. Твоя спина скажет спасибо, когда придется тащить все это тридцать километров.

— Вот эти консервы, — он коротко ткнул пальцем в банки с тушенкой, на этикетках которых было указано максимальное содержание белка и калорий. — Потому что в них больше энергии. Не тарим в себя воду в банках, это лишний вес. Ищи галеты, сухари, шоколад, если остался.

— Аптечку берем. Обезболивающее — в первую очередь. Морфин, если повезет. Антибиотики, если найдутся. Бинты, йод, жгуты. Все, что видишь.

Костя механически следовал его указаниям, его движения были замедленными, как у робота с севшими батарейками. Он складывал вещи в рюкзак, и его пальцы казались ему чужими, деревянными. Мысли текли вязко, как густой патока, постоянно норовя соскользнуть в одну и ту же воронку — к тому двору, к двум телам и буханке хлеба в грязной луже. Он изо всех сил цеплялся за практичные вещи, как утопающий за соломинку: «Этот рюкзак с системой вентиляции. Эта тушенка на 100 грамм белка. Швы на этих ботинках прочнее». Это был единственный способ не сойти с ума, не позволить той мертвой картинке съесть его изнутри заживо.

Вдруг Елисей, не издав ни звука, резко поднял руку, заставив его замереть. Он прислушался на секунду, его взгляд стал острым и цепким, а затем бесшумно, как призрак, скользнул вглубь зала, к запасному выходу в подсобку, откуда донесся смутный, царапающий шорох. Костя остался один среди разгромленных полок, заваленных ненужным теперь хламом — блестящими кастрюлями, яркими палатками, книгами по выживанию с улыбающимися людьми на обложках.

Тишина, ставшая вдруг абсолютной, навалилась на него всей своей гнетущей тяжестью. И в этой давящей тишине, из самых потаенных, не тронутых еще червоточиной уголков его сознания, всплыло лицо. Лицо мальчика. Но не искаженное смертельным ужасом, а самое обычное. Смеющееся, с выпавшим передним зубом, каким он мог бы быть на детской площадке, гоняя мяч. Обычным ребенком, у которого было имя, мама, любимые мультики.

Что-то внутри Кости, какая-то последняя, тонкая перегородка, удерживавшая его в рамках, с треском надломилась. Он не слышал собственного рыдания, воздух будто вывернулся из его легких беззвучным спазмом. Но по его щекам, грязным и небритым, потекли горячие, соленые слезы. Они текли молча, без всхлипов и судорог, как будто плакало не его тело, а его душа, истекая последними, вымороженными каплями чего-то человеческого, что он пытался в себе сохранить. Он уронил голову на холодный металл полки, его плечи бессильно тряслись. Он простоял так, потеряв счет времени. Может, всего минуту. А может, целую вечность.

Потом все кончилось так же внезапно, как и началось. Слезы иссякли, вычерпав до дна всю минутную слабость. Он выпрямился, грубо, до боли, протер лицо рукавом куртки. Глаза были красными, опухшими, но взгляд в них стал пустым и твердым, как булыжник. Он нащупал в кармане рваных джинсов смятую пачку сигарет, доставшуюся еще из старой, «офисной» жизни. Одну единственную, чуть помятую сигарету. Он зажал ее в губах, чиркнул зажигалкой. Первая затяжка обожгла легкие едкой горечью, вторая принесла долгожданное, химическое онемение, затуманивая острые углы реальности.

Когда Елисей вернулся, никого не найдя или разобравшись с непрошенным гостем, Костя уже заканчивал сигарету, его лицо было застывшей маской, сквозь которую не проступало ничего.

— Никого, — коротко бросил Елисей, окидывая его быстрым, оценивающим взглядом. Он все видел — и красные глаза, и напряженные плечи, и пепел на полу. И ничего не сказал. Ни слова упрека, ни слова утешения. В этом новом мире и то, и другое было одинаковой роскошью.

Они молча, плечом к плечу, покинули разграбленный магазин. Костя шел, неся на спине тяжелый рюкзак с припасами для выживания, а в душе — неподъемный груз мертвого мальчика и первую, крошечную, но уже не затягивающуюся трещину, через которую из него медленно, неуклонно утекала жизнь.

Глава 10: Превращение в муравьев

Возвращение в квартиру Вики было возвращением в склеп. Воздух был спертым, густым, пропитанным страхом, потом и тихим отчаянием, которое висело тяжелее гардин. Витя все так же сидел в углу, но теперь его апатия сменилась тихой, монотонной, почти механической работой — он разбирал и чистил второй обрез, его пальцы, покрытые машинным маслом и копотью, двигались с выверенной точностью, без суеты, без мысли. В его глазах не было ничего — ни ужаса, ни боли, лишь пустота, заполненная алгоритмом действий. Он превращался в идеальный, бездушный инструмент.

Елисей, не теряя ни секунды, собрал их в центре комнаты, как командир перед боевой задачей.

— Сидеть здесь — медленная, но верная смерть, — его голос был ровным и плоским, как линия горизонта в степи. — Рано или поздно сюда придут. Нужна мобильность. Будем делать из моего УАЗа крепость на колесах. Гараж на окраине, в промзоне. Там и обоснуемся.

Так начались их дни. Понятия «День» и «Ночь» стерлись, слившись в одно бесконечное, изматывающее полотно грязной, смертельно опасной и бессмысленной на первый взгляд работы. Они превратились в муравьев, строящих свой муравейник на краю погибающего мира.

День. Они по парам, как и приказал Елисей, отправлялись на задания, каждое из которых было уроком в новой академии жестокости:

• Сварочный аппарат. Заброшенный заводской цех, пахнущий окалиной и крысиным пометом. Не бандиты, а другие выжившие — семья из трех человек, отец с глазами, выжженными горем, и двое взрослых сыновей, тощих и злых. Они тоже поняли цену металла и инструмента. Переговоры вел Елисей. Он стоял напротив отца, и их взгляды были похожи — одинаково усталые, одинаково беспощадные. В итоге договорились: аппарат за часть их скудных припасов — несколько банок тушенки и пачку стерильных бинтов. Костя стоял сзади с обрезом наизготовку, чувствуя, как приклад впивается в плечо, а пальцы слипаются на холодном металле. Он смотрел на худых, испуганных парней и думал: «Мы могли бы быть ими. Они могли бы быть нами. Мы все здесь — просто тараканы, дерущиеся за крошку». Никакой стрельбы. Только молчаливый обмен взглядами, полными немой ненависти и странного, братского понимания одновременно.

• Бронедверь. Квартира на пятом этаже в соседней «хрущевке». Елисей велел снять тяжелую металлическую дверь — ценнейший ресурс. Дверь не поддавалась, петли ржавые, заклинило. Когда они с Витей, обливаясь потом, сорвали ее с петель, их ударил в нос тот самый сладковато-тошнотворный, незабываемый запах. За дверью, в прихожей, лежали они. Семья. Муж, жена, девочка-подросток. На кухне стоял включенный газовый баллон, его шипение было единственным звуком в квартире. Они выбрали легкий путь. Костя и Витя молча, не глядя друг на друга, оттаскивали раздувшиеся, неестественно мягкие, холодные тела в сторону, чтобы выбросить в забитый мусоропровод. Руки Кости скользили по склизкой, прохладной одежде. Он дышал ртом, коротко и прерывисто, но запах смерти въедался в кожу, в волосы, в легкие, в самое нутро. Это была не героическая работа по спасению. Это была каторга. Уборка за смертью. Сантехника апокалипсиса.

Ночь. Возвращение в гараж. Он был их новым домом — темным, холодным, пропахшим бензином, озоном от сварочного аппарата и потом. Они ели скудную пайку, не глядя на еду, просто закидывая в себя топливо. Пили воду, которую Таня научилась с риском для жизни собирать с крыш и фильтровать через песок и грязные тряпки. Потом — крафт. Елисей и Витя, в сварных масках, похожие на инопланетных роботов, варили листы брони на каркас УАЗа. Костя помогал, подавая инструменты, учась на своих ошибках под ледяным, оценивающим взглядом наставника. Каждый скрежет металла, каждый вздох пламени, каждый искрящийся шов был молитвой в их новой, единственно возможной религии — религии выживания любой ценой.

Снаружи, по ночам, доносились выстрелы, крики, порой — глухой, угрожающий гул моторов неизвестных машин. Они спали по очереди, по два часа, сидя или прикорнув на ящиках с инструментами, с оружием на коленях. Сон был коротким, прерывистым, полным беззвучных кошмаров, в которых лица мертвых соседей смешивались с лицом того мальчика с ножом.

Прогресс был. Машина медленно, но верно обрастала стальными пластинами, превращаясь в уродливого, корявого, но могучего «Зверя». Но Костя с ужасом понимал, что с каждым приваренным листом, с каждым добытым болтом, с каждым оттащенным телом, в его собственной душе что-то необратимо отмирает. Отваливается, как оплавленная окалина. Надежда. Вера в лучшее. Или просто последняя, жалкая способность что-либо чувствовать. Он становился частью машины. Частью муравейника. И это было страшнее любой внешней угрозы.

Глава 11: Эволюция и деградация

Превращение было не мгновенным, а постепенным, как ржавчина, медленно, но верно съедающая некогда прочный металл. Оно происходило не в громких битвах, а в тишине, между делом, в мелочах, которые складывались в жуткую мозаику новой реальности.

Витя почти перестал говорить. Он стал не просто тенью Елисея, а его идеальным, лишенным собственной воли продолжением. Однажды, когда Костя неудачно, с визгом металла, пытался заточить кусок арматуры для очередного крепления, Витя молча подошел, вынул у него из рук напильник и несколькими быстрыми, резкими, экономичными движениями показал правильный угол и нажим. Потом он поднял голову и посмотрел на Костю. Его глаза, некогда такие живые и насмешливые, были пусты, как два высохших, запыленных колодца. В них не было ни дружбы, ни раздражения, ни ненависти. Только холодная констатация факта: «Ты не умеешь. Я умею. Выживай или умри. Выбор за тобой». И он отошел, не дожидаясь ответа.

Вика училась стрелять. Елисей отвел их на свалку за гаражом, утыканную разбитой техникой и ржавыми бочками, поставил несколько пустых, облезлых банок из-под тушенки. Первый выстрел из обреза выбил у нее не только плечо, но и всю остаточную веру в себя — дикая отдача, оглушительный грохот в тишине, пахнущий гарью воздух. Ее вырвало прямо на месте, прямо перед мишенью. Она стояла, согнувшись, трясясь мелкой дрожью, срывающимся, детским голосом умоляя больше не заставлять ее. Елисей стоял молча, его каменное лицо не выражало ничего. Он дал ей отдышаться, а потом просто сказал, не повышая тона: «Следующая банка. Или в следующий раз будешь стрелять не в железо, а в живого, который бежит на тебя с ножом. Выбирай». Через неделю она уже молча, с пустым, как у Вити, лицом, перезаряжала оружие, ее пальцы сами находили патроны. Ее «красота для папика», как она сама когда-то с горькой иронией шутила, смылась потоками грязи, слез и рвоты. Теперь ее лицо было бледной, исхудавшей маской отрешения с огромными, ничего не выражающими глазами, в которых плавала только тень былого ужаса.

