Больница "Тихая"

Станция была старенькой и совестливой. Ей хотелось провалиться под землю. Во всяком случае, сойдя с поезда, Жарнаков почему-то сразу подумал именно так. Окрашенное в блеклый желтый цвет здание под серым тоскливым небом тонуло в прошлогодней, невыкошенной траве и голых кустах, с двух сторон обступивших его стойким караулом. Окна в облупленных рамах, кое-где треснувшие и наскоро заклеенные бумагой, на ладонь не доставали до земли нижним краем. К обитой коричневой кожей и исцарапанной двери вели две ступеньки вниз. Козырек же, накрывающий часть платформы, был, казалось, стыдливо сдвинут, стараясь спрятать фасад от любопытных глаз – не смотрите, господа прибывающие, ради Бога, и так сердце разрывается. Пожалуй, два-три года, и у станции имелись все шансы уйти в почву по крышу с тонкой печной трубой.

Жарнаков сухо улыбнулся случайной мысли.

Локомотив в дальнем конце платформы окутался белыми, медленно тающими клочьями пара и разразился нетерпеливым гудком. Начальник станции, усатый дядька лет пятидесяти, тяжело протопал туда, взмахивая на ходу флажком. Шашка в ножнах, болтаясь на поясном ремне, била его по бедру и так и норовила попасть сзади в вырез шинели, чтобы просунуться между ног.

Стоянка у поезда была короткая, в две минуты.

Кроме Жарнакова никто на платформу не сошел. Встречающих или отправляющихся тоже не было. Станция определенно не пользовалась популярностью. На жестяной вывеске, протянутой над тремя окнами, значилось: «Шумяное».

Оно самое.

Жарнаков поставил чемоданчик, подтянул сумку на ремне через плечо и, дожидаясь начальника станции, стал смотреть в пустоту между кустами и наклонившимся забором, предназначенным, видимо, отделять человеческий мир от природного, то есть, станцию, платформу и рельсы от напирающего с юга холма, в беспорядке утыканного голыми деревьями и украшенного корявым провалом. И то, и другое Жарнакову не нравилось, и то, и другое казалось ему тоскливым. Но что ж, прибыл.

Месяц согласований, две недели транссибирской дорогой до Щеглова, а дальше на северо-запад, подгадав расписание, составным поездом из четырех вагонов, где один был почтовый, а два и вовсе грузовых. Согласны ли вы, Михаил Андреевич, как доктор немса второго класса, заступить на должность…

– К нам?

Подошедший начальник станции встал против Жарнакова. Состав, пыхнув, отправился дальше, кажется, до Саяна. Краем глаза промелькнули вагоны.

– К вам, – кивнул Жарнаков.

– Точно?

– Шумяное же?

– Шумяное, – подтвердил дядька.

У него было одуловатое, невыразительное лицо. Под левым глазом едва заметно желтел давний синяк. Нижняя губа выдавалась вперед, отчего казалось, будто усы лежат на ней, как на полке. За отворотом шинели прятался наградной значок. Кажется, за последнюю кампанию. Невьянка, Ковров…

– Значит, к вам, – сказал Жарнаков.

– Угу.

Начальник станции окинул прибывшего цепким взглядом. Ботинки, брюки, пальто хорошего, дорогого кроя. А вещей – раз, два, и обчелся.

– Документы при себе?

– Конечно.

Жарнаков полез за пазуху.

– За мной идите, – распорядился дядька.

Пригибаясь, он нырнул в дверь станции.

– Голову осторожнее, – услышал его предостережение Жарнаков.

– Хорошо.

Подхватив чемоданчик, Жарнаков проследовал за своим проводником и, макушкой обмахнув притолоку, оказался в тесном, душном пространстве, разделенном перегородками и освещенном двумя яркими электрическими лампочками. Стены были грязно-белыми. На одной висел старый плакат «Защитники Коврова». Сквозной коридор вел наружу, в грязный, мокрый, разъезженный и разбитый колесами двор. В нише у выхода темнела поленница и бугрились мешки. Мебель неуклюжая, коврики ветхие. Запущенность бросалась в глаза.

– Проходите.

Начальник станции указал на стул, а сам прошел дальше, за низкую выгородку, к столам с журналами, радио и телеграфным аппаратом. Желтой вермишелью торчали, не умещаясь в урну, обрывки телеграфной ленты.

