Билет до Свердловска

Поезд мерно покачивался, отсчитывая километры уральской ночи. Павел лежал на верхней полке, уставившись в потолок, где свет от тусклого бра отражался в полированной поверхности таблички «Не курить!». Командировка в Киров завершилась несколькими удачными сделками, но внутри осталась лишь знакомая пустота. Сорок лет. За спиной – двадцать лет в продажах: металл, трубы, прокат. Он научился чувствовать клиента, предугадывать возражения, закрывать сделку. Но чувство, будто жизнь проходит мимо, как заснеженный пейзаж в окне, не отпускало. Впереди был Екатеринбург, отчёт, квартальный план и тихий вечер.

На станции Пермь-2 в купе вошёл попутчик. Павел привстал на локте, чтобы не мешать. Старик. Лет под восемьдесят. Лицо в морщинах, но не дряблое, а будто вырезанное из старого дерева – жёсткое, с чёткими гранями. Движения были неторопливыми, но точными, без старческой суеты. Он снял аккуратное драповое пальто с каракулевым воротником, аккуратно повесил на крючок, затем снял шапку-пирожок, обнаружив короткую седую щётку волос. Взгляд его, когда он скользнул по Павлу, был не тусклым, а каким-то… оценивающим. Светлые, почти прозрачные глаза казались невероятно усталыми, но в них тлела искра внимания.

– Верхняя свободна? – голос низкий, но без старческого дребезжания.
– Да, конечно, – кивнул Павел.

Старик удивительно легко для своих лет, взгромоздил на сетку старомодный, потертый чемоданчик из кожзама с потускневшими замками, устроился у окна на нижней кровати и достал из кармана потрёпанную книжку в серой обложке. Павел мельком увидел название: «Гиперболоид инженера Гарина». Стругацкие? Нет, Алексей Толстой. Странное чтение для современного старика.

Молчание повисло плотное. Павел взял телефон, но сигнал, окончательно пропал. Он отложил гаджет, почувствовав себя неловко от его бесполезного блеска в этом анахроничном купе. Старик не пытался заговорить. Он просто сидел, изредка перелистывая страницы, а большую часть времени глядел в окно, в кромешную тьму, лишь изредка прорезаемую одинокими огнями полустанков или заснеженными оголёнными лесами. Его пальцы с крупными суставами тихо постукивали по столику, будто отбивая какой-то свой, внутренний ритм.

Только после отхода от станции Кунгур, когда проводница – женщина лет пятидесяти с добрым, уставшим от дороги лицом – внесла чай в гранёных стаканах с металлическими подстаканниками, лёд начал таять.

– Далёко едете, молодой человек? – спросил неожиданно старик, откладывая книгу.
– До Екатеринбурга. Домой, – ответил Павел. – А вы?
– И я туда же. Но это не дом. Так, точка на карте. В гости к внуку.

Он прихлебнул чаю, поморщился.
– Крепкий. Но не тот. Раньше, помню, в поездах чай был с дымком. Индийский, «со слоном». И сахар – в толстой синей бумажке, кусковой, его ещё щипцами кололи. Теперь – песок в пакетике. И чай… как трава. Всё стало какое-то временное. Одноразовое.

Павел улыбнулся, чувствуя вступление в знакомую, безопасную колею ностальгии.
– Прогресс, дедушка. Всё для удобства, чтобы быстрее.
– Удобство… – старик произнёс слово с лёгкой иронией. – Интересная ловушка. Чем её больше, тем быстрее время утекает сквозь пальцы. Суета заполняет все пустоты. А жизнь, она ведь прочное, долгое дело. Как этот лесок за окном. Его надо прочувствовать, а не проскочить.

Разговор пошёл вязко, с остановками. О ценах, о политике – обтекаемо, без риска. Старик слушал внимательно, но Павел ловил себя на мысли, что тот будто проверяет его, сверяясь с чем-то. А потом, когда за окном проплыли огни какого-то завода, старик сказал, глядя не на Павла, а на его отражение в тёмном стекле:

– Самая большая иллюзия – запас времени. Пока ты веришь в этот запас, ты живёшь в режиме ожидания. Ждёшь понедельника, премии, отпуска, когда дети вырастут… Ждёшь начала настоящей жизни. А она уже идёт, минута за минутой. И тратишь её не на то, что важно, а на то, что «надо» или «принято».

Павла кольнуло в самое сердце. Слишком точно.
– Вы про меня?
– Про всех, кто упускает, – старик повернул голову. – Я тоже так жил. Лет до сорока с лишним точно. Всё копил – силы, знания, связи – для какого-то большого рывка. А рывок всё откладывался. Потом однажды оглянулся – а уже середина пути пройдена. И за спиной – вереница «надо было по-другому». С родителями поговорить. Жене цветов купить просто так. Дочке не строгость показать, а понять её. Мелочи. Которые и есть суть.

