Без права на завтра

Холодный ветер Нордманска хлестал по лицу, словно не забыв старых обид и давая оплеухи, обжигая кожу. Лев Кролл стоял на обочине пустынной дороги, ежась в старое пальто и угрюмо смотря в серое небо. Мужчина далеко за сорок, с широкими плечами и кулаками, которые все еще могли ломать кости.

На нем были те вещи, в которых он был почти десять лет назад. Тогда они были поновее. Свежее пальто, новые черные перчатки, ладно скроенные брюки и только что купленные дорогие и непромокаемые ботинки. Именно в этой одежде из зала суда его увезли в наручниках в тюрьму, которая сейчас возвышалась угрюмой серой глыбой. Будто не тюрьма это, а вырезанное сердца самого Нордманска.

Силуэт тюрьмы растворялся в предрассветных сумерках, но Лев Кролл чувствовал ее взгляд. Тюрьма следила за ним, как хищник, готовый напомнить, что его свобода может быстро стать иллюзией, и поглотить его снова. Он не обернулся.

Посмотреть назад означило снова оказаться там, внутри, в тесной камере, где время растекалось медленно и неумолимо, уничтожая тело и разум.

Кролл сунул руку в карман пальто, нащупал мятую пачку сигарет. Выудил одну сигарету и поднес ее к губам. Потом нащупал во внутреннем кармане старый коробок спичек, усмехнулся. Достал и потряс его, ощущая приятные звуки. Достал одну. Спичка чиркнула, вспыхнула, и пламя осветило его лицо. Грубое, будто высеченное топором, с морщинами, похожими на трещины в старом асфальте, оно несло следы минувших лет и пройденных ошибок, груз горя и тоски, решительности и мужества. Густые черные волосы, тронутые сединой по вискам, слегка шевелил северный ветер.

Его выцветшие голубые глаза, как у мертвой рыбы, словно смотрели в пустоту. В них не было ни искры надежды, ни тени страха, в них не читалось ничего и это пугало больше всего. Один зуб сверху, титановый, серебрился в свете спички. Она погасла под порывом ветра, и он достал новую и чиркнул снова. Пламя ожило, и он прикурил. Кончик сигареты затлел красным, как единственная живая точка в сером, выцветшем мире. Он прилепил зажженную сигарету к нижней губе и довольно усмехнулся. Потом затянулся, и дым, горький и едкий, наполнил легкие, будто пытаясь вытеснить холод внутри. Выдохнув, он смотрел, как дым растворяется в холодном воздухе, уносясь в темнеющее небо.

Он поправил воротник, скрывая на горле небольшой тонкий, но длинный шрам, подарок от сидельцев. Чей-то нож, промахнувшийся на полсантиметра от артерии, оставил этот след и служил теперь вечным напоминанием никому не доверять. Лев Кролл провел по нему пальцем, почти машинально, проверяя, что он все еще жив, потом поднял взгляд в небо.

Облака над Нордманском висели низко, тяжелые, словно все горе мира было вобрано в них. И они были готовы разразится потоками своих бесконечных слез. А где-то там, за ними, прятались звезды, но Лев Кролл не помнил, когда видел их в последний раз так ярко и четко.

Может, в другой жизни, до того, как город проглотил его, пережевал и выплюнул обратно. Небо было пустым, как его мысли, серым, безответным, равнодушным. Он стоял, все также ощущая крепость тела и духа. Его потрепали, но не сломили. Но не отпускала пустота, что заполнила всю его душу, пока он сидел.

Ветер трепал полы пальто и забирался под воротник. Лев привык к холоду в камере. Но этот холод был другим. Он был пропитан Нордманском, коррупцией, преступностью и безразличием. Город лежал перед ним, как открытая рана. Стеклянные пики центра торчали вдалеке, отражая последние лучи заката, что тонули в серости неба.

Лев Кролл затянулся еще раз, чувствуя, как дым оседает в горле, как будто заглушая мысли. Сколько времени прошло, а ничего не изменилось. Все те же разбитые дороги, серость жизни и безраздельная тоска в глубине сердце, которую хочется заглушить стаканом крепкого коньяка или вмазаться чем покрепче.

Он поплотнее закутался в пальто и медленными шагами побрел к остановке, что виднелась невдалеке. Никто его не провожал тогда, никто не встретил и сейчас. Все сам, все в одиночку. Гребаная жизнь