Жарнаков сел. Чемоданчик поставил в ноги. Сумку переместил на колени. Параллельно он искоса наблюдал, как начальник станции наводит порядок на вверенном ему рабочем месте. Ничего сложного. Все распихивается куда попало, комок бумаги летит на пол, громко стукают ящики, раскладывается журнал в синей картонной обложке, а стакан в подстаканнике, звеня ложкой, уезжает на край стола.

Чернила. Перо.

– Документы, – протянул руку начальник станции.

Пришлось встать.

– Конечно.

Некоторые раздражаются. Долгая поездка, усталость, отсутствие участия, общее психическое утомление. Кто бы вошел в положение, да? А тут – сядь, потом встань, будь любезен, паспорт, имя-отчество. Но Жарнаков был спокоен. Доктор немса. Большой опыт. К чему нервничать? Это ли проблема?

Начальник станции раскрыл паспортную книжку.

– Михаил Андреевич?

Жарнаков кивнул.

– Он самый.

Несколько секунд перо скрипело, перенося буквы на расчерченный лист.

– Вы же не случайно здесь? – спросил начальник станции.

Взгляд его спокойных глаз уперся Жарнакову в переносицу.

– Нет, – улыбнулся Жарнаков.

– Можете не отвечать, Михаил Андреевич… шестьдесят пятого года рождения… но я просто обязан спросить, по какому делу вы здесь оказались?

– Я – новый смотрящий врач.

Перо споткнулось.

– У нас здесь – фельдшерский участок. Право, Михаил Андреевич, – покачал головой начальник станции. – Ну, право. Если что серьезное, то мы в Щеглов человека везем. Вот там – больница. Богоугодное земское заведение. Святого Диомида, кстати. Три года назад открыли. Вы тут явно что-то напутали. Вам, наверное, в Щеглов.

– Там предписание есть, – кивнул на документы в его руке Жарнаков.

– Предписание?

– Распоряжение министра внутренних дел о назначении на должность.

– Самого министра?

Жарнаков кивнул.

– Да, Дмитрия Андреевича.

– Хм.

Начальник станции зашелестел бумагами, оказавшимися в его распоряжении. Небольшой, сложенный прямоугольником лист выпал из пальцев на стол.

– Не потеряйте, – сказал Жарнаков.

– Это? – потряс листом начальник станции.

– Да.

– От целого министра…

– Просто больница находится в ведении министерства.

– Ага.

Начальник станции расправил бумагу. Один глаз его прищурился. Уткнувшись в распоряжение, он зачитал вслух:

– «…от февраля двадцать второго сего года сим распоряжением назначается Жарнаков, Михаил Андреевич, доктор немса, на должность смотрящего врача…».

– Больница «Тихая», Шумяное, – добавил Жарнаков.

– Я вижу.

Начальник станции, отложив лист, посмотрел на сидящего, потом заполнил строчки в журнале и подал документы обратно.

– Долго добираетесь, – сказал он.

– Пока согласовали, пока вызвали… От Москвы, уж извините, далековато, – сказал Жарнаков.

– Это да, – кивнул начальник станции. – Но больница все же не здесь. В двадцати пяти верстах к северу.

– И как же мне? – спросил Жарнаков, пряча документы за пазуху. – Повозку у вас в деревне нанять можно?

– Об этом не беспокойтесь. Федор вас отвезет.

– Федор?

– Третий день вас ждет. Гостиницы у нас в Шумяной нет, так он в почтовой конторе тараканов давит. Хотел у меня на станции поселиться, но я не дал. И места мало, и непорядок. У меня ж здесь и телеграф, и «секретка»…

Жарнаков улыбнулся.

– А вы, значит, сразу про меня знали. Чего ж дурочку изображали?

Начальник станции смущенно покашлял.

– Вы простите, Михаил Андреевич, – сказал он, приложив ладонь к груди. – Но Шумяное наше маленькое, полсотни душ не наберется. Ну и вся полиция существует в единственном лице отставного вахмистра, но он периодически в запой уходит. Заменить его некем. Так что мне, как представителю власти, приходится, значит, его обязанности исполнять. Потому присмотреться к вам, что вы за человек, как бы прямой мой интерес.

– Присмотрелись?

Начальник станции кивнул.

– Поспокойней Сергея Леонидовича будете.

Жарнаков нагнул голову от сомнительной похвалы.

– А Сергей Леонидович – это кто?

– Предшественник ваш. Неужели не знаете? Сергей Леонидович Клесский. Тоже доктор немса. Год и восемь месяцев продержался. Но январь его все же сгубил.