Таня нашла свое утешение в механике. Она почти не выходила из полумрака гаража, совершенствуя систему замков на тяжелых воротах, придумывая хитрые крепления для багажа в «Звере», собирая и разбирая генератор. Костя начал замечать, что она тихо, почти интимно разговаривает с механизмами. Монотонным, усталым бормотанием: «Ну что, старик, держись еще немного... не подведи... вот так, молодец, встал на свое место...». Она создавала свой мирок, свою вселенную, где все было предсказуемо, понятно и подчинялось простым и ясным законам физики, а не хаотичному безумию внешнего мира.

А Костя начал курить. По-настоящему. Не одну сигарету в день для снятия острого стресса, а одну за другой, почти без перерыва. Он ловил тот короткий, обманчивый момент, когда едкий табачный дым заполнял легкие, щипал глаза и на несколько драгоценных секунд выжигал из мозга все мысли, все всплывающие образы, всю накопленную боль. Это было сладкое, добровольное, медленное отравление. Он отлично чувствовал, как с каждой выкуренной пачкой его и без того не богатырская выносливость тает, легкие сжимаются и ноют по утрам. Но это было ничто, сущий пустяк, по сравнению с тем, как этот дым приглушал непрекращающийся, оглушительный вой ужаса и отчаяния в его голове. Он сам стал соучастником своего физического и душевного разрушения. И это было в тысячу раз легче, чем пытаться сохранить, отремонтировать то, что уже было безнадежно разбито вдребезги.

Они больше не были друзьями, соседями, знакомыми. Они стали функцией, деталями в механизме выживания. Витя — оружие, холодное и безотказное. Таня — механик, рачительный и молчаливый. Вика... пока еще обуза, но упорно учащаяся быть полезной. Костя — пара рабочих рук и сосуд, медленно, но верно наполняющийся липкой, едкой тьмой. А Елисей — мозг. Холодный, расчетливый, безэмоциональный процессор, ведущий их всех к сомнительному, призрачному спасению ценой их же последней человечности.

Они превращались в «Зверя» не только снаружи, приваривая к УАЗу стальные листы, но и изнутри. И с каждым днем, с каждым часом, ржавые, шершавые пластины на их душах становились все толще, прочнее и тяжелее.

ЧАСТЬ 3: ДОРОГА СКВОЗЬ ТЕНИ

Глава 12: Прощай, прежняя жизнь

«Зверь» был готов. Уродливый, покрытый рваными сварными швами и пятнами ржавчины, он стоял в полумраке гаража, как доисторическое чудовище, рожденное не природой, а адским пламенем и человеческим отчаянием. Елисей обошел его кругом, не восхищаясь, а проверяя. Он постучал костяшками пальцев по броне, и сухой, глухой звук был единственным эхом в гробовой тишине.

— Завтра на рассвете уезжаем. Тянуть некуда. На юг, к морю. Там, по слухам, радиация меньше. Можно найти корабль, косу, любое место, где можно дышать, не оглядываясь. Берите только самое ценное: патроны, лекарства, инструмент. Остальное — бросить. Сентименты — это мертвый груз.

Словно лунатик, движимый тупой, неосознанной потребностью поставить последнюю точку, Костя в тот же день побрел в свою старую «хрущевку». Он не надеялся найти что-то целое, им двигала не логика, а инстинкт — попрощаться с трупом своей прежней жизни.

Дверь в его квартиру висела на одной, вывернутой петле, безмолвно зияя, как рот мертвеца. Внутри царил перевернутый, оскверненный мир. Мебель была переломана, диван распорот, из него торчали клочья поролона, похожего на внутренности. Шкафы вывернуты, их содержимое — книги, бумаги, старые диски — разбросано по полу и испачкано грязными следами сапог и чем-то бурым, похожим на кровь. Вандалы искали здесь не только еду и ценности, но, казалось, выплескивали свою ярость на саму память о мирной жизни. Воздух был пыльным и затхлым, с примесью запаха разлитого уксуса и мочи.

Он прошел в свою комнату. Его взгляд сразу упал на фотографию, валявшуюся на полу рядом с перевернутым столом. Они с Виктором и его родителями на даче, все загорелые, с кружками пива в руках, запечатлены в моменте безудержного, глупого смеха. Стекло в рамке было разбито, и зияющая трещина проходила ровно по его собственному лицу, разрезая улыбку пополам.

Он медленно наклонился, поднял снимок. Стер пальцем пыль и мелкие осколки с бумажной основы. Эти люди, застывшие в солнечном моменте, казались ему теперь не просто незнакомцами, а пришельцами из другой, невероятно наивной и глупой галактики. Их улыбки были не понятны, а жутки, как гримасы сумасшедших. Он попытался было вырвать фото из рамки, чтобы взять с собой этот последний осколок, но пальцы не повиновались. Это было бы бессмысленно. Вместо этого его взгляд, скользя по стенам, зацепился за обою в гостиной. Там, поверх некогда любимых им светло-бежевых цветов, чужой, нетвердой рукой было выведено чем-то черным — возможно, углем или горелой пробкой — большое, кривое, истеричное слово: «БЕГИ».

И он так и сделал. Бросил фотографию обратно на пол, навсегда оставив там свое улыбающееся, разрезанное пополам отражение. И побежал. Из квартиры, воняющей смертью былого уюта, из подъезда, пахнущего страхом, из своего прошлого. Оно было не просто мертво. Оно было осквернено, растоптано, превращено в помойку. И та последняя, цепляющаяся за него часть его души, должна была умереть здесь вместе с ним.

Вечером у импровизированного, дымного костра, разведенного в железной бочке посреди гаража, в свете коптящей жестяной лампы-«летучая мышь», царила гнетущая, плотная тишина. Они ели свою безвкусную, холодную похлебку из одного котелка, избегая смотреть друг на друга, словно боялись увидеть в чужих глазах то же опустошение, что было в их собственных. Первой нарушила молчание Таня, не отрывая завороженного взгляда от язычка пламени:

— А что будет... если мы никуда не уедем? Если просто останемся здесь? Может, все наладится?

Елисей медленно, словно ржавый механизм, перевел на нее свой взгляд. В его глазах не было ни гнева, ни раздражения на глупый вопрос. Только абсолютная, космическая пустота.

— Умрем, — произнес он ровно, без интонации, констатируя простой физический закон. — От голода, от болезни, от пули. Просто чуть позже, чем те, кто не готовил «Зверя».

Больше никто не произнес ни слова. Вопросов не осталось. Тишина сомкнулась над ними окончательно, тяжелая и полная, как вода в затопленной шахте, не оставляющая пузырьков воздуха. Надежды не было. Не было даже иллюзии выбора. Был только путь, уводящий в темноту. И где-то в его конце — конец.

Глава 13: Ночной визит к Анатоличу

Дорога была кошмаром, растянутым на недели, где каждый день стирал границу между реальностью и кромешным адом. «Зверь», урча перегруженным двигателем, полз по разбитым, забытым трассам, объезжая завалы из сгоревших автобусов и фур, словно объезжая трупы великанов. Пейзаж за заляпанными грязью бронестеклами был монотонно-ужасен: вымершие деревни с пустыми глазницами окон, почерневшие, мертвые поля, стаи одичавших, тощих собак, которые уже не лаяли, а просто стояли и с тоскливой ненавистью провожали их горящими в темноте глазами.

Бензин был на исходе. Стрелка топливного бака давно замерла на нуле, и они двигались на удаче и парах. Елисей свернул к одиноко стоящей на старой трассе АЗС «У Анатолича» — название, наполовину стершееся, кричало о мире, где были завтраки, кофе и планы на выходные. Ночь, моросящий дождь, превращавший землю в липкую, холодную слякоть. И БТР. Он стоял в тени, под раскидистым старым деревом, безжизненный, с потухшими фарами, как спящий хищник, поджидающий добычу.

— Спят, скорее всего. Идиоты, — без единой эмоции констатировал Елисей, глядя в бинокль. — Дым костра виден. Значит, не маскируются. Витя, со мной. Костя, твой черед. Девочки, на стреме. Любой шум — сигнал, уезжаем без разговоров.

Костя, сжимая свой обрез так, что пальцы затекали, последовал за ними по скользкой земле. Под ногами хрустели гильзы и битое стекло, хоровод смерти вокруг АЗС. Из приоткрытого верхнего люка БТРа доносился храп и бессвязное, пьяное бормотание спящих людей: «Серёга, ты дежурь, блин... я на пять минут...».

И дальше начался ад. Быстрый, грязный, лишенный всякого пафоса и безжалостный. Елисей жестом, резким и четким, показал на люк — «устраняем». Тишина. Только шум дождя и храп. Костя, с трясущимися, как в лихорадке, руками, подобрался к одному из спящих у пулемета солдат. Парень, лет двадцати, с юным, незапятнанным щитом лицом, с румянцем на щеках, будто он просто уснул после тяжелого учения. Костя, как учили, действуя на чистом, животном адреналине, резко зажал ему рот ладонью и провел ножом по горлу. Теплая, густая, липкая волна хлынула ему на руку, залила рукав. Тело под ним затрепетало в последней, агонизирующей судороге, издало короткий, булькающий, захлебывающийся звук и обмякло, стало тяжелым и безжизненным.

Костя отпрянул, ударившись спиной о холодную броню. Его вырвало прямо в углу тесного, вонючего отделения, на ботинки другого, уже пронзенного ножом Вити мертвеца. Он стоял, согнувшись, давясь кислой желчью и горькими слезами, не в силах поднять голову, не в силах вынести вес того, что он только что совершил. Витя действовал молча и эффективно, как автомат. Елисей — методично, без суеты, как хирург, выполняющий смертельную операцию.

Потом — добыча. Скудная. Несколько ящиков патронов калибра 5.45, немного тушенки, помятая карта с непонятными пометками. Возвращение к «Зверю» по темной, мокрой траве. Лица девушек в свете фар, которые все поняли без слов, по их походке, по тому, как Костя не смотрел ни на кого. Тяжелое, давящее, как свинец, молчание в салоне, нарушаемое только вибрацией двигателя.

И тихий, ровный, лишенный всяких интонаций голос Елисея, обращенный к Косте, который все еще не мог остановить нервную дрожь в руках:

— Твои руки трясутся. Это нормально. Ненормально, если перестанут. Запомни раз и навсегда: то, что мы только что сделали — это грех. Самый страшный. И мы будем гореть за это в аду. В этом или в следующем. Неважно.

Он кивком указал на девушек, сидевших с закрытыми глазами. Это было не оправдание. Не утешение. Это был приговор, вынесенный им самим себе. Они были грешниками. Убийцами. И ад был не впереди, не в мифическом пламени. Он был здесь, с ними, внутри этой стальной коробки, въевшись в их души, в их сны, в каждую клеточку их тел. И они везли его с собой, как самый страшный груз.

Глава 14: Дозиметр души

Дорога стала их новой, стальной и безжалостной тюрьмой. Тесный, пропахший потом, бензином, порохом и застарелым страхом салон «Зверя» был их кельей, их скорлупой, их гробом на колесах. Дни и ночи сливались в монотонный, изматывающий гул двигателя, прерываемый лишь глухими ударами о кочки на разбитой дороге и редкими, лаконичными командами Елисея: «Объезжай слева», «Стоп, проверяем мост».

