Бинго

Утро. Я сижу на старых, полусгнивших мостках, точнее — на торчащем остатке сваи от заброшенного причала. Берег голубого озера молчит. Я не знаю — велико ли оно, или просто кажется бесконечным в этом молочном тумане. Где-то впереди, чуть восточнее, сквозь серое марево угадываются зеленые верхушки хвойных деревьев. Это остров? Или берег? Неважно.

Я смотрю, как туман стелется над гладью воды, как облака — одинаково серые и безразличные — заполонили небо. Ни солнца, ни проблеска света. Ветер дует откуда-то с озера — холодный, сырой. По спине бежит дрожь. Зябко. Будет дождь.

Я вытаскиваю снасть — старую сетку в форме мешка. Каркас — проволочный, с крючком внутри. На крючке ещё держатся шесть жирных червей, вяло корчащихся в сыром утре. Пусто. Ни одной рыбёшки. Я вздыхаю, глядя в сетку, будто ища там ответ на вопрос, зачем я вообще здесь.

Все вокруг серое. Безжизненное. Я оборачиваюсь. Поляна, лес, охотничий домик — добротный, но чужой. Похоже на чей-то забытый дачный угол. Невод висит на старых шестах, мрачно качаясь от ветра. Штабель дров и поленница — будто навалены наспех. Я хмыкаю. «Да, аккуратность — не мой конёк», — думаю. Шутка не веселит. Я пытаюсь встать.

Колено вспыхивает болью, как будто иглой в мозг. Ноги подкашиваются. Я валюсь на землю, резко, тяжело, и всё вокруг глохнет. Звук исчезает.

…Класс. Светлая комната, запах мела и лака. Учитель говорит:

— На следующей неделе у нас поход на Голубые озера. Кто хочет — записывайтесь у секретаря директора.

Я поворачиваюсь к другу и улыбаюсь. Классная возможность! С четверга по воскресенье тусовка у него дома, а не с этими ботанами и спортсменами. Конечно, мы не пойдём в поход.

…Звуки возвращаются. Птицы щебечут, стрекочут насекомые. Толи потеплело, толи я просто отвлёкся от боли. Лежу на холодной земле, и вдруг понимаю — здесь красиво. Очень. Даже в сером.

— Ага, всю жизнь отмазывался от всякого дикого отдыха, чтобы кончить тут, — хриплю я сам себе и закашливаюсь. Кашель рвёт грудь.

— Как дед, хоть и в 34 года… — бормочу. — И голос как у деда. И ворчу как он.

Поднимаюсь, тяжело. Падает ещё одна волна кашля. Долгая, до звёзд в глазах.

— Чёрт. Надо бы к доктору… — пытаюсь пошутить. Но смеяться сил нет. И некому смеяться.

Плётусь к старому креслу-качалке у двери домика. Сажусь. Слушаю, как оно скрипит. Отдышаться.

Вот так, думаю. Сколько таких, как я, было? Бывшие клерки, айтишники, банкиры, чиновники. Те, кто выжил после всего. Умирают теперь — тихо, медленно. Потому что не знают ничего. Потому что единственное, что держали в руках — это мышка.

Мир полон наследства — машин, устройств, технологий. Всё, что успели создать до падения. Оно гниёт, ржавеет. Мы, наследники, ничего не знаем. Мы не умеем чинить, не умеем готовить на дровах, не умеем выживать. Мы не знаем, как отопить дом без дизеля. А когда генератор ломается — мы просто мёрзнем.

Я не знаю, как ловить рыбу. Не знаю, как идти пешком с воспалением лёгких до ближайшего городка. Я даже не уверен, в какой стороне он.

Всего сто километров. По просёлку. Сто километров. Сейчас — вечность.

Отдышался. Стало легче. Под креслом — полупустая бутылка виски, самого дорогого, что смог найти по пути сюда. Делал запасы как мог. Глоток. Огонь обжигает горло. Гадость.

Мы все такие молодцы. Алкашку элитную прихватить догадались, а мешок муки лишний или хотя бы канистру солярки — нет. И зачем, спрашивается, эти ваши электрокары, если электричества нет?

