Без сдачи

Он ехал по городу, где билборды продавали счастье порциями - "насыщающее меню", "вкус победы", "собери набор удовольствий". Логотипы текли по мокрому асфальту, распадаясь в лужах, как дешёвые сливочные соусы, заваренные на спешку. Дворники рубили дождь лезвиями, неон в стекле пульсировал, как венозная кровь на запястье. Он гнал машину без маршрута, просто вперёд, уговаривая себя, что движение - это уже ответ.

Ресторан он продал год назад - тихо, ночью, уставшим шрифтом подписи на последней странице. Сначала исчез аппетит, затем вкус. Еда стала механикой: жевание, глоток, пауза. Он пробовал возвращать то, что привык называть "я": гастротуры, "честные продукты", "природные вина". Но всё проваливалось в тишину, как сахарный кубик в чёрный кофе - без шипения, без знака. Он ловил себя на странных жестах - ладонь зависает в воздухе, будто ищет чью-то руку. Просил прощения у пустоты - не зная, за что именно.

Навигатор мигнул и умер. Дорога вывела его в промышленную зону - бетон, мокрый металл, прямые углы, с которых слизывают свет лужи. На кирпичной стене вспыхнул тёплый неон, как огонь под крышкой: БАР ПЕРЕКРЁСТОК. Он не помнил, чтобы здесь что-то было. Он вышел из машины - и дождь будто остановился, зависнув в воздухе, как пар над бульоном. Дверь поддалась легко, словно давно ждала именно этого толчка.

Бар был узким, как коридор между снами. Свет лился из-под стойки золотым бликом, бутылки на полках отбрасывали тонкие как бритвы рефлексы. Джаз не играл - дышал медью, как тёплая труба в пустом зале. Воздух пах кофе, влажным деревом и чем-то сладковато-горелым, отчего вспоминались карамелизированные края на противне.

Бармен поднял взгляд. Белая рубашка, чёрный жилет, ладони - как у пианиста, способные и дробь, и нежное легато. В зеркале за спиной на миг промелькнула не тень - пустота в форме человека, которую тут же заполнил его силуэт.

- Вечер, - сказал бармен. Голос был без возраста, шероховатый, как льняная салфетка. - У нас не спрашивают имён. Только что вы ищете.

- Вкус, - ответил он, чувствуя, как слово с усилием проходит по горлу. - Я его потерял.

- Вкус чего? - бармен говорил негромко, на полтона тише шума дождя.

- Жизни. Еды. Себя. - Он пожал плечами. - Если честно - без разницы.

Бармен достал бутылку без этикетки. На стекле - выжженная линия, как кардиограмма, замершая в пике. Налил янтарь в тяжёлый бокал.

- Рекомендуется тем, кто слишком много пробовал, - заметил он и подвинул бокал двумя пальцами - точность хирурга.

Первый глоток ударил теплом и дымом. На секунду всё вернулось - трюфели из Пьемонта, устрицы с ледяной щекоткой на небе, портвейн, вязкий как ночь, аплодисменты за кулисами, блеск серебра, белые тарелки с чёрными точками соуса, его имя на обложках. Он снова был дирижёром гастрономического оркестра, шёл по линии подачи, как по подиуму, и язык вёл оркестр, не нуждаясь в слухе зала.

- Хорошее вино, - сказал он, чувствуя, как улыбка поднимается по отработанному маршруту.

- Вино не менялось, - сказал бармен. - Менялись вы. Вкус не умирает, он просто перестаёт вам подчиняться.

Он вдохнул снова - и наткнулся на пустоту. Ни кожи, ни чернослива, ни табака. Тёплая жидкость. Домино без точек.

- Шутите? - он поднял голову слишком резко.

- Никогда, - бармен убрал бутылку. Лёгкий жест - и будто воздух в баре стал плотнее. - Попробуйте это.

Пиала с бульоном появилась так, будто всегда стояла на стойке в этом месте. Из неё поднимался пар, в котором угадывались укроп, курица, лавровый лист. Вкус детства наклонился над ним - белая эмаль кастрюли, запотевшее окно кухни, деревянная ложка, ломоть чёрного хлеба, рука, которая подаёт и ждёт, пока он остынет.

Он отпил. Вкус вспыхнул и тут же исчез, как лампа на лестнице с датчиком движения.