– И что, вторую половину удалось исправить? – спросил Павел, и в его голосе прозвучал неподдельный, сдержанный интерес.

Старик медленно улыбнулся. Улыбка была странной: мудрой, печальной и в то же время с хитринкой, будто он знал огромный секрет и лишь выбирал, поделиться ли им.
– О второй половине не жалею. Ни секунды. Всё, что потребовалось, – это наконец-то увидеть, что по-настоящему ценно. И начать это защищать. Не на словах, а на деле. Помогать тем, кто тебе дорог. Даже если они не просят. Особенно если они гордые и просить не станут. Это и есть та самая работа на перспективу. Самая важная.

– Легко сказать, – Павел отхлебнул горячего, обжигающего чаю. – Хотя так, если подумать, многое бы можно было иначе сделать.

– А если бы завтра, прямо завтра, у тебя был бы шанс это «иначе» осуществить? – старик спросил почти шёпотом, но так отчётливо, что слова прозвучали громче стука колёс. Его глаза, поймав отблеск от фонаря на обочине, вспыхнули на мгновение холодным, не стариковским огнём. – Вернуться. Исправить. Помочь.

Павел фыркнул, отгораживаясь скепсисом от нахлынувшей абсурдной надежды.
– Да бросьте, дедушка. Машину времени что ли изобрели? В канун Нового года чудеса только в кино да в сказках бывают.

– Кстати, про Новый год, – старик, казалось, проигнорировал его слова. – Особенное время. Границы между «было», «есть» и «будет» в эту ночь истончаются до дыр. Самые невероятные вещи случаются. Порой достаточно… заключить сделку. С самим собой. Хлопнуть по рукам в знак согласия.

И он протянул свою правую руку через стол. Рука была крупной, жилистой, с кожей, похожей на старую пергаментную бумагу, покрытую коричневыми пятнами и сетью глубоких морщин. Но она не дрожала. На запястье, из-под манжеты недорогой рубашки, виднелись странные, давно зажившие шрамы – неровные, будто от ожогов или глубоких царапин. Павел смотрел на эту ладонь, намертво раскрытую перед ним, чувствуя, как реальность начинает плыть. Было неловко, смешно, и в то же время – щемяще любопытно, как в детстве во время страшилок в пионер лагере.

– Да ну, что вы… – засмеялся Павел, и смех прозвучал фальшиво.
– Боишься? – в голосе старика зазвучал открытый, почти озорной вызов. И в его глазах та самая хитринка разгорелась ярче. – Боишься, что сбудется?

– Да нет, просто…
– Значит, договорились, – старик не убирал руку. Он ждал.

И Павел, движимый внезапным порывом, смесью вежливости, желания прекратить этот странный фарс и тёмным, глубинным желанием поверить, шлёпнул своей ладонью по его ладони. Раз. Два. Три. Четыре хлопка прозвучали чётко, в такт уходящим за окно шпалам.
– Вот и славно, – старик удовлетворённо откинулся на спинку дивана, сжав свою ладонь в кулак, будто поймав что-то ценное. – Теперь я спать. Утро вечера мудренее. Вот увидишь.

В этот момент дверь купе с лязгом отъехала. На пороге стояла та самая проводница с бельём в руках. Она посмотровала на них обоих, и её уставшее лицо смягчилось.
– Ох, и морозец же в Перми сейчас, – сказала она, обращаясь, казалось, в пустоту. Только что на перрон выходила, особенный он здесь, всё помнит. Даже обещания.

Её взгляд на мгновение задержался на старике, и Павлу показалось, что между ними промелькнуло мгновенное, едва уловимое понимание. Старик едва заметно, почти по-военному, кивнул. Проводница положила сложенное бельё на свободное место и вышла, мягко прикрыв дверь.

Павел, смущённый и уставший от эмоциональной встряски, молча полез на верхнюю полку. Он долго ворочался, слушая, как старик внизу дышит ровно и глубоко. Мысли путались: странный разговор, это дурацкое рукопожатие. Больше он думать не стал, боясь накручивать себя. Под мерный, гипнотический перестук колёс его наконец сморило. Сон был тяжёлым, без сновидений, словно падение в глубокий колодец.