– Спился? – предположил самое очевидное Жарнаков.

– Если бы, – вздохнул начальник станции. – Пропал. Потом, через три дня объявился. Но уже не в себе. Пальцы на ноге начисто отморозил. Я лично его в Щеглов отправил. Телеграфировал. И проводнику наказал, чтоб следил.

– И где он сейчас?

– Сергей Леонидович? Не знаю.

Жарнаков хмыкнул.

– Снова проверяете?

– Нет. – Начальник станции помрачнел. – Все, что связано с этой вашей больницей, меня не касается. Не моего ума дело. Мне как было сказано, так я и исполняю.

– Простите, а кем сказано?

– А Сергеем Леонидовичем собственной персоной. Правда, еще до того, как он, обмороженный, ко мне на станцию приковылял.

– Странно, – сказал Жарнаков.

– Не то слово!

– А он что-нибудь…

– Михаил Андреевич! – оборвал его начальник станции. – Идите! Ехать вам два часа. Если, конечно, Федор в готовности…

– Но…

– Сами все увидите.

Начальник станции выбрался из-за стола и повлек Жарнакова по коридору. Сопротивляться ему было невозможно. Жарнаков проигрывал и в комплекции, и в весе. Упираться же он посчитал глупым и бесперспективным занятием. Все-таки числили его адекватным человеком. Чего ради вызывать перемены во мнении?

Под ботинком хлюпнула грязь. Воздух – как шлепок мокрым полотенцем.

– Вот туда, – начальник станции, показывая, загнул кисть вправо, – два дома и – почта. Не ошибетесь.

– Не ошибусь?

– В синий окрашено.

– Спасибо.

Жарнаков ощутил ободряющий хлопок по плечу и оказался среди коричнево-рыжего, мокрого двора в одиночестве. Поодаль, на небольшом взгорке, грудой темнели шпалы. Вздергивалось, ершилось железо. В лишенной колес телеге желтели оструганные, гладкие доски. Все казалось брошенным или сгруженным, куда попало.

Тоска.

Краем, где посуше, Жарнаков обошел лужу, из которой, как острова, выглядывали комья глины, и двинулся к выстроившимся рядком домам. До жилья было метров сорок. Не так и много, но склизкая от недавнего дождя дорога заставляла осторожно идти обочиной. Жарнаков жалел, что не взял сапоги.

Значит, Клесский исчез и объявился, думалось ему. А полицейский в запое. И больница не в Шумяном, а дальше. Как все это знакомо. Ничего не является тем, чем вроде бы должно быть. Но – спокойствие.

Он добрался до первого дома, и из-за забора его облаял здоровенный пес, рвущийся с цепи. Из окна на него уставилась старуха, и Жарнаков поневоле ей кивнул.

Здание почты действительно бросалось в глаза. Синий домик с двускатной крышей. Правда, краска большей частью облупилась. Два крыльца. Одно, видимо, в жилую половину, другое – в рабочую. В десяти шагах – высокий сарай с распахнутыми воротами. Рядом стояла повозка самого непрезентабельного вида с брошенными в грязь оглоблями. Ни лошади, ни извозчика.

Жарнаков поднялся по ступенькам.

– Есть кто? – спросил он, открыв дверь.

Комната с лавками, столом и большой печью была пуста. На столе стояла миска с остатками каши.

– Федор здесь? – шагнул через порог Жарнаков и перекрестился на иконку, глядящую из красного угла.

На полатях над печью произошло шевеление, взбугрилось одеяло, и из-под него высунулась волосатая голова.

– Кто спрашивает? – поинтересовалась она скрипучим голосом.

– Доктор спрашивает, – ответил Жарнаков.

– Док… Ох, е!

Голова исчезла. Через несколько мгновений с полатей соскочил худой мужик в одних портках.

– А мы вас это… только завтра, – сказал он, расчесав пятернями волосы.

– А я – сегодня, – сказал Жарнаков.

– Прощения просим.

Мужик полез по лавкам, собирая одежду.

– Я на крыльце подожду, – сказал Жарнаков.

Он вышел наружу, облокотился о перильца. Напротив почты стоял длинный, крытый дранкой сарай с распахнутыми в центре с обеих сторон воротами, так что сквозь постройку, как в окно, был виден черно-зеленый отрез поля, изгородь и одинокий шест, воткнутый в землю, стожар без стога. Картина казалась глубоко аллегорической.

Небо, затянутое облаками, висело низко.