- Не чувствую, - сказал он. - Как фото без запаха.

- Профессиональная болезнь, - бармен провёл костяшкой пальца по кромке стойки - настенные часы тикнули назад. - Вы разобрали чудо на ингредиенты, и оно перестало складываться.

- Я умею собирать, - резко сказал он. - Люди плакали от моих блюд.

- Аплодировали, - мягко поправил бармен. На его пальце блеснул перстень - тусклый, как графит. На миг показалось, что на камне змей кусает собственный хвост. Он моргнул - обычный оникс. - Плачут редко. Аплодируют часто.

Он хотел возразить, но слова стали липнуть, как неправильно охлаждённый сироп. Внутри распахнулась дверь памяти. Ира, смеющаяся с пакетом хлеба, её запах - тёплый, пшеничный. "Ты не ешь, - говорила она, - ты показываешь, как можно было бы поесть". Мать голосом, который давно должен был остыть: "Приедешь - сварю суп". Он прислал коробку с "правильным питанием": три контейнера, четыре калории, ноль времени. Соседка сказала потом: "Она наливала воду, положила лаврушку и... устала".

- Хватит, - выдохнул он, чувствуя, как грудь затягивает ремнём.

Бармен поставил перед ним тарелку - белую, без рельефа. На ней - ломоть чёрного хлеба. На кромке уже лежали крошки, как разбросанные записки.

- Попробуйте, - сказал бармен. - Не для вкуса. Для правды.

Он взял хлеб, отломил кусок. Хлеб пах землёй и чем-то слегка дымным, но тонуло это быстро, как запах дождя за плотно закрытым окном. На вкус - ничего. Только тепло. Он жевал, как человек, который изображает уверенность. Слеза сорвалась сама, солёно-металлическая. Язык отреагировал - узнал соль.

- Соль - старый способ вернуть имя вкусу, - сказал бармен. - Но это не трюк, не терапия. Это - счёт.

- Я всегда ел, чтобы не чувствовать пустоту, - тихо сказал он, сам удивившись чужому тембру своего голоса. - И кормил других, чтобы не видеть себя.

- Наконец-то заказ сформулирован, - бармен чуть склонил голову, будто фиксируя строку в блокноте. - Что подать?

- Вкус, - сказал он. - Верните мне вкус. Любой ценой.

Бармен улыбнулся уголком рта. Улыбка была слишком широкой - на миг показалось, что тень улыбается дольше, чем лицо. В зеркале за его спиной отражение бармена отошло от живого на полудолю, как старая плёнка, и тут же нагнало - но в зрачках вспыхнули крошечные язычки пламени, будто внутри стекла горит свеча.

- Любой ценой - дорогой тариф, - бармен кивнул. - Но у нас гибкие условия. Вкус живёт в движении. Ешьте, пока чувствуете. Не останавливайтесь. Скажете "стоп" - он уйдёт снова.

- Я не скажу "стоп", - сказал он слишком быстро.

Бармен мягко подался вперёд, как будто хотел что-то рассмотреть в его лице.

- Все так говорят, - произнёс он без злорадства. - И ещё: не перепутайте голод и цель. Голод - хороший разгон. Плохие тормоза.

- Подавайте, - гость оттолкнул пустой бокал. - Я готов.

Бармен кивнул так, как кивают люди, которые уже всё знают о финале спектакля, но не мешают публике доиграть.

- Сначала - хлеб, - сказал он. - Потом - всё, что найдёте.

Он накрыл пиалу салфеткой. Пар исчез, как мысль, которую не успели произнести. Джаз стих на вдохе. По лакированной стойке, изнутри, проступила тонкая белая царапина - от его локтя к краю. Он провёл пальцем - не исчезла. Холодок пробежал по коже, как лезвие под ногтем.

- Это что? - спросил он.

- Шрам, - ответил бармен. - Зеркала редко льстят, когда их хорошо протёрли.

Он поднялся, чувствуя, как в груди рождается нетерпение: электрическое, правильное, как перед открытием зала. Руки нашли карманы, пальцы сжали хлеб. Он завернул кусок в салфетку, как талисман.

- Деньги? - спросил он, машинально.

