Блюз под дождём

Ночь окутала Нью-Йорк своим сизым плащом, пропахшим дождём, бензином и усталостью. Я сидел в «Синей Ноте», забившись в самый тёмный угол, и пытался раствориться в дыму дешёвых сигарет и звуках саксофона. Джаз. Единственное, что в этом проклятом городе казалось настоящим. Музыка, рождённая из боли, тоски и мимолётной надежды. Саксофонист на сцене выдувал такую жидкую меланхолию, что она оседала на дне стакана с виски терпким осадком.

Джек Стоун пришёл сюда развеяться. Отделался от очередного нудного дела – слежки за неверной жонкой какого-то банкира – и решил дать ушам отдых от вечного шума города и грохота выстрелов, которые всё чаще снились по ночам. Максим Волков же просто отбывал часы ожидания, часы бездействия, которые в нашем ремесле порой мучительнее самой опасной операции. Тоска по дому, по нормальной жизни, по… ней… грызла изнутри тупыми зубами. Центр молчал, и это молчание было оглушительным.

И тут я её увидел.

Она сидела одна у стойки бара, и свет от софита, выхватывавший сцену, золотил её светлые волосы, уложенные мягкими волнами. Тонкий профиль, чуть вздёрнутый нос, линия плеч, подчёркнутая элегантным тёмно-синим платьем. Она не смотрела по сторонам, полностью погружённая в музыку, и слегка покачивала головой в такт саксофону. В ней была какая-то отстранённая грация, почти нездешняя для этого прокуренного, полного дешёвого виски и разбитых сердец заведения. Как лунный свет, случайно забредший в подвал.

Чёрт его знает, что на меня нашло. Усталость? Виски? Или просто эта музыка, выворачивающая душу наизнанку? Я поднялся и подошёл к бару, встал рядом. Она не обернулась.

– Хорошо играет, – сказал я тихо, скорее для себя, чем для неё.

Она медленно повернула голову. Глаза – серые, как грозовое небо над Балтикой, посмотрели на меня внимательно, без кокетства, но с лёгким любопытством.

– Да. У него есть душа. Редкое качество в наши дни. Особенно для саксофонистов.

– Думаете? – усмехнулся я. – По-моему, как раз у них её больше всего. Куда-то же нужно девать всю эту печаль.

Она улыбнулась уголками губ.

– Возможно. Вы разбираетесь в джазе? Или просто любите грустить под саксофон?

– Скорее второе. Хотя отличить Колмана Хоукинса от Лестера Янга пока могу. А вы?

– О, я люблю, когда музыка заставляет думать и чувствовать одновременно. Дюк Эллингтон, Билли Холидей… В их исполнении даже самые простые мелодии обретают глубину. А американцы… они часто играют слишком… громко. Слишком для тела, мало для души. У вас на родине, наверное, музыка другая?

Лёгкий укол. Она дала понять, что знает, что я «не совсем» местный. Акцент? Или что-то другое?

– Музыка везде одинаковая, если она настоящая, – уклонился я от ответа, включаясь в предложенную партию. – Просто печаль у всех разная. У нас она, пожалуй, поглубже будет. Без надрыва.

– Глубже? Интересно… – Она снова посмотрела на меня своим долгим, изучающим взглядом. – Вы интригующий человек, мистер…

– Стоун. Джек Стоун. А вы?

– Называйте меня Элен. Просто Элен. Что привело такого серьёзного джентльмена в этот храм меланхолии? Расследуете пропажу последней ноты?

Я усмехнулся её шутке. Игра продолжалась. Она была не только красива, но и умна, иронична.

– Пытаюсь её найти, Элен. Ту самую ноту, которая всё объяснит. А вы?

– А я просто слушаю. Иногда в музыке можно услышать больше ответов, чем в словах. Особенно в этом городе, где все только и делают, что лгут.

Мы разговорились. О джазе, о Нью-Йорке, о книгах, о странном ощущении нереальности происходящего вокруг – над Европой сгущался мрак грядущей войны, мир балансировал на грани, а здесь, в сияющем огнями городе, люди продолжали танцевать на краю пропасти. Говорили легко, играя роли для возможных теней вокруг, но понимая друг друга с полуслова. От неё исходило какое-то спокойствие, уверенность, и в то же время – скрытая печаль, созвучная моей собственной. Я поймал себя на том, что давно не чувствовал такой лёгкости, даже играя эту роль. Максим Волков внутри сверлил меня подозрительным взглядом: «Не расслабляйся!» Но Джек Стоун, уставший одинокий волк, просто наслаждался запретным моментом близости.

Концерт закончился. Мы вышли на улицу. Дождь прекратился, оставив после себя мокрый асфальт, отражавший неоновые вывески, и свежий, чистый воздух.