Кажется, будет дождь, подумал Жарнаков. Два, а то и три часа в открытой повозке под дождем. Невеселое намечается путешествие.

– Сейчас, сейчас все будет, господин доктор.

В штанах и в поддевке Федор спустился с крыльца и, делая успокаивающие жесты, скрылся за почтовой пристройкой. Впрочем, не прошло и двух минут, как он появился вновь, ведя в поводу гнедую лошадь.

– Один момент! – возвестил Федор.

Оставив лошадь у повозки, он скрылся снова. Лошадь повернула шею к Жарнакову и фыркнула. То ли поделилась о возчике самым сокровенным, то ли призвала Жарнакова в свидетели негодного обращения. На взмах хвоста Жарнаков только шевельнул плечами. Животного почему-то стало жалко.

Мимо прошли бабы с корзинами, полными белья. Где-то поблизости защелкал, застучал топор, разваливая чурбаки на поленья.

– Сейчас поедем!

Федор вернулся уже с дугой для оглобель, хомутом на плече и прочей упряжью. Несколько минут он колдовал над лошадью, потом стыковал дугу, пока, наконец, транспортное средство не предстало перед Жарнаковым в готовом к поездке виде.

– Можно уже? – спросил Жарнаков, маясь близким ненастьем и пугающей, обнаружившейся в груди пустотой.

Что за глупости! Неужели это страх?

– Только развернусь, господин доктор.

Федор подтянул подпругу, потрепал лошадь по крупу, который подернулся мгновенной дрожью, как рябью, и забрался на переднюю скамью.

– Н-ну.

Деловой, важный, он легко тронул вожжи, и непрезентабельный экипаж, сотворив разворот в грязи, подъехал к дому.

– Пожалуйте.

Когда Жарнаков не без труда забрался в повозку и сгрузил в ноги чемодан, на второе крыльцо, с рабочей, видимо, половины, покачиваясь, вышел почтарь в темном форменном мундире с двумя рядами пуговиц и почему-то в пижамных брюках. Вид у почтаря был квелый. Длинное лицо его, гладкое, но кустиком растительности под носом, несло следы недавнего возлияния в виде сизого цвета и общей помятости.

– Федя! – с укором произнес почтарь.

– Все, Степан! – сказал Федор и протянул руку в сторону Жарнакова. – Видишь доктора?

Почтарь сфокусировал взгляд на пассажире.

– Вижу.

– Везу его. Пора!

Почтарь икнул.

– В «Тихую»? – наставил он палец на Жарнакова.

Тело его под опасным углом перегнулось через перила. Казалось, еще немного, и местный представитель имперского управления почт и телеграфов кувыркнется с крыльца в жидкую, едва наросшую у ступенек траву.

– В «Тихую», – подтвердил Жарнаков.

– Да-а… – протянул почтарь.

В следующий момент он размашисто перекрестил и Жарнакова, и Федора, и повозку.

– Степан, я, может, еще вернусь, – пообещал Федор.

Почтарь выпрямился.

– Жду!

Он громко стукнул себя в грудь и застыл, как генерал, провожающий войска на смерть. Взгляд его остекленел. Повозка тронулась.

– До свиданья, – сказал Жарнаков.

Почтарь не ответил.

Шумяное оказалось крохотным. Дома справа и слева, огороды, небольшая площадь, трактир, скобяная да хлебная лавки, будка городового, серое здание городской управы, вставшее на побеленные колонны, как на дыбы, и вот уже нет никаких признаков человеческого жилья, и по глазам бьет жуткий простор, окаймленный темными зубцами далекого леса. Три или четыре фигуры на мгновение встают в десяти-пятнадцати метрах от дороги, как призраки с косами, и кончено, остались лишь земля, небо и редкие серые иглы сухостоя, словно сшивающие их друг с другом.

Угрюмо-синее на зеленом. Выцвело, выдохлось, вытерлось от времени, как краска на фасаде почтовой конторы.

Жарнакову стиснуло сердце. Ах, тоска! Он внезапно ощутил себя одиноким, единственным человеком на всем свете. Как так получилось? Один. Один! В тусклой, разделенной горизонтом убогости не было ни голоса, который мог бы его успокоить и поддержать, ни фигуры, которая протаяла бы впереди или попросту встала рядом. Рытвины, взгорки, рыжеватые пятна болотин, елки и проскочившая по правую руку вырубка – все это ранило его и словно застревало внутри чужеродными предметами. Пулями. Осколками свинца.

Как бы не загноилось.

– Едем!

