Болотная война

Эпиграф:

"Wir sind die Moorsoldaten

und ziehen mit den Spaten

ins Moor."

"Болотные солдаты,

Идём среди проклятых

Болот."

Концлагерь Бергенмор,

Нижняя Саксония, 1938

Музыка пришла с утра. Кто-то в штабе снова включил старую пластинку запрещённого Мусоргского — «Рассвет на Москве-реке», — и теперь она стелилась по болоту, будто пафосное извинение за весь вчерашний артобстрел.

Было туманно и влажно — то ли утро, то ли просто ещё один день. С восточной стороны болота, в шалаше, обложенном консервными банками и лозунгами вроде «Не квакай — копай!», солдат с позывным Лапа штопал свою перепонку. Ночью на него свалился мокрый обломок — последствия дальнобойной гадючьей «поздравительной» дротиковой артиллерии. На дротике было каллиграфически выведено: «С днём рождения, Жабкин!»

— Им бы только отметиться, — проворчал Лапа, отрывая кусок бинта. — То у нас Жабкин родился, то у них Гадюкин обрезался. Всё повод.

Рядом, на полусгнившем плоту, дремал Квашкин, механик от бога и подлец от природы. Он ладил катапульты из ивовых прутьев, собирал из семикондукторной тины рации с камышовыми антеннами, и мог устроить кражу-продажу провианта в две стороны сразу — на обратной передаче.

— Ты бы поменьше философствовал, — буркнул он, не открывая глаз. — Тут за мысли тоже теперь — на пять суток без комаров, шоб губа закатилась.

— Я не думаю, я — воюю, — с достоинством ответил Лапа. — Или, во всяком случае, числюсь в ведомости боевых доплат.

Из соседней канавы вылезла санитарная пиявка в белом бинте и сказала деловито:

— Не шевелись, не порти гемоглобин. Ваша кровь идёт в резерв. Мы помогаем болотам Зимбабы.

Лапа поджал лапу. Квашкин присел и тихо спросил:

— А они правда есть — эти Зимбабы?

— Не знаю, — ответил Лапа. — Но кровь берут исправно. Значит, где-то есть.

С той стороны, где начинается туман и заканчивается вера в смысл происходящего, с глухим кряканьем ожили жабьи катапульты. Над болотом пролетел комок тактической грязи, описал недоумённую дугу и упал на собственную штабную избушку.

— Опять без спутника! — заорал кто-то в кустах. — Кто заряжал? Где приказы?

— Никаких приказов! — бодро ответил Квашкин. — Всё — на добровольных началах. У нас тут народная война.

Народ, судя по издаваемым звукам, матерился, используя родное квакание и вражеское шипение.

На противоположном берегу, где гадюки, как утверждала пропаганда, ели младенцев и разрушали экобаланс, было спокойно. Из-за веток выглянул гадюк из политотдела с лупой и начал на солнце выжигать дротик. Осторожно, почти любовно, он выводил на нём черными точками: «За родину, за чешуйку!»

— Видал? — кивнул Лапа. — У них там культура. Мы — грязь кидаем, они — по буквам пишут.

— У нас зато ларьки с сушёными комарами, — философски возразил Квашкин. — И лозунги. Вон, смотри, новый появился: «Патриотизм — не повод голодать!»

— Ага, — кивнул Лапа. — Я там один раз поел — и сразу стал патриотом, чуть икры не наложил от гордости.

В небе, как неуместный символ надежды, нарезала круги беспилотная стрекоза-разведчик. Висела, жужжала, снимала.

— Кто там у нас был героем вчера? — спросил Лапа. — Опять этот, как его… Жабаев?

— Гомбожаб. Теперь у него отпуск и три лапы.

— Хорошо живёт. Скоро на курсы администраторов двинет.

Жужжание стихло. Где-то вдалеке взвизгнула сирена, подавая сигнал к паузе между атаками. Пиявки свернули палатку и ушли с лозунгом «Ваша кровь — наш капитал».

Квашкин достал жестянку с надписью «Гадючьи чешуйки — для иммунитета», протянул Лапе.

— На, жуй. Нам тут жить.

Туман не рассеивался. Издалека снова заиграл Модест Петрович. Война давно вошла в привычку.