Без пяти семь

Павел Семёнович ступил на крыльцо усадьбы, поправив очки, запотевшие от вечерней сырости. Дверь скрипнула, будто жалуясь на незваного гостя, хотя тётка Марфа Игнатьевна ждала его неделю. В прихожей пахло сушёной мятой и пылью — запах его детства, которое он провёл в этих стенах, пока отец не увез его в город «выбиваться в люди».

— Чай в гостиной, — раздался сверху голос, сухой, как шелест страниц в заброшенной библиотеке.

Тётка спускалась по лестнице, чёрное платье сливалось с тенями. На вороте — та самая брошь с потускневшим аметистом, которую она носила всегда, даже когда стирала белье.

За столом, уставленным малиновым вареньем и грубым хлебом, Павел заметил трещину в чашке — ту самую, от удара, который он нанес в десять лет, убегая от уроков.

— Вы всё ещё не замужем? — спросил он, создавая еще большую неловкость.

— Мужчины здесь как яблоки зимой — либо гнилые, либо придурковатые, — она хмыкнула, но пальцы дрогнули, поправляя салфетку.

После ужина он брёл по саду, где яблони, искривлённые временем, тянули ветви к луне. Воздух гудел от тишины, прерываемой лишь шорохом листьев под сапогами. И тут — белое пятно вдалеке, мелькнувшее меж деревьев. Платье? Свет? Павел ускорил шаг, но нашёл лишь яблоко, упавшее с дерева на скамью. На спинке скамьи виднелась тень от облака, похожая на женский профиль.

— Вам почудилось, — сказала Марфа Игнатьевна, когда он вернулся. Мне тоже часто чудится, что она всё еще здесь. — Это Анна, она снимала здесь комнату, когда тебя не было. Умерла, не дождавшись свадьбы. Жених её бросил, узнав про чахотку.

— Вы говорите о ней, как о живой.

— Мёртвые не уходят, пока их вспоминают слишком громко, — она посмотрела на яблоко на скамейке и промолчала.

Позже, в кабинете, Павел разбирал книги, оставшиеся от прежних хозяев. Из «Курса алгебры» 1873 года выпал конверт с надписью «А.В.». Чернила выцвели, но буквы сохранили изящный нажим.

Он прислушался к тишине. Где-то скрипнула половица, будто дом вздохнул. За окном качнулась ветка, и луна на миг осветила скамью — пустую.