Он проснулся от резкого толчка и… тишины. Не абсолютной, а странной, иной. Исчез ровный гул систем поезда, к которому привыкло ухо. Не гудел кондиционер, не жужжала электроника. Вместо них – скрип дерева, лязг не туго сцепленных металлических частей, и из репродуктора под потолком тихое, хрипловатое шипение. И запахи. Не запах чистоты, пластика и антисептика, а плотный, сложный коктейль: древесный уголь из титана, махорка, дешёвый одеколон «Шипр», пыль от старого сукна и ещё что-то сладковато-затхлое – варёная колбаса и мокрая вата.

Павел открыл глаза. Плафона в купе не было. Вместо него из потолка на коротком шнуре свисала тусклая лампочка в матовом стеклянном колпаке, дававшая жёлтый, невыразительный свет. Стены были обиты не синим пластиком, а коричневым, в мелкий рубчик, потёртым дерматином, кое-где протёртым до картона. Он лежал не в своём современном СВ, а в старом, советском купе, видавшем виды.

Сердце забилось с такой силой, что стало трудно дышать. Он сполз с полки, цепляясь за холодную металлическую лесенку. Нижние полки были заняты. На его месте, у окна, на расстеленном сером байковом одеяле дремал мужик в заношенной телогрейке и стёганых ватных штанах. На противоположной полке свернулась калачиком женщина, накрывшись клетчатым пледом. Незнакомые лица. Чемодана старика на сетке не было. И самого старика тоже.

Павел судорожно ощупал себя. На нём была не его удобная дорожная куртка, а колючий, грубый пиджак из какой-то синтетической ткани и брюки из плотного, негнущегося штапеля. Под пиджаком – простая байковая рубашка. Он засунул руку во внутренний карман пиджака. Там лежали несколько сложенных бумажек и плоская, твёрдая коробочка. Он вытащил. В тусклом свете увидел паспорт. Не новый, биометрический, а старый, тёмно-красный, с выпуклым гербом СССР на обложке. Книжечка была потрёпанной, уголки стёрты.

Дрожащими пальцами он раскрыл её. На пожелтевшей, квадратной фотографии на него смотрел незнакомый мужчина. Худощавое, скуластое лицо. Серые, внимательные глаза. Чёткий, бледный шрам над левой бровей. Волосы коротко стрижены. Под фото – каллиграфическим почерком чернилами: МИРОНОВ СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ. Дата рождения: 11.07.1947 г. Сорок лет. Ровно его возраст. Место прописки: г. Свердловск.

Двери купе с резким лязгом отъехали. В проёме стояла проводница, но не та, добрая, а другая – молодая, лет двадцати пяти, с гладко зачёсанными под пилотку волосами и строгим, не терпящим возражений лицом. На её форменном синем кителе блестел значок «Ударник коммунистического труда».
– Ваши билеты и документы. Приготовьте, пожалуйста, – отчеканила она без тени улыбки.

Павел, он же Сергей, молча, словно во сне, протянул раскрытый паспорт.
– Билет? – девушка взяла паспорт, бегло сверила фото с лицом, затем уставилась на него ожидающим взглядом.
– Я… он… – Павел начал лихорадочно шарить по карманам. В кармане брюк он нащупал смятые бумажки и какую-то картонку. Вытащил. Это были деньги, но не те, к которым он привык. Серо-зелёные, потрёпанные рубли с Лениным. И несколько монет. А билета среди них не было.
– Без билета едете? – голос проводницы зазвенел сталью. – Так. Выходите. На следующей станции. Сейчас вызову милицию.

Он пытался что-то бормотать, про потерю, про попутчика, но слова путались, звучали нелепо. Девушка смотрела на него с холодным, почти брезгливым презрением, каким смотрят на пьяных безбилетников. Поезд начал сбавлять ход, за окном замелькали тусклые огни одиноких построек.

Его буквально вытолкнули на перрон маленькой, занесённой снегом станции. В воздухе висел колючий, обжигающий морозец. На платформе, возле деревянного здания вокзальчика с табличкой «Кунгур», его уже ждал милиционер. Не молодой парень, а мужчина лет сорока пяти, с обветренным, усталым лицом и проседью в щетине. Его серая шинель была намёрзшей у ворота, на ушанке – иней.
– Документики, гражданин, – сказал он безразлично, протягивая руку.

Павел снова подал паспорт. Милиционер, щурясь, посмотрел на фото, потом пристально всмотрелся в его лицо, особенно в шрам над бровью.
– Билет где?
– Я не могу… не могу найти, – выдавил Павел.
– Карманы-то выверни. Быстро.

Он, покорный, повиновался. Вытряхнул содержимое карманов брюк на заиндевелое дерево скамьи. Посыпались те самые рубли, мелочь – кругляши с гербом. И среди всей этой мелочи, прилипнув к пятиалтыннику, упала на доски длинная, узкая картонка. Билет. Железнодорожный. Поезд Чита–Москва. На имя Миронова Сергея Ивановича. Всё сходилось.