Федор, обернувшись, ощерил рот в улыбке. Зубов у него не хватало. Жарнаков зажмурился на мгновение, и чувство одиночества ушло на глубину.

– Едем, – согласился он.

– А вы, значит, доктор? – отклонился возчик, чтобы заглянуть пассажиру в лицо.

– Да.

– Вместо Сергей Леонидыча?

– Ты ж знаешь, чего спрашиваешь? – с неудовольствием осведомился Жарнаков. – Три дня меня ждал.

– Так это… беседа.

Федор помрачнел, выпрямился на сиденье и стегнул лошадь, принуждая ее ускорить ленивую трусцу. Обиделся, подумал Жарнаков, глядя в спину возчика. Действительно, что это я? Человек как лучше хотел.

Дорога повернула. Справа взгорбился холм, осыпавшийся с краю. Осыпь была сизой. Молодые деревья обступили дорожный изгиб. Небо словно опустилось, упало ниже. Протяни руку вверх – вот оно. Крапина пометила рукав пальто.

Жарнаков наклонился и тронул возчика за плечо.

– Прости. До дождя в больницу успеем? – спросил он.

– До дождя?

Федор вскинул голову. Повозка встала. С минуту Федор безотрывно смотрел в небо, словно ожидал какого-то знака свыше. Лошадь фыркала, помахивала хвостом. Жарнаков поймал лицом еще несколько мелких, невесомых капель.

– Зонта-то у вас нет, господин доктор? – спросил Федор, все еще высматривая что-то в сплошном облачном покрове.

– Как-то не догадался, – ответил Жарнаков.

– Это зря.

– Не успел.

Федор покивал.

– Оно, конечно, к чему зонт, если из больничного корпуса носу не показывать? – Он круто развернулся к Жарнакову. – А так дождит у нас часто, хорошо дождит. В июле-августе может два-три дня стеной стоять. У вас и багажа-то, смотрю…

– Мало, – согласился Жарнаков.

– Женой тоже не обзавелись?

– В разводе. Три года уже как.

Федор покачал головой, будто развод господина доктора его огорчил.

– Дети?

– Нет.

– Сергей Леонидыч тоже был неустроенный, – вздохнул Федор.

– Что с ним все-таки случилось? – осмелился спросить Жарнаков. – А то начальник станции мне сказал, что он пропал, пальцы отморозил.

Лицо возчика потемнело.

– Это без меня. Вы это… – Федор показал глазами под сиденье. – Там кусок брезента, накинете на голову, авось не промокнете.

– Спасибо.

Двинулись дальше. Лошадка чапала по грязи. Брезент был тяжелый, грубый, сгибался совсем плохо, и Жарнаков, кое-как изобразивший из него накидку, чувствовал себя как в чехле. Как в футляре. Как в самодельном шалаше.

Обернувшийся Федор выдал:

– Невеста на выданье, да и только!

– Ну тебя! – раздражился Жарнаков.

Он хотел было сбросить брезент, но тут закапало сильнее, гуще, а затем и вовсе полило, как из водопроводного крана. Небо схлопнулось, словно выжав из себя весь свет. В одно мгновение сделалось сумрачно. Окружающий пейзаж превратился в тени и неуверенные мазки за дождевой пеленой.

– Уф! – фыркнул Федор. – Хорошо!

Он нахлобучил шапку.

Дождь шумел, шелестел, постукивал, хороня в себе все остальные звуки. Жарнаков был как в крепости, но крепость осаждали многочисленные войска. Стрелы справа! Стрелы слева! Федор покачивался на скамье впереди, и казалось, будто он, как передовая башня, принимает на себя самые страшные удары. Странные были мысли.

Жарнаков зазяб.

Он обнаружил вдруг, что острое чувство времени, которым он обладал и которым гордился, покинуло его. Да, поезд пришел рано, около семи, и, должно быть, где-то без пятнадцати восемь Федор запряг лошадь и подал повозку. Но вот дальше…

Жарнаков выглянул, но мало что увидел за скосами брезента. Тени деревьев. Пустота. Дождь. Сколько они уже едут? Десять минут? Полчаса? Час? Ощущение беспомощности заставило Жарнакова расстегнуть пальто и выудить из жилетного кармашка часы на цепочке. Щелкнула крышка, открылся циферблат под выпуклым стеклом. Несколько капель тут же атаковало механизм, положение стрелок расплылось, а Жарнакову пришлось смахнуть влагу ладонью. В сумраке едва удалось разглядеть, где минутная, где часовая.