Именно на этой бесконечной, уходящей в ад ленте асфальта их и поджидал первый по-настоящему серьезный, безвыходный моральный выбор. Впереди, на обочине, стояла разбитая, с покосившимся колесом, деревянная телега. Рядом с ней, словно два живых упрека, — две фигуры. Старик, почти скелет, обтянутый желтоватой, пергаментной кожей, и прижавшаяся к нему девочка лет пяти. Они не кричали, не махали руками, не пытались остановить машину. Они просто стояли и смотрели на приближающийся уродливый броневик пустыми, выцветшими от голода и горя глазами. В их молчании, в этой немой просьбе, был крик, оглушительный и пронзительный, громче любого вопля.

Костя, сидевший за рулем, инстинктивно, почти рефлекторно, перенес ногу с газа на тормоз. «Зверь» рыкнул и начал замедляться.

— Елисей... — его голос прозвучал хрипло и неуверенно. — Люди...

— Не останавливаться, — голос из-за его спины прозвучал мгновенно, холодно и безапелляционно, как удар ледяного клинка. В нем не было ни капли сомнения.

— Но они... ребенок... — попытался возразить Костя, его пальцы вцепились в руль.

— Смотри на нее, — Елисей, не повышая тона, указал пальцем на девочку. Костя присмотрелся. Из-под грязного платочка на ее голове торчали редкие, жидкие прядки. — Видишь? У нее уже почти нет волос. Это лучевая болезнь. Они тощие, как щепки. Они обречены. У нас воды на три дня, если пить по глотку. Еды — на пять, если не жевать. Остановимся — отдадим им часть. Они протянут еще неделю, может, две. А мы, потратив ресурсы, умрем в следующую. Это не жестокость. Это арифметика. Простая, как дважды два.

Костя сжал руль так, что костяшки его пальцев побелели, а в салоне отчетливо хрустнула пластмасса. Он не спорил. Он не мог. Он смотрел в зеркало заднего вида. Глаза старика, мудрые и бездонно-усталые, встретились с его взглядом. В них не было надежды, мольбы или проклятия. Только глубокая, бездонная покорность судьбе, принятие неизбежного. Он видел, как эти глаза, эти два темных пятна горя, медленно удаляются, уменьшаются, пока телега не превратилась в крошечную точку, а потом и вовсе не исчезла за пыльным поворотом, будто ее и не было никогда.

В салоне воцарилась тягостная, звенящая тишина, которую не мог заглушить даже рев мотора. Вика тихо, беззвучно плакала, уткнувшись лбом в холодное бронестекло, ее плечи мелко вздрагивали. Витя молча смотрел вперед на убегающую дорогу, его лицо было застывшей, непроницаемой каменной маской. Таня, сидевшая сзади, с какой-то яростной, отчаянной сосредоточенностью что-то ковыряла отверткой в механизме замка двери, словно пытаясь починить то, что сломалось не в железе, а в них самих.

Костя впервые с такой кристальной, леденящей душу ясностью понял окончательную и бесповоротную формулу этого нового мира. Доброта = смерть. Милосердие = самоубийство. Елисей не был злодеем. Он не получал удовольствия от их страданий. Он был бухгалтером, счетоводом Апокалипсиса, скрупулезно считающим их шансы в столбик, где единственной валютой, единственной единицей измерения, была их собственная, короткая и грязная жизнь. И этот урок был горше пули, страшнее крови на руках. Он отмерял дозу бесчеловечности, необходимую для существования, и эта доза оказалась смертельной для всего, во что он когда-то верил.

Глава 15: Тихий город

Через несколько дней изнурительного пути, когда от бесконечных руин уже рябило в глазах, они увидели его. Маленький городок, затерянный среди холмов, аккуратный и чистый, словно игрушечный, каким-то чудом избежавший язв войны. Черепичные крыши были целы, в окнах кое-где виднелись занавески, а на улицах — ни следов бомбежек, ни развороченной техники, ни трупов. Это было так нереально, что сначала показалось миражом.

На въезде, перекрывая дорогу шлагбаумом из оструганных бревен, висела аккуратная, самодельная, но несущая недетскую серьезность табличка: «ВХОД С ОРУЖИЕМ ВОСПРЕЩЕН. НАРУШИТЕЛИ БУДУТ КАЗНЕНЫ». И чуть ниже, мелко: «ТОРГОВЛЯ — ПО РАСПИСАНИЮ».

Из-за высокого, капитального забора, густо оплетенного колючей проволокой, доносились самые что ни на есть нормальные, мирные, человеческие звуки. Беспечный смех детей, гоняющих мяч. Спокойный лай сторожевой собаки. И запахи... Запах дыма из печных труб — не едкой гари пожарищ, а аромат настоящей, приготовленной на углях или в печи пищи. Пахло хлебом.

«Зверь», с грохотом подъехавший к шлагбауму, замедлил ход и замер, как нелепый, забредший в чужой огород монстр. Витя прильнул к узкой бойнице, его застывшее лицо впервые за долгое время выразило что-то, кроме апатии.

— Смотрите... — прошептал он, и в его голосе прорвалось что-то похожее на изумление. — Они живут. Как... как раньше. Собаки, дети...

На мгновение в душном, пропахшем потом салоне вспыхнула яркая, ослепительная искра чего-то давно забытого. Надежды. Что где-то, за пределами их кошмара, все еще теплится жизнь. Та самая, с хлебом, детским смехом и правилами.

Но Елисей не выключил двигатель и не свернул к въезду. Он сидел неподвижно, его взгляд скользнул по забору, по крышам, по двум armed фигурам на вышке, внимательно следившим за их уродливой машиной.

— Не наш путь, — произнес он тихо, но так, что слова прозвучали громче любого взрыва. — У них свои правила. Свой суд и своя совесть. Для таких, как мы, места за этим забором нет. Мы — дикие. Мы пахнем порохом, кровью и отчаянием. Они нас либо пристрелят, как бешеных псов, либо выставят обратно. Нам тут не рады.

Он плавно тронулся с места, объехав шлагбаум по обочине, и «Зверь», рыча, пополз дальше, прочь от этого оазиса. Костя не мог оторвать взгляд от бокового зеркала. Он видел, как удаляется тот уютный, почти сказочный дымок, поднимающийся над крышами. Это был последний, живой символ потерянного рая. Оазис, в который им был воспрещен вход навсегда.

Они были изгоями. Прокаженными нового мира. Неприкасаемыми. Их путь лежал не к спасению, а вникуда, вглубь хаоса, который стал их единственной стихией. И это осознание, эта окончательная отверженность, жгло душу куда сильнее, чем любая радиация. Они были мертвы для того мира. И теперь это было официально.

Глава 16: Выбор

Их путь, петлявший по проселочным дорогам, преградила разбитая колонна военной техники, застывшая в последнем, неудачном броске. Несколько сгоревших грузовиков с обугленными ребрами каркасов и два БТРа. Один лежал на боку, как подстреленный жук, с сорванной взрывом башней. Второй стоял почти целый, угрожающий и могучий, лишь с несколькими рваными пробоинами в борту от крупнокалиберных пуль.

— Стоим, — скомандовал Елисей, и «Зверь» с глухим стоном замер. — Витя, снаружи, сектор обстрела на 180. Костя, со мной. Остальные — внутри, наготове.

Осмотр показал, что целый БТР — это не просто кусок брони. Это ходячий арсенал. Крупнокалиберный пулемет, ленты с патронами, ящики с гранатами, броня, способная выдержать попадание из их жалких обрезов. Это был не просто шанс. Это был рывок. Шанс превратиться из затравленных беглецов в реальную силу, способную диктовать условия, а не прятаться.

Но, как и все в этом мире, он имел свою цену. Забравшись через открытый верхний люк внутрь, они нашли экипаж. Трое. Они не погибли от взрыва или пуль. Они сидели на своих местах, вмерзшие в позы последних мгновений, с почерневшими, обугленными лицами и пустыми глазницами. Их форма была цела, но кожа... Кожа была как черный, потрескавшийся пергамент. Радиация. «Тихая смерть», не оставляющая шансов. Воздух внутри был густым и сладковато-прогорклым.

Забрать БТР означало выбросить их тела, как мусор. Сбросить на грязный асфальт тех, кто, возможно, до последней секунды пытался выполнить приказ, спасти кого-то или просто добраться до дома. Это было не просто мародерство. Это было надругательство.

— Решай, — Елисей, стоя у люка, посмотрел прямо на Костю. В его глазах не было подсказки, только холодная констатация выбора. — «Зверь» — это наша жизнь, проверенная, своя. БТР — это наша сила и наш гроб. Он прожорлив, шумен, как дьявол, и мишень для всех. Но он — сила. Мы тащим на себе мертвых солдат. Как совесть. Выбирай.

Костя стоял, вглядываясь в почерневшее лицо механика-водителя, все еще сжимавшего штурвал. Решение далось тяжело, с комом в горле и холодом в животе. В итоге, после долгой паузы, он покачал головой.

— Остаемся со «Зверем». Он... наш.

Решение было не моральным, не благородным. Оно было практичным. БТР сожрал бы все их скудные запасы топлива за пару дней, он был слишком заметен, слишком громок. Но Костя еще долго, очень долго видел во сне эти пустые, почерневшие глазницы, смотрящие на него из темноты с немым, всевидящим укором. Они выбрали жизнь в «Звере», но часть их совести навсегда осталась лежать в том бронированном гробу на обочине дороги.

Глава 17: Голодные ночи

Припасы таяли на глазах, и этот процесс был страшнее любой засады. Сначала кончились консервы — последняя банта тушенки была опустошена вчера, и теперь ее жестяной дух, витавший в салоне, казался дразнящим призраком. Потом подошли к концу сухари. Теперь у них оставалась только вода, мутная и отдающая железом, которую фильтровали через тряпки, да жалкие крошки на дне рюкзаков. Бензин был на исходе, стрелка топливного бака давно лежала на нуле, и они двигались на последних парах, на обедненной смеси и на удаче.

Они неделями объезжали крупные города, видя на горизонте зловещие столбы дыма от костров и слыша отдаленные, похожие на сухой треск перестрелки. Цивилизация, словно раковая опухоль, сжималась в узлы жестоких, вооруженных до зубов анклавов, куда им, чужакам на уродливом броневике, путь был заказан. Мир сужался до размеров голодного желудка.

Однажды ночью, загнанные в тупик полностью размытой дождями дорогой, они устроили стоянку в заброшенном селе. Дома стояли с пустыми глазницами окон, и тишина здесь была не мертвой, а давящей, полной призраков прошлой жизни. Голод из фонового ощущения превратился в физическую боль, сводящую с ума. Он скручивал желудки спазмами, заставлял слюнные железы работать вхолостую, а в глазах стоял белый туман. Витя, обыскивая в поисках хоть чего-нито один из домов, в подвале, заваленном хламом, нашел ее. Банку. Большую, литровую, стеклянную, с закатанной жестяной крышкой. Внутри, в мутноватом рассоле, плавали куски мяса. Без этикетки, без опознавательных знаков. Просто мясо.