… — Слушай, сын, ну что это за блажь, — слышу голос отца, будто из другого времени. — Это же пластиковая игрушка. Купи нормальную машину…

Встаю. Подташнивает. Виски — не моё. Тогда казалось — выпить, забыться, успокоиться. А теперь? Пустота. И тяжесть в желудке.

Бреду в дом. Всё равно надо решать — идти или не идти.

С надеждой открываю умолкший навсегда холодильник. Пусто. Темно. Душный, застарелый запах от холодильника. Плесень и сырость.

Дома холодно. А ведь только октябрь…

Смотрю в окно за холодильником. Всё та же картина: лес, поляна, огородик с пустыми мёртвыми грядками. В центре огорода — система грядок разбита двумя холмиками…

…— Слушай, у моего бати у озера есть дом, — в перерывах между затяжками шепчет мне парень, который когда-то был моим лучшим другом. Взгляд его суматошный, бегает туда-сюда. — Там есть всё. Затарим твою тачку, я девушку свою захвачу. Мы сможем там сидеть хоть до ишачьей Пасхи…

Странные у него были выражения. «Батя». Или вот это — «до ишачьей Пасхи». Интересно, значило ли это «до того момента, как ты меня похоронишь в огороде домика в лесу моего отца»…

Надо решаться…

— Ну давай, тряпка, — пробую уверенным тоном, но из горла вырывается лишь хриплый, надломленный писк. Даже самый наивный, самый добродушный человек не купился бы на такую решимость.

С усилием закрываю дверь холодильника. Шлёп — резинки, отсыревшие, всё ещё держат. Гулко, будто крышку гроба прикрыл. Оставляю за спиной эту вонючую, бесполезную пустоту.

Оборачиваюсь вглубь дома. Пространство передо мной — большая, открытая комната, как в кино: охотничий домик из старых фильмов. Помесь кухни и гостиной. Стены из бруса, толстые, потемневшие от времени. Потолка как такового нет — только скаты крыши, и вверх уходят стропила, крест-накрест, как кости в теле гиганта. Свод похож на ребра древнего зверя. Они сухие, почти белёсые — дерево высохло за годы, но всё ещё крепкое. Такие не тронет ни плесень, ни сырость. Верно, не один десяток лет держат крышу над этой забытой богом землёй.

Я иду медленно, взгляд цепляется за детали. Стол грубый, из массивных досок, весь в потёртостях и пятнах. Углы сбиты, ножка одна на подкладке из сложенной газеты. Камин по центру стены — кирпичный, с кованой решёткой. Когда-то тут, наверное, трещали дрова, играли светом по потолку… Теперь — сырость. Всё покрыто слоем пыли и тяжёлой, маслянистой влажностью. Мебель обтянута старыми тканями, продавлена, заплесневела. На полу — потускневший, разлохмаченный ковер. Цвет когда-то был бордовый, сейчас — болотный, с разводами и пятнами. В углу, под небольшим окном, рюкзак.

Коричневый, потертый, перекошенный. Не походный, нет — обычный городской рюкзак, офисный. Под ноутбук. Хмыкаю.

— Вот дурак, — почти шепчу сам себе. — Даже убегал, как типичный офисный планктон. Какой наивный идиот.

Подхожу ближе. Молния наполовину открыта. Внутри — какие-то бумажки, старая упаковка из-под протеинового батончика, и ничего толкового. Помню, я пытался собрать вещи в спешке, метался между комнатами, хватал всё подряд. Элитный виски, запасной повербенк, кроссовки. Кто бы мог подумать, что после падения самое ценное — это соль, бинты и спички. А я, как всегда, готовился не к жизни, а к комфорту.

Взгляд невольно уходит вверх, к стропилам. На одном из них, чуть в стороне, вбит массивный крюк. Надёжный, мощный. Металл ржавеет, но держится намертво. Точно выдержит тушу. Или человека. Наверное, его устанавливали, чтобы подвешивать мясо. Хотя, если учесть ковер под ним — вряд ли.

