Ближе к Природе

Женя пролистал свою анкету в очередной раз.

Фото со спортзала, пара снимков с пробежки и старая надпись в профиле:

«Спорт, музыка, вегетарианство. Люблю природу.»

Когда он писал это, казалось, что именно такие слова должны понравиться девушкам. Но видно где-то был просчёт, потому что девушки отзывались редко.

Он перечитывал эту строчку всякий раз, будто проверяя, не прозвучал ли фальшиво.

Город-миллионник, тысячи лиц, и всё одно и то же.

Сообщение пришло вечером.

Ник “Mara”, фото размытое, на нём — будто в движении или сделано на старый телефон, но лицо красивое, живое.

«Привет! Я тоже вегетарианка. Может, кофе вечером?»

Она сказала, что днём работает, а после шести наконец-то дышит.

Он не настаивал: сумерки его даже успокаивали.

На первом свидании — обычный кофе, немного разговоров о животных, о фильмах, о еде.

Она пришла в длинном чёрном пальто, волосы рассыпались по плечам, глаза казались темнее, чем должны быть. Её кожа казалась слишком бледной, будто свет от витрины проходил сквозь неё. На запястьях — следы, похожие на ожоги, но он постеснялся спросить.

Она смотрела прямо в глаза, чуть дольше, чем принято. Он подумал, что давно никому не был настолько интересен.

Они виделись ещё пару раз.

Она знала город глубоко: показывала старые мосты, дороги, где не ездят машины, дворы, где фонари гаснут навсегда, заброшенные дачи, где по утрам всегда закрыты шторы. Она слегка улыбалась, гуляя с ним по местам, где трава выше пояса и всё выглядит так, будто жизнь когда-то ушла и не вернулась.

— «Ты не против палатки?» — спросила она на третьем свидании. — «Можно выехать за город. Тихо, красиво, костёр, звёзды».

— Что за место?

Она пожала плечами:

— Просто место, где я гуляла в юности.

Он согласился.

Перед выездом спросила:

— Телефон зарядил?

— Ага, полностью.

— Отлично. Там розеток не будет.

Они ехали по пустой дороге.

Фонари кончились быстро.

Свет фар вырывал из темноты рекламные щиты без букв, обугленные столбы и корявые деревья.

Мара сидела спокойно, руки сложены на коленях, и ни разу не посмотрела в его сторону, только заранее предупреждала о поворотах.

Они вышли из машины, когда солнце уже давно село.

Ветер пах гарью и землёй.

Поле было огорожено ржавой сеткой, перекрученной, с дырами, в одном месте — огромная дыра, как будто кто-то вырвался наружу.

Трава за забором лежала ровно, будто её кто-то погладил гигантской тяжёлой рукой.

— Тут?

— Тут. — Она улыбнулась. — Моё любимое место.

— Здесь раньше скотомогильник был, — сказала она. — Старые времена, зараза какая-то, всё закопали, а теперь всё чисто.

— Не звучит романтично.

— Зато тихо.

Ветер стих и воздух стал пахнуть металлом и сырым сеном.

Они поставили палатку прямо у дыры в заборе.

Она зажгла свечи, достала термос и бутылку вина.

— За природу, — сказала, наливая.

Он засмеялся, отпил.

В темноте её лицо дрожало, как отражение в воде.

Губы двигались чуть не в такт словам, будто с ней говорил кто-то ещё.

Свет дрожал, иногда ему показалось, что лица у неё два — одно улыбается, другое шепчет что-то себе под нос.

Он подумал, что просто устал.

— Ты хороший, — сказала она, глядя в пламя. — Мне редко попадаются такие.

— Какие?

— Чистые.

Он засмеялся.

Она посмотрела на него и добавила:

— У вас мясо слаще.

Он не расслышал.

— Что?

— У вегетарианцев, — улыбнулась она. — Мясо слаще.

Он не понял, пошутил ли кто-то из них. Но, понимая, что вокруг ночь, а он уже в палатке с красавицей, решил посмеяться. «Ничего, — думал он про себя, — я привыкну к ней и её юмору».

Проснулся он от звука — будто кто-то тяжело ходил по земле.

Трава шуршала ровно, как дыхание.

Он выглянул — пусто.

— Мара? — позвал он.

Тишина.

Лишь сетка чуть колыхалась, и от дыры шёл тёплый пар, как из гниющей земли.

Женя выполз из палатки наружу.

Следы — босые, глубокие — уходили за сетку, в сторону поля.

Он прошёл за сетку.

Под ногами земля стала мягкой, как будто дышала.

С каждым шагом ноги вязли всё сильнее, и вдруг он провалился.

Темнота была плотной, как грязь.

Пахло мясом и железом.

Света не было, но он видел — каким-то новым зрением, слепым и серым, как у зверя.

Он попытался подняться, но руки уходили в жирную и липкую массу.

Под пальцами — не земля, а что-то пористое, влажное, будто тёплая кожа.

И она шевелилась, как если бы под ней кто-то дышал.