Они собрались вокруг нее в полумраке салона «Зверя», при свете одной коптилки, как первобытные люди вокруг нежданной добычи. Их тени плясали на бронестенках, усиливая гротескность момента. Запах, когда Витя приоткрыл крышку, был странным, слишком жирным, резким и сладковатым одновременно, он бил в нос, обещая сытость и пугая своей неестественностью.

— Выбрось, — тихо, но очень четко сказала Таня, сжимая в руках свой самодельный фильтр для воды. Ее лицо было осунувшимся, но волевым. — Это может быть что угодно. Просрочка на десятилетия. Ботулизм. Или... или что-то еще.

— Сдохнешь от голода — все равно что отравиться, — проворчал Витя, не отрывая голодного взгляда от банки. Его руки, привыкшие к оружию, теперь дрожали от слабости. — Хоть с полным брюхом.

Елисей, сидевший в тени, молча протянул руу. Витя отдал ему банку. Елисей поднес ее к свету, покрутил, заглянул внутрь, понюхал долгим, внимательным вдохом. Его лицо не выразило ничего. Ни отвращения, ни интереса. Затем он так же молча поставил банку в угол, на пол, подальше от всех.

— Не наш путь, — произнес он ровно. И больше не добавил ни слова объяснений. Никто не стал спрашивать.

Этой ночью Костя не спал. Голодные спазмы в животе были похожи на движения какого-то живого, злого существа. Его взгляд раз за разом возвращался к той банке, стоявшей в углу, где ее поставил Елисей. Она казалась ему самым важным объектом во вселенной. Он думал о том, какое на вкус человеческое мясо. Плотное? Жесткое? Или нежное, как телятина? Мысль не вызвала у него ни ужаса, ни отвращения, лишь холодный, отстраненный, научный интерес, как у биолога, изучающего новый вид. И именно это равнодушие, эта пропасть, где раньше должен был быть моральный барьер, испугало его больше всего. Он боялся не мысли, а того, что в нем уже не осталось ничего, что могло бы ей воспротивиться. Голод стирал не только жир с их костей, но и последние следы с их душ.

Глава 18: Последняя заправка

Бензобак «Зверя» был пуст. Они уже несколько часов двигались на удаче, прислушиваясь к каждому чиху и хрипу двигателя, готовые в любой момент заглохнуть посреди безлюдной проселочной дороги. Отчаяние начинало подступать тихой, холодной волной, когда Витя, высунувшись по пояс из люка, прокричал хрипло:

— Дым! Справа, из-за леса!

Елисей свернул на едва заметную грунтовку, и через полкилометра они ее увидели. Маленькую, частную АЗС, затерянную в глубине лесного массива, словно последний оплот забытой цивилизации. Две ржавые колонки, покосившийся киоск с выбитыми стеклами и приземистый домик с печной трубой, из которой валил жирный, соблазнительный дымок. Никаких БТРов, никаких баррикад. Лишь одинокий старик, сидевший на крыльце с двустволкой, лежавшей на коленях. Он наблюдал за их приближением без страха, но с готовностью, как старый лесной зверь, встречающий незваных гостей.

«Зверь» замер, его уродливый силуэт казался чужеродным на этом почти идиллическом пейзаже. Елисей вышел первым, без оружия на виду, руки полусогнуты и ладонями наружу.

— Мирный проход, — его голос прозвучал громко в тишине, нарушаемой лишь треском дров в печи. — Нужен бензин. Еда. Меняем.

Старик медленно поднялся. Он был невысок, сутул, в потертой телогрейке, но взгляд из-под густых седых бровей был острым и ясным.

— С чем пришли? — просто спросил он.

Переговоры были краткими и деловыми. Старик согласился обменять два канистры бензина и несколько банок самодельной тушенки на их последний ящик патронов 12 калибра. «Для дичи, — пояснил он, — да и для непрошеных гостей». Пока Елисей и Витя возились с канистрами, переливая драгоценное горючее, Костя, оставшись на подстраховке, разговорился со стариком.

— Давно тут один? — спросил Костя, прислонившись к броне.

— С самого начала. С того самого дня, когда небо загорелось, — старик плюнул в сторону. — Меня не тронули. Никогда никому не мешал, ни с кем не ссорился. А главное — никому не был нужен. Никаких богатств. Только бензин, да и тот почти кончился. Вот и живется.

Костя молча кивнул, глядя на закопченные стены домика, на аккуратно сложенные дрова, на огород с чахлой, но живой зеленью. Это была не жизнь — это было прозябание. Но это прозябание было куда человечнее, чем их бесконечные скитания.

— А вы куда путь-то держите? — спросил старик, щурясь на уродливые формы «Зверя». — На ржавом коне своем скачете, словно витязи какие.

— К морю, — ответил Костя, и эти слова прозвучали как заклинание, как мантра, которую они повторяли уже сотни раз. — Ищем корабль. Или косу, полуостров. Место, где можно... остановиться.

Старик покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость.

— Напрасно, парень. Напрасно. Там, у моря-то, уже все поделено. Еще год назад поделили. Большие ребята, с пушками, с порядками своими. Одни банды. Другие банды. Третьи, кто посильнее. Вам, таким... — он обвел рукой их машину, их грязные, осунувшиеся лица, — ...таким одичалым, там места нет. Прибьют, как щенков. Или в рабы возьмут. Лучше бы вам здесь, в лесу, остаться. Места много. Рыба в речке водится, зверь в лесу. И люди сюда редко забираются.

В этот момент из-за угла дома вышел Елисей, закончив с бензином. Он услышал последние слова старика. Его каменное лицо не дрогнуло. Он лишь молча, тяжело кивнул, глядя куда-то в сторону дороги, словно видел там то, о чем говорил старик.

— Мы уже знаем, — тихо произнес Елисей. Это была не просьба о совете, не спор. Это была констатация. Факт, с которым они смирились.

Они погрузили тушенку в машину. Расчет был окончен. Они стояли у развилки: глухая лесная тропа, ведущая в неизвестное, но возможное укрытие, и разбитая дорога, ведущая к морю, к призрачной надежде и почти гарантированной гибели.

Елисей посмотрел на своих людей — на Витю с пустым взглядом, на Кощу с тенью сомнения в глазах, на девушек, выглядывающих из люка с немым вопросом.

— Спасибо за совет, — сказал Елисей старику. — Но отступать нам некуда.

Он развернулся и первым пошел к «Зверю». Они тронулись в путь, оставляя за собой островок тишины и дымок из печной трубы. Они ехали к морю. Потому что любое другое направление уже не имело смысла. Это был их путь, и идти по нему им было предопределено до самого конца.

Глава 19: Лицо у моря

И вот, после месяцев пути, изнуряющего голода, бессонных ночей и крови на руках, они увидели его. Сперва это был лишь плоский, серый горизонт, сливающийся с хмурым небом. Потом в нос ударил резкий, йодистый запах, незнакомый и древний. И, наконец, из-за последнего пригорка открылась бескрайняя, серая пустота.

Море. Оно было не синим, как на залитых солнцем открытках из прошлой жизни, а грязно-серым, свинцовым, неспокойным. Огромные валы с белыми гребнями пены с грохотом накатывали на берег, словно пытаясь смыть с себя грязь этого мира. Оно пахло не свободой и отпуском, а смертью, солью и разложением. Воздух был влажным и холодным, пропитанным соленым туманом, который тут же оседал на броне «Зверя» и лицах путников.

Их первой мыслью, вырвавшейся из груди, была не радость, не ликование, а леденящий, животный ужас.

— Господи... — сорвался с губ у Вики тихий, разочарованный стон.

Береговая линия, на которую они возлагали последние надежды, была усеяна обломками цивилизации, как костями доисторического чудовища. Перевернутые, полуистлевшие лодки, ржавые остовы катеров, вросшие в песок, горы пластикового мусора, обломков дерева и чего-то неопознанного, прибитого волнами за месяцы и годы. Чуть поодаль, на отмели, лежал гигантский, почерневший скелет какого-то судна, его ребра шпангоутов торчали к небу, как пальцы мертвеца, вцепившиеся в последний призрак надежды. Это был не порт спасения. Это была гигантская, бессмысленная помойка в масштабах целой страны. Кладбище кораблей и мечтаний.

«Зверь», с глухим рычанием, медленно пополз вдоль берега, его колеса с трудом цеплялись за влажный, утоптанный мусором песок. Они проехали так несколько километров в гнетущем молчании, впитывая взглядами весь масштаб катастрофы. Надежда, которую они так лелеяли все эти месяцы, таяла с каждой новой грудой хлама, с каждым новым ржавым остовом.

И тогда они наткнулись на него. Сперва это была просто еще одна темная точка на фоне серого песка и серой воды. Но по мере приближения точка обретала форму, а в груди у каждого из них рождалось и нарастало знакомое, тягостное чувство — смесь страха и горького, циничного удовлетворения. Они нашли то, что искали. И одновременно — то, чего боялись больше всего.

Это был не просто корабль. Это был настоящий лайнер, некогда, должно быть, белоснежный и величественный. Теперь он лежал на боку, огромный и мертвый, как кит, выброшенный на берег. Его борт был покрыт ржавыми подтеками, иллюминаторы — темными и пустыми. Но самое главное — от него к берегу вел самодельный, но крепко сколоченный мостик из досок. А на палубе, у самого края, стояли люди. Не обезумевшие беженцы, а организованные фигуры в одинаковой темной одежде, с автоматами на груди. Они смотрели на уродливый броневик, подъехавший к их владениям, без удивления, с холодным, оценивающим спокойствием хозяев, встречающих незваных, но ожидаемых гостей.

Старик из леса оказался прав. Место было занято. Большими ребятами.

«Зверь» замер в сотне метров от мостка. В салоне стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь воем ветра и далеким рокотом волн.

— Ну что, — наконец, тихо произнес Елисей, его голос прозвучал устало и буднично. — Приехали.

ЧАСТЬ 4: ПОРТ.

Глава 20: Порт-призрак

Порт открылся им внезапно, как мираж, выплывающий из соленой дымки. Не огромный торговый терминал с гигантскими кранами, а небольшой, захолустный рыболовный портик. Полуразрушенные склады с провалившимися крышами, ржавые цепи, валяющиеся на земле, и запах — едкая смесь гниющих водорослей, мазута и мертвой рыбы. И в нем, у единственного уцелевшего, но покосившегося пирса, стоял он.

Корабль. Не огромный траулер, не ржавое грузовое судно, а старенький, но на вид целый сейнер. «Александр Грин» — выцветшее, но еще читаемое название красовалось на его синем, облупившемся борту. Он покачивался на тяжелых волнах, поскрипывая снастями, и в своем упрямом выживании казался им самым прекрасным зрелищем на свете. Он был не просто судном. Он был их последним шансом. Билетом в другое будущее, пусть и призрачным.

— Смотри... — прошептала Вика, и в ее голосе впервые за долгие недели прозвучала не боль, а что-то похожее на надежду.