Запах. Сильный. Плесень, затхлость, что-то мёртвое, скрытое. Но я уже принюхался, и вообще, от меня самого, наверное, несёт так, что любой бомж бы позавидовал. После того, как они ушли, уже не было сил убираться. И правда — ни желания, ни цели. Тут осталась только тень быта. Пустота…

…Я стою в коридоре нашего старого дома. Маленький, босиком, в шортах с динозаврами. Из-за приоткрытой двери доносятся голоса.

— Ты посмотри, он снова в ванну полез! — яростно шепчет отец. — Да он даже пыль на себе терпеть не может! Чуть испачкался — бегом мыться. Это ж рохля, а не сын!

— Он просто чистоплотный, — пытается оправдаться мать, но голос её слабый, уставший.

— Чистоплотный? В его возрасте мы в грязи по уши копались! На стройках бегали, с арматурой дрались, а он у тебя... ботаник! Не парень, а платочек в очках! Ты его еще в скафандр одень…

Снова настоящее. Опираюсь о край стола. Кашель возвращается. Сухой, свистящий. В горле царапает, лёгкие будто сжимаются. Ворчу:

— Кончилась солярка, аптечку забыли, умники, теперь иди, как дурак, в ближайший населенный пункт… Пешком.

Гляжу снова на рюкзак. Он будет даже легче, чем раньше. Ничего в нём нет. Еды — ноль. Аптечки — ноль. Оружия — никакого. Разве что взять котелок и ложку. Хотя... зачем? Рыбачить не умею. Охотиться — тем более…

...Мы с ним стоим у старого стола, в гараже. Я, он и его девушка. Она нервно улыбается, глядя на наше "изобретение". Лук. Самодельный. Из кривого прута, какого-то дерева — так и не поняли, что это было. Верёвка — хозяйственная, толстая. Всё смотано скотчем. Вместо стрел — тонкие прутья, а на концах — гвозди. Острые, ржавые. Честное слово, будто дети в Апокалипсис играют на заднем дворе.

— Не боись, всё сработает! — приобняв меня за плечи, уверенно говорит он. — Я это уже делал! Ну, руками Лары Крофт, конечно, но я что зря на Инженера учился?! Всё будет чётко, говорю же! Если чё, я могу и композитный сделать!

Мы ржём. А ведь тогда это всё казалось весёлой игрой.

Следующий момент — на поляне. Он натягивает лук, уверенный в себе, как Наполеон перед войском.

Трещит дерево. Противно. Лук ломается прямо в его руках. Стрела падает к ногам.

— Ну, почти, — бурчит он, а я начинаю смеяться. Тогда ещё могли смеяться…

Я снова один. Дом скрипит. За окном начинает моросить дождик. Мир будто замер в ожидании. И всё-таки… надо решаться.

Опускаюсь в кресло у дивана. Продавленное, скрипучее, обитое какой-то когда-то бежевой тканью. Сажусь тяжело, с выдохом, будто на целую жизнь. Перед глазами — как на выставке: рюкзак в углу и крюк под потолком. Два конца одной прямой.

Уголки губ сами собой дрожат в полуулыбке.

Крюк или рюкзак.

Мда. Экзистенциальный выбор.

Вот уж не думал, что доживу до момента, когда всерьёз буду сидеть и взвешивать такую развилку.

Смешно, правда? Умереть — или попытаться выжить.

Крюк… или рюкзак.

Хуже всего, что я всё ещё думаю об этом в терминах «экзистенциальный выбор».

Какой же я всё-таки…

— Интеллигент, — бормочу вслух, сам себе в усмешку. — Даже на пороге голодной смерти не могу без понтов. Без философии. Чай с разговорами о идеях Комю не желаете, сударь?

В голове мелькает образ: я, одетый в лохмотья, с палкой в руке, сижу перед костром, веду беседу с крысой о Сартре и выборе свободы. Фантазия — последнее убежище разума.

Крюк или рюкзак…

Поднимаю взгляд вверх. Металл, ржавчина, решимость.

Опускаю — ткань, молния, пустота.

Выбор, чёрт побери. Хоть какой-то. Хоть иллюзия, что я ещё что-то могу выбирать. Что все еще, что-то контролирую.

Сам не замечаю как начинаю, клевать носом, глаза слипаются, утомился, хочу спать. Сплю…