Без шанса на исход

Моисей откинул полог шатра и высунул голову, чтобы вдохнуть утреннюю прохладу. Но вместо нее в легкие ударил едкий дым от пригоревшей лепешки и знакомый, леденящий душу голос.

— Опять твои сандалии у входа валяются, как дохлые скорпионы! — пронзительно кричала Сепфора. — Я о них чуть не сломала ногу! И кто будет оттирать этот глиняный пол? Я? Целый день я ношусь как рабыня, пока ты тут мудрость свою бесплатную раздаешь!

Моисей вздрогнул. Не то чтобы он боялся жены. Нет. Он просто испытывал к ней глубокое, острое, физиологическое отвращение, перемешанное с животным ужасом. Он потянулся к своим скрижалям, чтобы записать новую мысль о бренности бытия, но обжег руку о раскаленный поднос.

— А ну-ка съешь, пока не остыло! — приказала Сепфора, суя ему под нос дымящуюся, подгорелую лепешку. — И не смей крошки сорить! Я только все вымела!

В этот момент с противоположной стороны лагеря донесся еще один визгливый голос. Это Аарон, его брат, получал свою утреннюю порцию претензий. Потом заверещал Хур, потом Надав, потом Авиуд… Весь лагерь просыпался не от пения петухов, а от сварливого хора женских голосов, требовавших, вытиравших, упрекавших и напоминавших, кто тут на самом деле водитель этого коллективного шатра.

Моисей посмотрел на Аарона. Тот стоял у своего шатра с таким же потерянным и несчастным видом, понуро глядя на собственную супругу Елисавету, которая трясла перед его носом его же собственной набедренной повязкой, что-то яростно крича про «пятно от верблюжьего молока».

Их взгляды встретились. В них не было слов. Был лишь бездонный океан мужского страдания. И в этом океане родилась мысль. Бешеная, прекрасная, как мираж в пустыне.

— Бежим, — беззвучно прошептали губы Моисея.

— Куда? — ответил беззвучным жестом Аарон.

— Куда угодно. Лишь бы без них.

К полудню, под предлогом «схождения на гору для получения новых скрижалей», была собрана экспедиция. Моисей, Аарон, Хур и еще десяток самых обстрелянных и затурканных мужей, с молчаливого одобрения которых уже прощались жены, тайком покинули лагерь. Они шли на юг, не разгибая спины, гонимые не страхом перед фараоном, а перед куда более страшной и неумолимой силой — скукой семейной жизни.

Пустыня Синай встретила их зноем. Но каким сладким казался этот зной после удушья в объятиях супружеского долга! Песок, забивавшийся в сандалии, был нежнее прикосновения руки, требующей помыть посуду. А палящее солнце — ласковее взгляда, упрекающего за не вынесенный ночной горшок.

— Помнишь, как моя все уши прожужжала, когда я того барана заколол не по правилам? — ностальгируя по несчастьям, спросил Аарон, с наслаждением отпивая теплой воды из бурдюка. Никто не кричал ему: «Опять ты глотаешь, как верблюд! Задыхаться будешь!»

— Ерунда! — флегматично ответил Хур. — А моя? Устроила мне сцену на три дня, потому что я в шатер вошёл, не отер ноги. Сказала, я «песок ее детства занес». У нее детство в Мемфисе было, за семьсот километров отсюда! Наступила минута молчания, полная мужского сочувствия.

— Эх, — мечтательно сказал Аарон, закидывая голову назад и глядя на безоблачное небо. — Вот бы сейчас… бочонок. Холодного. Ледяного. Чтобы с него аж испарина капала. Пива.

По толпе беглецов прошел сдержанный, стонущий гул одобрения.

— Да… — подхватил Хур, прикрыв глаза. — Чтобы пена аж через край… и чтобы большая, на два хвата, кружка. Глиняная, прохладная. И чтобы никто не говорил: «Опять ты это свое варево пьешь? Опять живот потом болеть будет! И на хлеб накрошил! Я только пол подметала!»

— А закусить… — продолжил Надав, и у него даже слеза выкатилась из глаза и тут же испарилась на жаре. — Жареной рыбкой. Прямо с костерка. И чтобы солью присыпано. И чтобы она… она… — он замолкал, теряясь в сладостной грезе.

— Чтобы она молчала! — хором закончили за него остальные.