Милиционер поднял билет, посмотрел, фыркнул.
– Пьяный, что ли? Искал? Билет в кармане, а ты искать не можешь. Голова чтобы думала, гражданин хороший. – Он сунул билет и паспорт обратно в руки ошеломлённому Павлу, сгреб со скамьи деньги и протянул их. – На, забирай свое добро. И вали отсюда. И больше не попадайся. Не до тебя.

С этими словами он развернулся и зашагал обратно к тёплому свету вокзала, махнув рукой в знак окончания разбирательства. Поезд, громко выпустив клуб белого пара, дёрнулся и медленно пополз в ночь, увозя последнюю нить с привычной реальностью.

Павел стоял один на пустынном перроне. Мороз моментально начал пробирать сквозь тонкую ткань пиджака. Он судорожно запихал деньги и документы в карманы, застегнулся на все пуговицы. Он огляделся. Фонари были редкими, с тусклыми, молочно-матовыми стеклами. Несколько человек, вышедших с того же поезда, быстро разошлись по тёмным улицам. Их одежда – объёмные драповые пальто, огромные вязаные шапки-«пирожки», валенки, – казалась ему костюмированной, театральной. Ничего знакомого. Ни рекламных щитов, ни привычных силуэтов машин у «перронки». Только тьма, снег и скрип полозьев единственной подводы, увозящей куда-то багаж.

Тревога, холодная и тошная, сменилась нарастающей, рвущейся наружу паникой от почти сформировавшейся догадки. Это не розыгрыш. Слишком… материально.

Он увидел вдалеке, за низким зданием вокзала, не яркие огни рекламы, а пляшущие, разноцветные огоньки – жёлтые, зелёные, красные. Пошёл на них, потому что идти было больше некуда, потому что они были единственным признаком жизни в этом ледяном мире.

Это оказался каток. Небольшой, явно залитый во дворе между пятиэтажками «хрущёвками». Лёд был неровный, но на нём кружили парочки, резвились дети. Рядом, посреди заснеженной площадки, стояла живая ёлка, украшенная крупными, простыми стеклянными шарами синего, красного и серебристого цвета, мишурой и бумажными гирляндами. И над всем этим, на растяжках между двумя фонарными столбами, висел большой, наклонный, нарисованный от руки плакат. На нём была изображена ракета, летящая к огромной звезде, и весёлые, мультяшные снеговики с красными флажками. А внизу, жирным, праздничным шрифтом, было выведено краской, которая слегка растеклась от мороза:

«С НОВЫМ 1988 ГОДОМ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КУНГУР!»

Павел прислонился к ледяной кирпичной стене котельной. В ушах зашумело. Он закрыл глаза, открыл. Плакат не исчез. Цифры «1988» горели перед ним, как клеймо.

Одна мысль, простая и чёткая, выжгла всё остальное: паника, непонимание, ужас. Родители. Они здесь, в этом времени? Они где-то в Свердловске. Молодые. Отец, мать. Ему сейчас двадцать восемь. Матери – двадцать шесть. Они живут в том самом доме на улице Белинского, в той самой «хрущёвке», где он вырос. Ему выходит, сейчас три года? И он там? По адресу, который он знал наизусть. В Свердловске. Не Екатеринбург. Его переименуют только через три года.

Что делать? Идти к ним? Но как? С какими словами? Он – чужой человек. Сергей Иванович Миронов, сорока лет, со шрамом на лице и паспортом в кармане. Его либо примут за сумасшедшего, либо за провокатора, либо просто побьют. Первый порыв – бежать, звать на помощь – угас, уперевшись в ледяную стену невозможности объяснить что-либо.

Он сжал в кармане кулак, нащупывая смятые рубли. Деньги. Документы. Дорога. Он должен добраться до Свердловска. Туда где он хоть что-то знает. Это был не выбор, а инстинкт, глубже страха, сильнее логики.

Павел выпрямился, оттолкнувшись от стены. Дрожь от холода сменилась внутренней дрожью – не страха, а решимости. Он посмотрел на плакат. 1988 год. До всех тех бурь, которые он смутно помнил из рассказов родителей и уроков истории, ещё годы.

Он стряхнул с плеч налипший снег, повернулся спиной к праздничным огонькам и зашагал в темноту, к зданию вокзала, где, как он надеялся, могла быть касса или расписание. Первый шаг в этой новой, невероятной жизни был сделан. Длинная дорога в Свердловск, в его прошлое и его единственное возможное будущее, только начиналась.