Но, как и предупреждал старик у АЗС, у этого шанса уже были хозяева. По скрипучим доскам пирса неспешно расхаживали люди. Не солдаты в камуфляже, не обезумевшие беженцы, и не бандиты в чистом виде — а нечто среднее, куда более опасное. Организованные, с практичными, неброскими стволами на плечах, в одинаковой потертой рабочей одежде, испачканной мазутом. Их движения были выверенными, взгляды — цепкими, сканирующими окрестности. И глаза... Глаза были пустыми, как у акулы. В них не читалось ни злобы, ни радости — лишь холодная готовность. Их было человек пятнадцать. Против пятерых изможденных, голодных, измотанных до предела беглецов в одном уродливом броневике.

Елисей долго и молча смотрел в бинокль, его лицо, обычно непроницаемое, было мрачным, как сама погода.

— Никаких лазеек, — наконец, произнес он, опуская бинокль. Его голос прозвучал приглушенно, почти устало. — Все на виду. Подходы простреливаются. Штурм, даже на «Звере» — чистое самоубийство. Они расстреляют нас, как уток в тире, прежде чем мы успеем подъехать вплотную. У них есть крупнокалиберный пулемет на корме, я его вижу.

В салоне «Зверя» воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь свистом ветра в щелях брони и далеким, насмешливым криком чайки. Тупик. Абсолютный и беспросветный. Цель, ради которой они проделали этот адский путь, была здесь, прямо перед ними, в нескольких сотнях метров. И она была так же недостижима, как луна. Они уперлись в невидимую, но прочнейшую стену, сложенную из чужих стволов и чужой воли.

Костя сжал кулаки, глядя на корабль. Он почти физически чувствовал, как последние силы покидают его. Они прошли через всё — через кровь, через голод, через смерть товарищей, через моральное падение — лишь для того, чтобы упереться в этот проклятый пирс.

— Значит... все? — тихо, сдавленно спросила Таня. В ее голосе не было паники, лишь пустота полного поражения.

Елисей не ответил. Он снова поднес бинокль к глазам, впиваясь взглядом в «Александра Грина», словно пытаясь силой воли проделать в нем брешь. Но бреши не было. Была лишь холодная, неумолимая реальность. Они достигли конца своего пути. И этот конец был горше любой смерти в дороге.

Глава 21: На дне

Они просидели в «Звере» всю ночь и весь следующий день, наблюдая за портом. Надежда таяла с каждым часом, как капли дождя на раскаленной броне. Они видели, как бандиты разгружали с корабля ящики с провизией, как развели костер прямо на пирсе и ели досыта, их смех долетал до «Зверя» вместе с запахом жареной рыбы. Это было самым жестоким пыткой — видеть и чувствовать то, что находилось в шаге от них, и оставаться при этом в голодной, холодной клетке.

Запасы подошли к концу. Последние крошки сухарей были съедены утром. Вода кончилась. Бензина оставалось на пару десятков километров — просто чтобы уехать и умереть в другом месте. Они достигли дна. Не физического — морального. Той точки, где заканчиваются страх и усталость, и начинается пустота, готовая заполниться либо смертью, либо безумием.

Вика тихо плакала, уткнувшись в колени. Таня безучастно смотрела в стену, ее пальцы больше не пытались ничего чинить. Костя чувствовал, как голод сводит ему желудок судорогой, а в глазах стоит белая пелена. Он смотрел на корабль и думал, что, возможно, смерть от пули будет быстрее и милосерднее, чем эта медленная агония.

Именно в этот момент, когда отчаяние достигло своей критической массы, Витя нарушил тишину. Его голос прозвучал хрипло, но в нем не было прежней апатии. В нем была ярость. Ярость загнанного в угол зверя.

— Я больше не могу, — прошипел он, сжимая кулаки так, что кости затрещали. — Я не умру здесь, как крыса в консервной банке. Лучше пусть пристрелят. Лучше уж так.

Он посмотрел на Елисея, и в его глазах горел тот самый лихорадочный блеск, который рождается на самом краю пропасти.

ЧАСТЬ 5: ПОБЕГ С КЛАДБИЩА КОРАБЛЕЙ

Глава 22:. План безумца

Идея родилась не из логики, не из тактики, а из самой гущи отчаяния и этой животной ярости. Ее высказал Витя, его слова резали гнетущую тишину, как нож.

— Штурмовать в лоб — смерть. Это мы поняли. А если отвлечь? — он перевел горящий взгляд с Елисея на остальных. — Они все тут, у своего корыта. Если поджечь что-то на другом конце порта... один из этих сараев, где у них барахло лежит. Они кинутся туда. На посту у корабля и на пирсе останется двое, трое. Мы с тобой, — он ткнул пальцем в Елисея, — справимся. Проберемся на корабль, уберем часовых и отчалим. Пока они опомнятся, мы уже будем в море.

Елисей молчал. Он смотрел на Витю, но видел, казалось, не его, а сам план, прокручивая его в голове, выискивая миллион дыр. Он молчал так долго, что напряжение в салоне достигло пика, и казалось, он вот-вот назовет это чистейшим безумием и навсегда запрет тему. Но отступать было некуда. Голод, жажда и полная безысходность были куда более вескими аргументами, чем любая логика.

— Ладно, — наконец произнес он, и это слово прозвучало как выстрел. — Но не поджигать. Огонь — слишком заметно, слишком непредсказуемо, может перекинуться на корабль. И шум от взрыва привлечет не только их. Нужен шум иного рода. Создадим помехи. Выведем из строя их генератор.

Он повернулся к Косте, его взгляд был тяжелым и не допускающим возражений.

— Костя, ты идешь с нами. Трое — уже группа. Девушки остаются здесь, в «Звере». Двигатель заведен. Если мы не вернемся к рассвету... — он не договорил, но все и так поняли. Это был приказ не ждать и не пытаться спасать. Это был приказ бежать.

План был до безобразия простым и оттого казался еще более самоубийственным. Ночью, под покровом темноты и шума прибоя, используя в качестве прикрытия груды ржавого металла, полузатопленные корпуса барж и скелеты кранов, пробраться к дальнему, разрушенному пирсу, где стояла дизельная генераторная станция, чей мерный рокот был слышен даже отсюда. Вывести ее из строя — забросать тряпками с бензином воздухозаборники, перерубить топливные шланги. Хаос, темнота и вой сирены аварийной сигнализации должны были оттянуть на себя большую часть бандитов, принявших это за диверсию или атаку с другого направления.

Это была авантюра. Последняя, отчаянная ставка людей, у которых не осталось ничего, кроме этой ставки. И глядя в решительные, почти безумные глаза Вити и холодные, как сталь, глаза Елисея, Костя понимал — другого выхода у них действительно не было.

Глава 23: Крадущиеся тени

Ночь сжала порт в своем черном, безжалостном кулаке. Луна и звезды скрылись за плотной пеленой туч, оставив мир во власти слепящей, непроглядной тьмы. Только далекий ропот прибоя и навязчивый, мерный рокот дизеля нарушали гнетущую тишину. Они оставили «Зверя» в километре от цели, заваленным обрывками старой маскировочной сети. Теперь их миром стала холодная, мокрая галька, вонь гниющих водорослей и ржавого металла.

Они ползли. Медленно, мучительно, сантиметр за сантиметром, как черви по телу мертвого великана. Елисей впереди, его темный силуэт сливался с тенями. За ним — Витя, двигавшийся с выверенной, хищной плавностью. И Костя. Он полз, повторяя каждое движение Елисея, чувствуя, как острые камни впиваются в колени даже сквозь ткань, как ледяная соленая влага просачивается через куртку и заставляет тело содрогаться в конвульсиях. Каждый неверный шорох под его собственным телом, каждый скрежет куска железа, качаемого ветром, отдавался в его ушах оглушительным грохотом. Сердце колотилось где-то в горле, бешеным, птичьим ритмом, и ему казалось, что этот стук слышен на весь порт. Он смотрел на спину Елисея — непоколебимую, твердую, как скала, — и эта уверенность была единственным якорем, удерживавшим его рассудок от погружения в пучину слепой паники.

Они миновали груду проржавевших бочек, обошли полузатопленный корпус баржи, из которого торчали, как ребра, кривые шпангоуты, и замерли у края разрушенного причала. Впереди, за низким проволочным забором, стояла их цель — генераторная. Небольшое бетонное здание, из трубы которого валил едкий дизельный выхлоп. Внутри, у распахнутой двери, из которой лился желтый электрический свет, курили двое часовых. Их силуэты были расплывчаты, но Костя видел, как блестят стволы их автоматов.

Елисей, не шелохнувшись, поднял сжатую в кулак руку. Универсальный сигнал: «Ждем».

Они замерли. Время потеряло смысл. Оно текло не минутами, а ледяными струйками воды, что затекала за воротник, затекала в рукава, заставляя тело коченеть. Костя лежал в ледяной луже, вжавшись в землю, и чувствовал, как дрожь становится все сильнее, как зубы начинают выбивать предательскую дробь. Он смотрел на часовых, молясь, чтобы они ушли, и одновременно боясь любого их движения.

Прошел час. Может, два. И тогда один из часовых, тот, что повыше, лениво потянулся, что-то бросил другому и, разминая затекшие ноги, неспешно побрел вдоль забора, растворяясь в темноте. Второй, оставшись один, прислонился к косяку двери. Сначала он просто стоял, потом его голова медленно, почти незаметно, склонилась на грудь. Плечи расслабились. Ритмичное, ровное движение его спины выдавало сон.

Елисей повернул голову. В темноте Костя не увидел его лица, но почувствовал его взгляд, острый и тяжелый, как клинок. Это был их шанс. Единственный.

Бесшумное, как удар тени, движение. Елисей поднялся с земли, не издав ни звука. Два быстрых, скользящих шага — и он оказался за спиной часового. Мелькнула темная полоса обмотанной изолентой рукояти ножа. Короткое, удушающее движение. Глухой, влажный хлопок, который поглотил шум прибоя и гул генератора. Тело часового осело на землю, словно мешок с песком, не успев издать ни звука.

Елисей жестом позвал их. Костя поднялся на ватных ногах, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Они перелезли через низкий забор и проскользнули внутрь генераторной, в царство оглушительного рева, пахнущего раскаленным металлом и соляркой. Первая часть плана сработала. Самая простая. Теперь начиналось самое сложное.

Глава 24: Грохот в ночи

Генераторная встретила их оглушительным ревом. Воздух внутри был густым, раскаленным и пропитанным запахом солярки и машинного масла. В центре помещения, подрагивая от мощи, плясал в своей раме огромный дизель — железное сердце, питавшее жизнью этот уголок порта. Его гул вдавливался в череп, вытесняя все мысли, кроме одной: скорее.

Витя, не теряя ни секунды, метнулся к двигателю. Его пальцы, привыкшие к механизмам, быстро нашли воздухозаборник. Он выхватил из-за пояса заранее приготовленную, пропитанную бензином тряпку — последние капли их топлива — и сунул ее в раструб.