Остаток пути Моисей наслаждался тишиной. Божественной, райской тишиной, прерываемой лишь ветром и пофыркиванием верблюдов. Никаких упреков, никаких нотаций. Он даже пописал за кактусом просто так, для себя, а не потому что «уж сколько раз тебе говорили — до ветки долматинового куста дойти не мог?»

Дни сменялись ночами. Они шли, ведомые лишь смутной надеждой найти место, где нет сварливых жен. Где мужчина может спокойно оставить свои сандалии где попало, есть руками и громко рыгать после трапезы, не боясь гнева небесного.

И вот, после сорока дней скитаний, они увидели его. Оазис. Нет, целый город! Высокие стены, шумные улицы, откуда доносился дивный гул — не женские визги, а счастливый, пьяный, мужской смех, перемешанный с музыкой.

С замиранием сердца они вошли в городские ворота. И обомлели. По улицам ходили улыбающиеся женщины. Но это были не те женщины. Они несли не кувшины с водой и вороха белья, а кубки с пивом и подносы с яствами. Они смотрели на путников не осуждающе, а заинтересованно и приветливо. Воздух благоухал не дымом очага, а ароматом жареного мяса, пряностей и хмельного напитка.

— Братья! — воскликнул Моисей, и голос его дрожал от счастья. — Остановитесь и обозритесь! Мы пришли! Мы нашли ее!

— Нашли что? — спросил Аарон, не веря своим глазам.

— Землю Обетованную! Точно! Все сходится! Текущую молоком и медом! Смотри, сколько тут молочных коз! А вон лавка с медовыми лепешками!

Они ринулись в первый же попавшийся «паб» — странное слово, которое они тут же выучили. Им подали холодное пиво и горячие ребра ягненка. Женщины с большими глазами и добрыми сердцами слушали их бесконечные рассказы о мытарствах в пустыне, сочувственно кивали и подливали еще пива. Никто не перебивал, не говорил «опять ты свое заладил» и не требовал «сначала помой руки».

Это был рай. Мужской рай. Они обрели покой. Дни текли в череде застолий, рассказов и приятного ничегонеделания. Моисей даже бросил носить свои скрижали — незачем, все заповеди и так соблюдались: никто никого не убивал, не воровал, и уж тем более не желал жены ближнего своего, ибо их тут было в избытке на всех.

Но однажды утром Моисей проснулся от странного чувства. Не от похмелья — к нему он уже привык. Это было смутное, щемящее чувство тревоги. Будто где-то далеко скрипнула дверь, и этот скрип был до боли знаком.

Он вышел на главную улицу, чтобы развеяться. И обомлел. У городских ворот стояла знакомая, тощая, костлявая фигура. Рядом — еще десяток таких же. Их лица были измождены дорогой, но глаза горели холодным огнем праведного гнева.

Это были они. Жены.

Во главе с Сепфорой, которая уже с порога завела свою знакомую песню:

— Так вот где вы бездельничаете, проклятые тунеядцы! А кто будет шатер чинить? А кто верблюдов доить? А твои сандалии, Моисей, я уже второй месяц ищу! Думала, ты их в пустыне потерял, а они тут, в этой… в этой конуре! И что это за позор! — она ткнула пальцем в одну из улыбающихся местных девиц. — Ходит полгруди на улице выставив! Это чтобы кто? Чтобы такие как ты глазели?

Тишина, воцарившаяся на улице, была оглушительной. Музыка смолкла. Смех замер. Даже верблюды перестали жевать.

Моисей, Аарон и Хур стояли как вкопанные, с кубками в оцепеневших руках. Их земля обетованная рухнула в один миг. Она была завоевана, оккупирована и отныне обложена неподъемной повинностью в виде упреков, нотаций и причитаний.

Сепфора, тяжело дыша, осмотрела свое новое владение. Ее взгляд скользнул по вывескам таверн, по кубкам с пивом, по опешившим местным красоткам.

— Ну, — сказала она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Раз уж мы здесь оказались… Первым делом — все убрать. И проветрить! Здесь пахнет грехом и ленью. Аарон! Иди сюда, помоги разгружать корзины! И поправь одеяние, ты выглядишь как римский развратник! Моисей! Немедленно найди доску и гвозди! Я уже придумала, куда тут повесить занавески!

Моисей опустил голову. Он понял, что от судьбы не уйдешь. И что никакая, даже самая обетованная земля, не спасет мужчину от его жены. Он вздохнул и потянулся за молотком. Новые скрижали были не нужны. Главную заповедь он постиг сам: «Не ищи себе другого дома, ибо везде тебя найдет твоя жена».