- У нас не принимают деньги, - бармен протянул узкую деревянную планку - на ней выжженные строки:

СЧЁТ

- Одна правда - 1

- Одна слеза - 1

- Один кусок хлеба - 1

ИТОГО: вкус (к оплате - ответственностью).

Он усмехнулся - почти облегчённо. "Ответственность" - слово удобное и гладкое, скользит между зубов, не оставляя следа. Бармен, кажется, увидел это лёгкое движение мысли, потому что кивнул едва заметно, как бы говоря: "Я понял".

- Я могу вернуться? - спросил он на пороге.

- Дверь найдёт вас, - сказал бармен. - Когда вилка потянется туда, где пусто.

- Кто вы? - спросил он, сам не зная, зачем.

- Бармен, - ответ прозвучал просто. - Подаю то, что заказали. Иногда убираю музыку, чтобы было слышно, как звенит ложка по пустой тарелке. Остальное остается за вами.

Он кивнул и вышел. Дверь закрылась мягко - как веки, когда решили не плакать.

Ночной воздух ударил в лицо озоном и бензином. Дождь вновь пошёл - крупнее, настойчивей. Неон размазывался в лужах жирными радужными пятнами. Он шёл быстро, чувствуя в ротоглотке тёплый след хлеба. Соль на языке работала как маяк: "вкус есть", "вкус жив". Голод поднял голову и пошёл рядом, как старый знакомый, которому вновь нашлось место за столом.

Первым делом он достал из машины шоколад - дешёвый, с пальмовым маслом, с хрустящими добавками, которые всегда казались ему оскорблением текстуры. Отломил и положил на язык. Нота "сладко" вспыхнула, поймалась и стала тянуть, как струна. Он рассмеялся тихо, от неожиданной детской радости, и проглотил слишком быстро. Сигнал "ещё" возник сам - не мыслью, а движением руки.

Он пошёл под неоном к круглосуточному маркету - стекло светилось холодным белым, как холодильник моргает ночью. Дверь пиликнула, над головой загудели лампы. Линолеум, полки, пластиковые коробки с запаянной плёнкой и наклейками "от шефа", "домашнее". Он взял "Лазанью", "Картофель по-деревенски", "Крылья барбекю", "Тирамису", глотнул холодного колы, и пузырьки ударили в нёбо, как мелкая дробь.

Сначала он ел на кассе, стоя. Пластик скрипел под вилкой, пар бил в лицо. Лазанья была серой массой под слоем соуса. Базилик здесь жил в виде буквы на этикетке, но телу было всё равно - жир, соль, сахар шли по натоптанным тропам вкуса, и глупая радость расширяла грудь. Он вышел на улицу с пакетами, сел в машину и ел, как едят в одиночку - не для наблюдателя, не для камеры, не для "подачи". Он глотал слишком крупно, быстро, ощущая, как вкус - не сложность, не букет - а именно вкус, примитивный, сильный, находит его рецепторы и тянет за собой, обещая: "ещё".

Он перестал следить за темпом. Пар из контейнеров отрезал его от мокрой улицы, как ширма. Пластиковые крышки вздувались, досада на их хлипкость возвращала живую злость - ту, которой он давно не позволял выйти. Он ел, пока не стал чувствовать, что температура еды не успевает совпасть с телом. Горячее прожигало горло, холодное шкрябало желудок изнутри. Руки дрожали приятной дрожью. Казалось, если остановиться - вкус исчезнет.

Тошнота первым делом пришла как предупреждение, лёгким поворотом изнутри. Он отмахнулся. Захотелось "запить" - он открыл вторую колу, потом энергетик, потом пачку чипсов. Соль ударила в язык, как электричество, и на секунду всё вокруг стало ярче, как в момент, когда в зале поднимают свет. Он сделал вдох и едва не закашлялся - горло ответило влажным звуком, как если бы на глубине что-то перетёрлось.

- Ещё чуть-чуть, - сказал он себе. - Сейчас - стоп.

Ножницы в голове не щёлкнули. "Стоп" остался словом, которое относится к кому-то другому. В животе разливалось тяжёлое, распирающее тепло - не доброе. Он откинулся, пытаясь дать пищеводу время, но тело уже не спрашивало - оно требовало продолжения, как зрители в конце спектакля, которому не хватило последнего аккорда.