Сначала ничего не произошло. Только ровный, давящий гул. Потом дизель вздохнул с надрывом. Его ровный рокот сменился судорожным, захлебывающимся кашлем. Он затрясся в конвульсиях, из выхлопной трубы повалил густой, черный, удушливый дым. Послышались резкие, сухие хлопки — хлопки предсмертной агонии металлического сердца. И вдруг — тишина. Глубокая, оглушительная, наступившая так внезапно, что у Кости заложило уши.

Одновременно с этим вся освещенная часть порта — пирс, подсветка у корабля, несколько прожекторов — погрузилась в кромешную, бархатную тьму. Как будто кто-то выключил солнце. Лишь на борту «Александра Грина» замигали тусклые аварийные огни, отбрасывая на воду нервные, прерывистые блики. И сразу же, словно разорвавшуюся плотину, прорвало встревоженными, злыми криками. Голоса неслись с пирса, с корабля.

— Бегом! К «Зверю»! — скомандовал Елисей, и в его голосе впервые зазвучала не просто уверенность, а стремительность. План работал.

Они выскочили из генераторной, и тьма поглотила их. Бежали, не разбирая дороги, спотыкаясь о невидимые в темноте канаты и куски железа. Сзади, со стороны оставленного ими здания, уже затрещали первые выстрелы — беспорядочные, панические. Чей-то хриплый голос орал: «Они тут! Обход справа!». Бандиты, как они и рассчитывали, бросились на шум и вспышку, думая, что это диверсионная группа атакует их с тыла.

Адреналин гнал кровь по венам, заглушая усталость и страх. Костя бежал, следя в темноте за силуэтом Елисея, его легкие горели, но на губах была дикая, торжествующая ухмылка. План сработал! Они сделали это! Они выманили их, отвлекли, создали хаос!

Глава 25: Последний рывок

Они ворвались в полуразрушенный ангар, служивший им укрытием, едва переводя дух. В нос ударил знакомый запах — масла, пыли и страха. И в этом мраке, освещенные лишь призрачным светом, пробивающимся через дыры в кровле, они увидели их. Таня и Вика стояли у «Зверя», уже не плачущие, не застывшие в ступоре. Их лица, бледные и исхудавшие, были обрамлены влажными от пота волосами, но в глазах горел огонь — не надежды, а отчаянной, звериной решимости. Страх, глодавший их изнутри все эти часы, наконец, кристаллизовался в нечто твердое и острое — в готовность к действию. В руках Тани был ее верный обрез, Вика сжимала самодельную заточку, ее пальцы были белы от напряжения.

— Все чисто здесь, — коротко доложила Таня, ее голос был хриплым, но твердым. — Слышали выстрелы у генераторной. Потом два... с корабля.

— На «Грине», скорее всего, осталось двое, — выдохнул Витя, опираясь руками на колени. Его грудь ходила ходуном. — Пока остальные бегают с факелами, как слепые котята, мы его захватываем. Сейчас или никогда.

Елисей, не теряя ни секунды, кивком собрал их в круг. Его глаза, казалось, светились в темноте, как у хищника.

— Так. Слушай все. Без шума. Без паники. Берем корабль. Витя, ты — за штурвал, пытаешься завести. Костя, со мной — прочесываем палубу, ищем уцелевших. Девушки — у трапа, страхуем. Понятно?

Ответом было молчаливое, решительное кивание. Сомнений не было. Времени на них не оставалось.

Они выскочили из ангара и ринулись по темному, скользкому пирсу. Сто метров. Казалось, целая вечность. Каждый их шаг гулко отдавался в звенящей тишине, наступившей после недавней перестрелки, и этот звук казался им невыносимо громким. «Александр Грин» покачивался на воде в ста метрах от них, его темный силуэт казался огромным и безмолвным. Но не совсем безмолвным. На его палубе метались два огонька фонарей, выхватывая из тьмы поручни, люки, растерянные лица друг друга.

— Стой! Кто идет?! Свой пароль! — раздался из темноты нервный, срывающийся окрик с палубы.

Елисей не стал отвечать. Он не стал кричать, угрожать, вести переговоры. Он просто остановился, как вкопанный, вскинул свой обрез. Мгновение прицеливания в прыгающий в луче фонаря силуэт. Громовой раскат выстрела, грохнувший, казалось, громче, чем саббаж на генераторной. Вспышка осветила его каменное, невозмутимое лицо. Один-единственный выстрел. Один из фонарей на палубе описал духу и угас, а его владелец, не успев издать ни звука, бесшумно рухнул.

Вторая тень на палубе вскрикнула — коротко, по-звериному, и, не видя целей, в панике начала лупить беспорядочными очередями в темноту, в сторону пирса. Пули со свистом впивались в старые, прогнившие сваи рядом с ними, откалывая щепки, звеня о металл.

— Сумасшедший! — крикнул Витя и, не останавливая бега, на ходу вскинул свой ствол. Он не целясь, на звук и вспышки выстрелов, всадил в темноту всю обойму. Грохот слился в оглушительную какофонию. И стрельба с палубы так же внезапно прекратилась, сменившись тишиной, которую нарушал лишь их тяжелый бег и приглушенные стоны.

Они, не сбавляя темпа, ворвались на борт по шаткому перекидному трапу. Их ноги ступили на липкую от соленой воды и чего-то темного палубу. Две неподвижные фигуры лежали в лужах, медленно расплывающихся по дереву. Больше никого.

Корабль был их.

Глава 26: Костлявая рука голода

Победа оказалась полой, как выпотрошенная рыба. Пока Елисей и Витя в рубке, обливаясь потом, колдовали над старой приборной панелью и упрямым двигателем, Костя с девушками начали обыск. Сначала их сердца бились в предвкушении, пальцы скользили по замкам и крышкам люков с дрожью нетерпения. Они надеялись на амбары, полные провизии, на склады с бутылями воды.

Реальность оказалась плевком в душу.

Трюм пах сыростью и ржавчиной. Вместо ящиков с тушенкой их ждали аккуратные бухты просмоленных канатов, груды починенный сетей и несколько ящиков с запасными частями к двигателю — подшипники, сальники, мотки проволоки. Полезный хлам, бесполезный для умирающих от голода.

На камбузе царил беспорядок, но и он был обманчив. Пустые банки из-под тушенки с ржавыми краями, одна-единственная пачка сухарей, покрытая синеватым налетом плесени, полка с крупами, в которых копошились мелкие, черные жучки. В кладовке нашлись три канистры с пресной водой. Одна — почти полная, две другие — наполовину пустые. Капитанский сейф зиял взломанной дверцей, внутри была лишь паутина и пыль.

Вика, держа в руках банку с испорченными сухарями, смотрела на нее с таким ужасом, как будто это была отрубленная голова.

— Этого... — ее голос сорвался на шепот, полный неподдельного ужаса. — Этого не хватит даже на неделю. Даже если есть по крошке...

Они выиграли битву за корабль, заплатив за нее нервным напряжением и риском, но войну со смертью они проигрывали с катастрофическим счетом. У них было судно, способное, по идее, уйти в океан, в неизвестность. Но плыть было некуда. И не на чем. Солярки в баках оставалось — как выяснилось позже — на несколько часов хода. Они оказались в плавучем гробу.

С глухим, надрывным рокотом, после десятка бесплодных попыток, когда Витя уже готов был вырвать провода, главный двигатель наконец завелся. «Александр Грин» содрогнулся всем своим старым корпусом и медленно, нехотя, словно не желая покидать привычное место, стал отходить от пирса.

Они стояли на корме, цепляясь за холодные поручни, и смотрели на удаляющиеся, прыгающие огоньки факелов в порту, на беспорядочные, злые вспышки выстрелов, на крики, которые долетали до них уже как писк разъяренных насекомых. Но никто не испытывал ни торжества, ни облегчения. Они уплывали с кладбища, с гигантской помойки, где похоронили свои последние силы. И везли с собой свой собственный, медленный, но верный труп — труп своей надежды.

Океан, расстилавшийся перед ними, был черным, бескрайним и абсолютно безразличным. Он не сулил спасения, не манил новыми берегами. Он был просто другой, бездонной и безмолвной могилой.

Глава 27: Бескрайняя могила

Океан встретил их не яростным штормом, а чем-то гораздо более страшным — леденящей душу, абсолютной равнодушной гладью. Вода была цвета грязного свинца, небо — такого же унылого оттенка, сливаясь с горизонтом в единое, безвоздушное серое полотно. Они плыли сквозь эту пустоту, где время теряло всякий смысл, распадаясь на бесконечные, монотонные циклы: дежурство у штурвала, попытка уснуть в липкой от соленой влаги каюте, наблюдение за неподвижным горизонтом. «Александр Грин» жалобно скрипел всеми своими старыми шпангоутами, а его двигатель, работавший на последних литрах солярки, надрывно рычал, словно предчувствуя скорую смерть.

Они молчали. Слова кончились где-то там, у пирса, исчерпаны за долгие недели дороги. Теперь любая попытка заговорить казалась кощунством, нарушением траурной тишины этой гигантской похоронной процессии. Звук голоса был бы неестественным, чужеродным, как крик в пустом соборе.

Костя стоял у борта, впиваясь взглядом в линию, где серое небо смыкалось с серой водой. Он не искал землю — он пытался найти в этом однообразии точку опоры для своего разума, который начинало медленно затягивать в трясину апатии. Мысли текли вяло, густо, как отработанное машинное масло. Всплывали образы: лицо того солдата в БТРе, его широко открытые, удивленные глаза в момент смерти; немой, полный покорности взгляд старика с девочки на обочине; пустые, почерневшие глазницы мертвого экипажа в бронетранспортере. Они плыли по океану, но тонули в прошлом. Каждый всплывавший в памяти образ был гирей на ногах, тянущей вниз, в темные, холодные воды беспамятства.

Вика целыми днями сидела на палубе, закутавшись в промокшее, пропахшее рыбой одеяло. Она не плакала — слез, казалось, у нее больше не осталось. Она просто смотрела в одну точку на палубе, а ее плечи временами вздрагивали от беззвучных, внутренних рыданий, которые были слышны только ей самой. Таня, как заведенный автомат, методично обходила судно, проверяя заклепки на обшивке, состояние тросов, щупая механизмы. Она пыталась найти хоть какой-то смысл, хоть какую-то контролируемую реальность в винтиках и гайках, пока внешний мир рассыпался в прах. Витя, ссутулившись, сидел в углу рубки, уставившись в потолок. Весь его некогда яростный дух, вся его бунтующая энергия, выплеснувшаяся в атаке на порт, были окончательно сломлены этой безжалостной, всепоглощающей безнадегой.

Только Елисей сохранял подобие деятельности. Он сидел за столом с жалкими, потрепанными навигационными картами, оставшимися на судне, водил по ним пальцем, что-то высчитывая. Но в его глазах, когда он на мгновение отрывался от карт и думал, что на него не смотрят, была та же пустота, что и у всех. Пустота человека, который знает, что все его расчеты — лишь жалкая попытка отсрочить неизбежное. Они были в ловушке. И стены этой ловушки были из воды и неба, а замок — из молчания и отчаяния.