– Проводите меня, мистер Стоун? – спросила Элен без тени кокетства, просто и прямо, как будто спрашивала пароль для следующего этапа.

Мы пошли пешком. По ночным улицам Манхэттена, мимо спящих витрин и редких прохожих. Говорили уже меньше, молчание между нами не было неловким, оно было… наполненным тем, чего нельзя было произнести вслух. Я рассказывал какие-то байки из своей детективной практики. Она – о своих путешествиях по Европе, о той довоенной безмятежности, которая теперь казалась хрупкой и уходящей, о любви к старым фильмам Чаплина, о мечте когда-нибудь увидеть северное сияние. Всё это было правдой и ложью одновременно. Правдой чувств, спрятанной за ложью обстоятельств. И мне было с ней хорошо. Невероятно хорошо.

Она жила недалеко, в небольшом отеле с претенциозным названием. У входа она остановилась.

– Спасибо за вечер, Джек. Мне давно не было так… спокойно.

– Мне тоже, Элен. – Я не хотел, чтобы это заканчивалось.

Она посмотрела мне в глаза. И в этот момент все маски, вся шпионская выучка, вся осторожность Максима Волкова полетели к чертям. Я наклонился и поцеловал её. Осторожно, почти невесомо. Она ответила. Так же осторожно, но с той затаённой нежностью.

– Может… кофе? – спросил я охрипшим голосом, прекрасно понимая, что речь не о кофе, а о тех немногих часах, что были нам отпущены.

Она улыбнулась, и в её глазах блеснули смешинки.

– Кофе я не люблю. Особенно американский. Но… почему бы и нет?

Её номер был небольшим, но уютным, с видом на огни города. Мы стояли у окна, глядя на ночной Нью-Йорк, и молчали. Маски были сброшены. Роли сыграны. Остались только мы. Потом она включила патефон – играла какая-то тихая, немного грустная мелодия, которую мы оба знали. Мы танцевали. Медленно, может быть, немного неуклюже после долгой разлуки, но это было неважно. Важно было тепло её руки на моём плече, аромат её волос, ощущение какой-то забытой, почти невозможной близости.

Ночь прошла как в тумане. Без лишних слов, без пошлых обещаний. Просто два одиноких человека, вырванные из своих жизней и брошенные друг к другу на несколько коротких часов в огромном, холодном городе. Это было неправильно по всем правилам конспирации, опасно, безрассудно. Но в тот момент мне было на всё наплевать.

Утром я проснулся один. Солнечный луч… Холодное место рядом… Запах её духов… Она ушла. По правилам их (нашей?) игры. Ночь была настоящей, для нас двоих, спрятанной за ширмой случайной встречи под звуки саксофона. И горечь была не от её ухода, а от невозможности остановить мгновение.

Я медленно оделся, вживаясь обратно в роль Джека Стоуна. На улице, как по расписанию, ждал финальный аккорд этого срежиссированного свидания. Неприметный человек в сером плаще, один из безликих курьеров Центра. Он молча протянул мне сложенный листок и так же молча исчез. Всё точно по протоколу. Никаких лишних эмоций.

Я развернул записку. Стандартная форма, карандашный текст. И шифр, спрятанный в тексте, замаскированный под обсуждение музыки. Мои пальцы чуть дрогнули, когда я его расшифровал.

«Ночной блюз [операция] сыгран чисто. Соло 'Ларк' [кодовое имя/обозначение моей жены] прозвучало уверенно, нужный настрой [эффект] достигнут. Ваше чувство ритма [линия поведения] на высоте. Придерживайтесь основной темы [легенда]. Остерегайтесь ложных нот [угроза/опасность]».

«Ночной блюз». «Соло ‘Ларк’». «Нужный настрой». Их язык… Даже здесь, в секретном донесении, они говорили на языке джаза, того самого, что свёл нас вчера. Они превратили нашу ночь, наши разговоры о музыке, саму музыку — в свой шифр. И в этом была не столько циничность, сколько… трагическая необходимость? Спрятать даже намёк на личное за привычными профессиональными терминами, понятными лишь посвящённым.

Я стоял посреди шумной нью-йоркской улицы, сжимая эту бумажку. Злости не было. Была усталость. И та же странная, горькая благодарность. Они дали нам эту ночь. И напомнили о главном — «остерегайтесь ложных нот». Опасность никуда не делась. И «основная тема» моей жизни — работа — продолжалась.

Блюз… Да, это был блюз. Не саксофониста на сцене. А наш собственный. Блюз под дождём, сыгранный для двоих, но услышанный только Системой, которая и дирижировала нашими жизнями.

Я убрал записку. Посмотрел на серое небо. Пора было возвращаться к «основной теме». Работа ждала.