Он подавился впервые на "крыльях". Кость соскользнула, встав поперёк глотки, но он вытянул её пальцами и даже рассмеялся: "Ну уж нет, не сегодня". Глаза заслезились, слёзы смешались с соусом, щеки горели. Кислота из желудка поднялась, обожгла горло и нос. Он сморкнулся в салфетку, где на белом расплылись красные ниточки из повреждённых капилляров.

- Ещё чуть-чуть, - повторил он сипло. - Пока есть вкус - я жив.

Руки нашли "Тирамису". Ложка взяла слишком много, мягкая масса залила рот, прилипла к нёбу, и он понял - поздно. Язык пытался толкать, горло - принимать, но гортань рефлекторно закрылась, как задвижка, защищая от потопа. Он сделал вдох - получился всхлип. Паника вспыхнула мгновенно - неумная, животная. Пальцы стали чужими, ложка выскользнула, пластик шлёпнулся на коврик.

Он попытался кашлять - и не смог. Воздуха не было. Мир сузился до тёмной трубы, перекрытой мягкой пробкой из еды. Тело выгнулось, живот судорожно сжался, пытаясь продвинуть массу вниз, но она сидела прочно, как тампон, закрывший вход в жизнь. Он распахнул дверь машины и выпал в дождь, колени в воду, ладони в грязь. Кислота поползла обратно, и это было даже хорошо - боль означала движение. Он ударил себя кулаком под рёбра, ещё раз, по старым советам из роликов, - бесполезно. Хрип вышел глухим, как звук, который делают трубы в мороз.

Мозг оглох - в ушах пошёл высокочастотный свист. Картинка прыгала: асфальт, зеркальный магазин, отражение неона в луже - и он сам, с широко открытым ртом и глазами, полными изумления. Лицо в воде выглядело довольным и смешным. Это удивило его невыносимо: разве так должен выглядеть человек, который понял вкус?

Тело пыталось жить: рвотный спазм пошёл снизу вверх, массой выдавило часть в сторону, он хрипло вытолкал через зубы горячую, сладкую, кислую кашу, слизь, воздух впал туда же и застрял, не успев стать вдохом. Он снова ударил себя кулаком, судорожно, изо всех сил. Грудные мышцы свело, вокруг глаз пошли чёрные пятна, в висках гремели молоточки. Он увидел на секунду кухню - не свою, детскую: белая эмаль, лаврушка в воде, рука матери, и подумал только одно слово: "после". Потом темнота развернулась, как занавес.

Дождь падал ровно - режиссёрский, без эмоций. Лужа рядом дрожала от капель и от его ещё тёплого тела, которое дёрнулось в последний раз и затихло. Машина продолжала играть радио. Ведущий с приятным голосом рассказывал рецепты новогоднего меню.

"В автомобиле на промзоне найден мёртвый мужчина, 44 лет, известный в прошлом ресторатор. По данным судмедэкспертизы, причиной смерти стало механическое удушение пищевыми массами (обтурационная асфиксия). В желудке выявлены разнокалиберные фрагменты продуктов, характерные для одновременного приёма нескольких блюд. Признаков криминального воздействия не обнаружено. Рядом с телом найдены упаковки готовой еды и частично съеденный кусок хлеба".

Бар был пуст. Джаз дышал коротко и редко, как остывающая труба. Бармен вытирал бокал, двигаясь без спешки, как люди, у которых выучены все паузы. По лакированной стойке белая царапина вытянулась чуть дальше - словно нож проходом углубил старый шрам. Он поднял пустой бокал на верхний ряд. На металлической табличке под ним проступило новое слово - ДОСЫТА.

Бармен посмотрел в зеркало - где отражение иногда отставало, а иногда спешило - и произнёс ровно, как официант, закрывающий заказ:

- Глупцы не понимают, что просят. А я всего лишь подаю заказ.

Он снял перстень, поставил на стойку, и тот оставил на дереве крошечный тёмный след, как от тёплой монеты. Музыка смолкла. Снаружи дождь шёпотом переписывал город. Где-то хлопнула дверь - новая, ещё не его. Бармен повернул голову, и тень за его спиной на миг выросла рогами, а потом стала обычной - от вешалки.

Дверь приоткрылась, впуская запах мокрих шин и нерешительного шага. Ночь обещала быть длинной. И у каждого хватит времени заказать своё.