Глава 28: Арифметика отчаяния

На третий день Елисей собрал всех в тесной кают-компании. Воздух здесь был спертым и густым, пахнущим потом, ржавчиной и страхом. Он молча выложил на липкий от соленой влаги стол их «богатство». Зрелище было удручающим: две канистры с пресной водой — одна на три четверти полная, другая наполовину пустая; пачка заплесневелых сухарей, которую Таня тщетно пыталась очистить; одна-единственная банка тушенки с вздувшейся, пугающей крышкой; и небольшой мешок испорченной крупы, в которой шевелились жучки.

— Воды, — голос Елисея был глухим и ровным, будто он зачитывал приговор, — при строжайшей экономии — на четыре дня. В жарком режиме. Еды... — он сделал микроскопическую паузу, — на два дня. Если растянуть. Дизеля в баках — часа на три хода. Меньше, если попадем в шторм или встречное течение.

Он медленно обвел всех взглядом. Его лицо было бледной, непроницаемой маской, но в уголках глаз залегли глубокие тени усталости.

— Вариантов нет, — продолжил он. — Плывем на юг, по течению. Теоретически, оно должно вынести нас к судоходным путям. Когда-то. Может, выбросит на какой-нибудь клочок суши. Может... — он не договорил, но все и так понимали, что стоит в конце этой фразы. «Может, мы все уже будем мертвы».

Они ввели режим жесткой, почти невыносимой экономии. Воду выдавали два раза в день — утром и вечером, по одному глотку, который не утолял жажду, а лишь дразнил ее, обжигая пересохшее горло. Еду — один раз, в полдень: крошечный, не больше наперстка, кусочек очищенного от плесени сухаря. Голод, сначала бывший просто назойливым, неприятным ощущением, превратился в настоящего, физического монстра. Он скручивал желудки мучительными спазмами, заставлял слюну становиться густой и горькой, затуманивал сознание, накатывая волнами легкого головокружения. Они становились раздражительными, злыми, готовыми вспыхнуть из-за любого пустяка.

Костя ловил себя на том, что его взгляд самопроизвольно скользит по худой, исхудавшей фигуре Вики, сидевшей в углу. Он смотрел не как на человека, не на спутника по несчастью, а оценивающе, с холодным, практическим интересом. Его мозг, отравленный голодом, бесстрастно вычислял: сколько там может быть мяса? Мысль эта уже не вызывала ни ужаса, ни отвращения. Лишь холодную, отстраненную констатацию факта. Он с силой тряс головой, отгоняя этот образ, но он возвращался снова и снова, навязчивый и неумолимый, как тошнотворная качка. Они перешли некую грань, где даже каннибализм переставал быть табу и становился просто одним из гипотетических вариантов выживания. И это осознание было страшнее самой смерти.

Глава 29: Искушение

На пятый день Витя не выдержал. Ночью Костя, дежуривший на холодной, продуваемой всеми ветрами палубе, услышал приглушённый шорох, доносящийся из камбуза. Он не был похож на скрип обшивки или шум волн. Это был осторожный, крадущийся звук.

Сердце его ёкнуло, предвосхищая беду. Он бесшумно спустился по трапу и застыл в дверном проёме. В слабом свете emergency-фонаря он увидел Виктора. Тот сидел на корточках, отвернувшись, и его плечи судорожно вздрагивали. В воздухе стоял запах — тот самый, сладковатый и мучной, запах их последних сухарей. Витя жадно, залпом, жевал украденный краюху. Их запасы были так ничтожны, что пропажа даже одного сухаря была заметна сразу, как отрезанный палец.

— Вить... — тихо, почти беззвучно, произнёс Костя.

Витя резко обернулся. Его глаза в полумраке были дикими, безумными. В них плясали отблески фонаря, смешиваясь с немым ужасом и животным стыдом. По его подбородку стекала крошечная крошка.

— Молчи, братан! — его голос сорвался на хриплый, отчаянный шёпот. — Просто... не могу больше. Понимаешь? Не могу! Живот сводит, в глазах темнеет!

Костя видел, как мелко-мелко дрожат его руки, сжимающие остатки сухаря. Он видел в этих глазах не предателя, не вора, а самого себя — своё собственное отражение в озере голода и отчаяния. Он видел ту же борьбу, те же тёмные мысли, что ползли и в его сознании. Он мог наброситься на него, отобрать крошки, ударить, побежать звать Елисея — восстановить справедливость, закон. Но его ноги словно вросли в пол. Он не сделал ничего. Он просто развернулся и так же бесшумно ушёл, оставив Виктора наедине с его грехом и его болью. Он понял его. Понял слишком хорошо. Мораль, честь, дружба — всё это оказалось хрупкой роскошью, которую они не могли себе позволить, когда в желудке скручивалась пустота. Они опустились на дно, куда более страшное, чем океанское. Теперь они были не просто грешниками, не просто убийцами. Они были голодными животными в стальной клетке, готовыми в любой момент перегрызть глотки друг другу за горсть заплесневелых крошек.

Утром Елисей, проводивший свой ежедневный, безжалостный учёт, обнаружил пропажу. Он не стал устраивать допрос с пристрастием. Он просто посмотрел на каждого из них — на Вику, прятавшую глаза, на Таню, сжавшую кулаки, на Костю, смотревшего в пол, на Витю, чьё лицо было каменной маской. Он посмотрел долгим, тяжёлым, усталым взглядом. И в этом взгляде не было гнева, не было осуждения. Было лишь глубочайшее, всепоглощающее разочарование. Последние остатки доверия, те тонкие нити, что ещё связывали их в некое подобие группы, испарились, как последние капли пресной воды на раскалённой под солнцем палубе. Теперь они были просто пятерыми незнакомцами, запертыми в дрейфующем гробу, и каждый выживал в одиночку.

Глава 30: Земля!

На седьмой день, когда их силы были на исходе, а надежда — полностью исчерпана, случилось чудо. Таня, дежурившая в рубке у штурвала, которому уже не нужно было управлять бесцельно дрейфующим судном, пронзительно вскрикнула. Звук был таким неожиданным и резким, что все, кто был в полудреме, вздрогнули, сердцем упав в пропасть — показалось, это крик нападения или последней агонии.

— Земля!

Словно по команде, они все, как одержимые, высыпали на палубу, толкаясь, цепляясь за ослабевшие тела друг друга. И увидели. Сперва не поверили, списав на мираж, на галлюцинацию истощенного сознания. Но нет. На горизонте, в редком разрыве серого, унылого тумана, виднелась четкая, темная, зубчатая полоса. Не облако, не мираж — земля. Остров. Необитаемый, судя по всему, покрытый густым, неестественно ярким, почти ядовито-зеленым лесом. Это не был рай — слишком мрачным и негостеприимным казался тот берег. Но это и не была океанская могила. Это был шанс. Последний.

В рубке поднялась недолгая, но яростная суета. Елисей и Витя бросились к двигателю. Последние, буквально капли дизеля, были потрачены на то, чтобы скорректировать дрейф и подойти к земле чуть ближе. Они не рискнули вести неизвестное судно к незнакомому берегу и бросили якорь на чистой воде, в сотне метров от полосы песка. У них не было шлюпки. До берега пришлось добираться вплавь.

Это был последний, изматывающий, отчаянный рывок. Они сползали по скользкому борту в ледяную, темную воду. Одни — как Елисей и Витя — плыли почти что бодро, подгоняемые приливом сил от увиденной земли. Другие — как Вика — почти тонули. Костя, выбиваясь из последних сил, плыл рядом с ней, подталкивая, иногда поддерживая, чувствуя, как ее пальцы впиваются ему в плечо в смертельном страхе. Они цеплялись за обломки дерева, толкая перед собой те самые, обесценившиеся теперь канистры с остатками припасов. Ледяная вода обжигала тело, соленая волна хлестала в лицо, попадала в рот, вызывая рвотные позывы.

Когда ноги Кости наконец коснулись твердого, песчаного дна, он чуть не закричал от смеси облегчения и изнеможения. Сделав последние несколько шагов по колено в воде, он рухнул на мокрый песок, давясь кашлем и соленой водой, чувствуя, как все его тело судорожно дергается от переутомления и холода. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и смотрел в серое небо, чувствуя, как земля под ним медленно перестает раскачиваться.

Они доплыли. Они выжили. Они достигли земли.

Но, с невероятным усилием поднимаясь на ноги и оглядывая дикий, негостеприимный берег, упирающийся в стену темного, непроходимого на вид леса, Костя с холодной, кристальной ясностью понял: они не сбежали. Они просто сменили одну тюрьму на другую. Океанскую — на сухопутную. И самая страшная тюрьма — та, что он носил в собственной голове, сотканная из страха, голода и совершённых грехов, — прибыла с ним на этот берег невредимой. Она ждала своего часа. Битва за выживание не закончилась. Она только начиналась. И теперь врагом были не только голод и стихия, но и они сами.

ЧАСТЬ 6: ОСТРОВ

Глава 31: Песчаный гроб

Остров, на который они вышли, оказался не спасением, а изощренной, циничной насмешкой. Небольшой клочок суши, поросший чахлым, колючим кустарником, который впивался в одежду и кожу, и кривыми, корявыми деревьями, словно скрюченными от боли. Пресной воды почти не было — лишь тонкий, едва журчащий ручей, стекавший со скал, с горьковатой, отдававшей металлом и солью водой, от которой лишь сильнее хотелось пить. Еды не было вовсе. Ни съедобных плодов, ни следов мелкой дичи. Только наглые, крикливые чайки, которых невозможно было поймать голыми руками, и редкие моллюски на подводных скалах, добыча которых отнимала последние силы в ледяной воде и не давала никакого насыщения, лишь царапая изнутри пустой желудок ракушечным песком.

Они построили убогое подобие шалаша из сломанных веток и пожухлых листьев, не способное защитить ни от ветра, ни от ночного холода. Их мир, и без того тесный, сжался до размеров узкой полосы песчаного пляжа, окаймленного с одной стороны безжалостным, равнодушным океаном, с другой — непроходимой, темной «стеной» леса, что казалась краем света.

Последняя надежда, та самая, что держала их на плаву все эти недели, что заставляла бороться и грести, испарилась окончательно, как пар от дыхания на холодном воздухе. Оставалось только медленное, мучительное, ежедневное угасание. Они как будто попали в песчаный гроб, который медленно, но верно засыпал их заживо.

Голод стал их единственным богом, жрецом и палачом одновременно. Он правил их мыслями, их снами, их редкими, прерывистыми разговорами, которые давно свелись к обсуждению еды. Они сидели у жалкого, почти не дающего тепла костра из мокрых веток, и Костя ловил на себе их взгляды. Но это были не дружеские взгляды товарищей по несчастью. Это были взгляды мясников, холодно и практично рассматривающих скот на убой. И он сам начал так же смотреть на них. Это был немой аукцион, на котором разыгрывали их жизни, и ставкой была плоть.

Глава 32: Призраки за трапезой

Костю окончательно покинул сон. Вернее, грань между сном и явью стерлась, как черты на выцветшей фотографии. Он сидел у чадящего костра, вглядываясь в язычки пламени, а перед ним, на противоположной стороне, сидели они все. Мальчик с ножом в глазу, спокойно, с аппетитом жевавший свою буханку хлеба, и крошки падали ему на окровавленную рубашку. Солдаты из БТРа, с почерневшими, обугленными лицами, смотрели на него пустыми глазницами, и из их полуоткрытых ртов выползали жирные черви. Старик с девочкой молча указывали на него костлявыми пальцами, и в их бездонных глазах плескалось немое обвинение.