Из глубины доносился тихий хруст — будто кто-то медленно развинчивал позвоночник.

Воздух густел, становился тягучим, пах известью и прокисшим молоком.

Он сделал вдох и понял, что лёгкие не слушаются. Воздух всё равно входил и выходил, будто кто-то качал его грудь снаружи, как кузнечные меха.

Тишина вокруг казалась живой: где-то под ним переливались пузыри, лопались, оставляя на коже жирные капли.

Что-то скользнуло вдоль икры — тонкая жила, похожая на корень растения. Она вцепилась под ноготь и медленно потянула вверх.

Он дёрнулся, вырывая ноготь вместе с кусочком кожи. Из раны не вытекло ни капли крови — наоборот, что-то тонкое втянулось внутрь.

И тогда над ним послышался её голос — тихий, спокойный, будто всё это было нормой:

— Ты ведь сам хотел быть ближе к природе.

Он понял, что слышит её не ушами, а внутри черепа.

Под пальцами — кожа. Настоящая. Тёплая, но не живая. Под ней шевелилось что-то, как пульс без сердца.

Пахло мясом и чем-то химическим.

И вдруг к этому запаху добавился ещё один — человеческий: пот, духи, жжёная резина, больничная вата.

Слепые рты проступали в глине, открывались и закрывались без звука.

Кто-то шептал:

— Не двигайся. Сейчас будет легче.

Другой голос отвечал:

— Уже поздно.

Вдалеке шевельнулось что-то большое, и он услышал — женские голоса, глухие, будто через толщу воды.

— Это место… — прошептал он. — Что это за место?

— Скотомогильник, — ответил женский голос, и Мара выросла из темноты.

Её тело поднималось, как будто сама земля выдавливала её наружу.

Лицо менялось — чужие губы, чужие глаза, чужие руки.

— Здесь хоронили тех, кого нельзя было съесть. И тех, кого нельзя было любить.

— Сначала сюда привозили животных, — сказал один из голосов, ровно и без злобы. — Их держали для прибыли, откармливали, продавали. Потом пришла язва. Боль сжигала их изнутри. Люди просто закопали их. Как мешки. Никого не спасли.

— А потом сюда свозили и людей, — прошептала другая. — Девушек. Тех, кого продавали, использовали, бросали. Некоторыми пользовались и после смерти. Мы слились телами. Мы стали одним телом. И теперь у нас общая память. И одна жажда.

Он попытался высвободиться, но земля держала ноги.

На его коже расползались тени, превращаясь в пальцы. Они трогали его за лицо, за глаза, за губы.

Мара, извиваясь, подползла ближе.

Её дыхание пахло гниющей плотью и парным молоком.

Холодные пальцы провели по щеке, оставляя влажный след, и этот след начал впитываться в кожу, как чернила.

— Ты ведь не догадался, почему я тебя так и не поцеловала, правда?

— Не догадался...

— Я и другие девочки на работе не целуемся. Нам не разрешили жить. Не дали быть тёплыми. Мы не знали любви — знали расчёт и проданную юность. Мы помним, как нас возили, продавали, бросали. Мы не забыли.

Она улыбнулась. Улыбка стала шире, чем позволяла анатомия. Внутри рта что-то зашевелилось — кости, чужие пальцы, оторванные ногти.

— Мы не едим убийц, — сказала она. — Мы едим тех, кто считает себя чистым.

— Почему я?

— Потому что ты живёшь на чужой боли и не чувствуешь её. Потому что у вас мясо слаще.

Он крикнул, но изо рта высыпалась земля.

Она шевелилась, будто язык, и лезла обратно.

— Хорошо, что ты зарядил мобильный, — прошептал женский голос где-то в глубине. — Ещё несколько обедов ты нам обеспечишь.

Он хотел отпрянуть, но понял, что его руки — уже не его. На одной блестело чужое кольцо, ногти на другой были накрашены облупившимся лаком.

Мара приблизилась вплотную. Её ноги заканчивались не ступнями, а корнями, и они уже входили в его грудь.

Лицо её вытянулось, приобрело коровьи очертания. Она открыла рот, и он увидел, как из её глотки ползут человеческие руки, покрытые язвами.

Из глаз у неё текло жёлтое молоко, но он уже переставал чувствовать к нему отвращение, напротив, странная жажда начала мучить его, он хотел его испить.

Смрад её дыхания был ничем по сравнению с тем ужасом, что накатывал — от осознания, что всё это действительно живое.

Последнее, что он почувствовал, — вкус мокрой земли, железа и чего-то сладкого.

А потом услышал:

— Тише… не двигайся. Сейчас пройдёт.

К вечеру в городе-миллионнике появился очередной новый профиль.

Пётр Иванович листал, покручивая усы, свою свежую анкету в приложении знакомств. Да, он понимал, что был уже не молод, но пора было уже двигаться дальше после затянувшегося развода и вдруг увидел уведомление:

Mara: «Привет. Может, кофе вечером?»