— Ты нас убил, — шептал мальчик, и из его рта вместе с словами сочилась алая кровь, заливая хлеб. — А сейчас... сейчас они съедят тебя. Ты видел, как они на тебя смотрят? Ты — следующий ужин.

Костя вскакивал с диким, животным криком, обливаясь ледяным, градом потом, его сердце колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Все смотрели на него — Вика с испугом и омерзением, Таня с раздражением и усталостью, Витя с холодным, изучающим любопытством, Елисей с тяжелым, всевидящим и все понимающим взглядом, в котором не было ни капли утешения.

— Снова твои призраки? — хрипло, безразлично спрашивал Витя. В его голосе не было ни капли сочувствия. Лишь глубокая, всепоглощающая усталость и что-то еще... ожидание.

Костя мог только кивать, сжимая голову руками, пытаясь физически выдавить из нее навязчивые голоса и образы. Он отдавал себе отчет, что медленно, но верно сходит с ума. Его рассудок трещал по швам под давлением голода, вины и страха. И он отлично знал, что это грядущее безумие не остановит и не отсрочит того, что должно было случиться. Оно лишь делало его более удобным, более податливым кандидатом.

Глава 33: Первая плоть

Решение было принято без слов. Оно витало в воздухе уже несколько дней, густое, тягучее и неотвратимое, как запах надвигающейся грозы. Оно было в их взглядах, в их молчании, в том, как они отворачивались друг от друга. Они сидели пятеро у жалкого ночного костра, и все пятеро знали, что один из них — это уже не человек, а еда. Вопрос был лишь в том, кто станет этим ресурсом.

Витя первым нарушил гнетущее молчание, повернув голову к Косте. Его глаза были двумя угольками, тлеющими в темноте.

— Ты уже наполовину там, братан, — его голос был хриплым и безразличным. — С призраками. С разговорами с самим собой. Тебе и так хуже всех. Мучаешься. Может... облегчишь нам жизнь? Сделаешь последнее, что можешь?

Костя посмотрел на него и с удивлением понял, что не испытывает страха. Ни ярости, ни обиды. Внутри была только ледяная, всепоглощающая пустота, выжженная дотла пустыня. Он видел перед собой не Виктора, а лишь одно из многих лиц, мелькавших в его кошмарах. Он видел тех, кого они убили ради того, чтобы дойти до этого момента. Он видел себя в том БТРе, с почерневшим лицом. Он был просто очередным ресурсом на их бесконечном пути выживания, логическим завершением формулы, которую Елисей озвучил у той разбитой телеги. Простой арифметикой.

— Ладно, — тихо, почти облегченно, выдохнул он.

Это не было самопожертвованием. Не было героизмом отчаяния. Это была полная и безоговорочная капитуляция. Капитуляция разума, души и воли.

Он встал и пошел к воде, чтобы помыться. Он делал это механически, на автомате, как делал когда-то по утрам, готовясь к работе в офисе. Чистота. Гигиена. Последний рудимент цивилизации. Он был уже трупом, выполняющим предсмертные формальности, не понимая их смысла.

Он не видел, как Витя и Елисей молча, одним лишь взглядом, договорились между собой. Он не видел, как Вика, до которой наконец-то дошла вся чудовищная реальность происходящего, заткнула рот обеими руками, чтобы не закричать, и ее тело затряслось в беззвучных, надрывных рыданиях. Он не видел, как Таня резко отвернулась, уставившись в лесную чащу, ее плечи были напряжены до каменной твердости, а пальцы впились в песок до крови.

Он просто стоял по колено в ледяной воде и смотрел на горизонт, на ту линию, где когда-то был порт, город, другая жизнь. Потом так же механически вернулся к костру и лег на песок, закрыв глаза. Он ждал. Внутри была только благодатная, долгожданная тишина.

Удар был быстрым, точным и милосердным. Это сделал Елисей. Камень, подобранный на берегу, в его сильной руке. Костя не почувствовал боли. Лишь короткий, глухой толчок в висок, и потом — абсолютное, всепоглощающее ничто. Его мучительные диалоги с призраками наконец прекратились.

Глава 34: Цепная реакция

Они ели молча, не глядя друг на друга, не в силах вынести отражения собственного падения в чужих глазах. Куски темного мяса, жаренные на огне на осколке жести. Воздух был наполнен непривычным, сладковато-пряным запахом, который щекотал ноздри и заставлял слюну бежать рекой, заглушая на секунду голос совести. Вика не притронулась к еде. Она сидела, обхватив колени, в стороне от костра, и смотрела в пустоту, в ту точку на песке, где еще недавно лежал Костя. Ее глаза были сухими и неестественно огромными на исхудавшем, почерневшем от грязи лице. В них не было ничего — ни отвращения, ни ужаса, ни печали. Полный, окончательный распад личности. Гашение свечи.

Ночью, когда все, кроме нее, впали в тяжелое, похмельное забытье сытости, она сделала это. Используя ремень от чьего-то рюкзака, она повесилась на самом крепком суку у края леса, на виду у их шалаша. Ее наутро нашел Витя, вышедший из укрытия. Он не закричал, не упал на колени. Он просто стоял и смотрел на ее качающееся на утреннем ветру тело, и его лицо исказила гримаса, в которой смешались ярость, отчаяние и всепоглощающая вина.

— Из-за тебя! — его хриплый, сорвавшийся крик разорвал неестественную утреннюю тишину. Он смотрел на Таню, которая молча, с каменным лицом, смотрела на тело подруги. — Ты могла бы остановить ее! Ты всегда была с ней рядом! Ты!

Таня медленно, очень медленно повернула к нему голову. В ее когда-то ясных, умных глазах бушевала теперь тихая, холодная буря законченного безумия.

— Остановить? — ее голос был шепотом, но он резал слух, как ржавая пила. — После того, что мы только что сделали? После того, что ТЫ сделал? Ты первый предложил... это. Ты убил в нас последнее, что еще могло чувствовать стыд. Ты. Ты — чудовище.

Она не кричала. Она просто констатировала факт, произнося ему приговор. И Витя, сраженный этой тихой, беспощадной ненавистью, не нашелся, что ответить. Он лишь опустил голову, сжав кулаки.

Этой же ночью, пока Витя спал тяжелым, беспокойным сном, Таня взяла тот самый нож, что когда-то носил Костя. Тот самый, что побывал в БТРе и на пирсе. Она подкралась к Вите, спящему у потухшего костра, и одним точным, яростным, исполненным всей накопленной ненависти движением перерезала ему горло. Он даже не проснулся, только издал короткий, булькающий звук и затих, обливаясь темной, горячей кровью.

Елисей проснулся от этого звука. Он приподнялся на локте и в слабом свете тлеющих углей увидел Таню, стоящую над телом Вити с окровавленным ножом в руке. Их взгляды встретились в полумраке шалаша.

— Ты... следующий, — прошептала она, и в ее голосе не было угрозы, лишь холодная, неоспоримая уверенность. — Ты всех нас сюда привел. Ты позволил этому случиться. Ты — причина.

Елисей не стал ничего говорить. Не стал спорить, оправдываться. Он видел в ее глазах то же самое безумие, что съело заживо Костю. Цепная реакция, запущенная в тот момент, когда они впервые ради выживания переступили через человеческое, была завершена. Он медленно, почти церемонно, поднял свой обрез, который всегда лежал у него под рукой.

Выстрел в тесном, замкнутом пространстве шалаша был оглушительным. Таня отлетела назад, ударилась о стенку из веток и рухнула на пол беззвучно, словно тряпичная кукла.

Елисей остался один. Один с тремя трупами на крошечном островке посреди бескрайнего, равнодушного океана. Он сидел так до самого утра, не двигаясь, глядя на тело Тани, в котором уже не было ни ярости, ни безумия, лишь пустота. Потом он вышел на берег, подошел к самой кромке воды и бросил обрез в волны. Он больше не нуждался в оружии. Врагов не осталось.

ЧАСТЬ 7: КОНЕЦ

Глава 35. Тень

Прошло пять лет. Границы времени стерлись, но счет вели выжившие.

В одном из немногочисленных «тихих городков», что выросли, как грибы после дождя, на обломках старого мира, появился новый житель. Вернее, не житель, а призрак, случайный гость из кошмара. Его привезли рыбаки, нашедшие его на маленьком необитаемом острове в сотнях километров от побережья. Он был похож на обтянутый кожей скелет, заросший грязной, свалявшейся в колтуны бородой. Одежда висела на нем пропитанными солью лохмотьями. Но самое страшное — это были его глаза. В них не было ничего. Ни мысли, ни боли, ни тоски, ни даже животного страха. Полная, выжженная дотла, абсолютная пустота, в которую страшно было смотреть, потому что она затягивала.

Он не был опасен. Он не разговаривал, не реагировал на обращения, только временами тихо, безостановочно мямлил что-то себе под нос, сидя на корточках в углу. Местный врач, бывший когда-то в старой жизни психологом, из чувства профессионального долга попытался с ним работать. Иногда, в моменты редкой и жуткой ясности, из его бессвязного бормотания можно было выловить отдельные, отполированные до блеска ужасом фразы.

«...всех... я всех... знал... должен был...»

«...сначала в голове... убил в голове... потом для реального... руки...»

«...а себя... себя не могу... не могу найти... не могу... не могу...»

Его приютили из остатков милосердия, давая миску похлебки и ночлег в заброшенном сарае на окраине. Дети, поначалу любопытные, быстро прозвали его «Безликим» и обходили стороной, пугаясь его неподвижности и шепота. Взрослые, глядя на него, крестились или сплевывали через плечо. Он был живым укором, немым напоминанием о той цене, которую можно заплатить за глоток воздуха, за еще один день. Он был тенью, которую их новый, хрупкий, отстроенный с таким трудом мир отбросил на свои светлые, но еще неустойчивые стены.

Однажды утром его нашли мертвым. Он лежал на своем тюфяке из грязной соломы в холодном сарае, и на его лице застыло то же пустое, ничего не выражающее выражение. Вскрытие показало, что смерть наступила от остановки сердца. Организм просто исчерпал все ресурсы.

Он не смог совершить последнее, что от него требовалось, чтобы поставить точку. Он не смог убить себя. Потому что для этого нужно было быть кем-то — иметь волю, иметь отчаяние, иметь хоть какую-то часть личности. А он давно уже был никем. Пустой оболочкой. Просто тушкой, которая наконец-то, по милости изношенности, перестала двигаться.

И в этом, в его полной, абсолютной, тотальной моральной и психической разрушенности, заключалась самая страшная и окончательная правда о мире, что родился из пепла. Некоторые люди не ломаются. Их не сломить. Они не сопротивляются до конца. Они просто стираются. Стираются в мелкий, неслышимый порошок боли, вины и отречения, не оставляя после себя даже тени того, кем были. И этот ядовитый порошок навсегда оседал на совести выживших, легким, невидимым налетом, который уже нельзя было стереть.