Восемь двадцать семь.

Значит, они едут больше получаса. Половина девятого. Девять. Десять. К десяти, наверное, прибудут.

– Федор!

– Ась? – повернулся возчик.

– К десяти будем?

Слова утонули в шуме дождя.

– Чего?

Пришлось вывернуться из брезента, как насекомому из кокона.

– В десять в больнице будем? – наклонился Жарнаков.

Федор мотнул мокрой бородой.

– Какое? Тут бы, господин доктор, к одиннадцати поспеть.

Дождь накрыл залпом. Протекло за шиворот. Хлестнуло по лицу. Жарнаков шлепнул губами.

– А что так? – спросил он.

– Так вся дорога сейчас плывет, господин доктор. А Любка – кобылка уже пожилая. Шагом бредет, и довольно.

– Значит, к одиннадцати?

Жарнаков, отряхиваясь, сел обратно под брезент.

– К одиннадцати уж точно! – заверил его Федор. – Вы поспите пока.

– Я вымок. Какой сон?

– Тогда вот, для сугреву!

Федор протянул Жарнакову бутыль, в которой на треть емкости плескалась мутная жидкость. Жарнаков скривился.

– Что это? Самогон?

– Лучший в Шумяном!

Начинать день с самогона показалось Жарнакову сомнительной идеей. Весь его вчерашний рацион заключался в черством калаче, по случаю купленном на одном из полустанков. Больше, к сожалению, ему ничего съестного приобрести не удалось, а весь свой запас, достаточно скудный, кстати, он уговорил еще в Щеглове, ожидая, когда, наконец, соберут и подадут состав. Здесь же, по прибытии, ему как-то не пришло в голову спросить у начальника станции про буфет. В такую рань, впрочем, вряд ли тот был открыт. Но, возможно, по скудости пассажиров, а там и по скудости дел начальник станции сам периодически исполнял должность буфетчика. Мог, наверное, и угостить чем.

Не сообразил.

Глядя на бутыль, Жарнаков вздохнул. Нет, господа, от самогона натощак его моментально развезет. Будет ли славно, если перед персоналом больницы предстанет в драбадан пьяная замена прежнему смотрящему врачу? Правда, по заверениям немногочисленных свидетелей, прилично набравшись, Жарнаков ничего нескромного себе не позволял, выходками народ не шокировал, не буянил, разве что чувствовал неудержимую потребность пуститься в пляс.

И пускался.

Эх, ходи, ходи душа, выкаблучивай!

– Закусить-то есть чем? – спросил Жарнаков, забирая бутыль.

– Обижаете, господин доктор! – прогудел Федор.

Сползав пятерней за пазуху, он достал тряпочку, развернул ее и подал Жарнакову кусок хлеба с салом. Пока закуска переходила из пальцев в пальцы, дождь успел промочить и ее. Брезент звенел от капель.

– Ох, Федор, – качнул головой Жарнаков.

Сдернув бумажную пробку, он глотнул из бутыли. Самогон обжег горло. Жарнаков торопливо укусил бутерброд и зажевал, чувствуя, как туман начинает заволакивать сознание. Топнем раз, топнем два, отключилась голова!

– Спасибо, – сказал он, протягивая бутыль обратно.

– Глотните еще! – предложил возчик.

Жарнаков поморщился.

– Я – доктор немса. А приеду кто?

– Доктором немса и приедете.

– Ха-ха!

– Глотните-глотните, – увещевал Федор, оплывающий то ли из-за дождя, то ли из-за самогона. – Хуже не будет. Согреетесь.

– Да, это не помешает, – согласился Жарнаков.

Второй, сделанный от души глоток прокатился ершистым комом. Ах! Жарнаков почувствовал, как внутри него заработала топка и гонит, гонит тепло по телу.

– Я – доктор немса!

– А теперь все, все.

Кто-то вытянул бутыль у Жарнакова из пальцев. Смельчак! Как посмел? Жарнаков попытался встать.

– Куда вы, господин доктор?

Невидимый доброхот толкнул его обратно, под брезент, на твердую, деревянную скамью.

– Ты знаешь, кто такой доктор немса? – взревел Жарнаков. – А?

Он был сильный, могучий, но почему-то не смог подняться на ноги. Тело лишилось управления, вот что. Как плясать?

– Эй!

Из мути вылепилось бородатое и мокрое лицо Федора. Брезент запахнулся, оставив небольшую, с ладонь, щель, в которой для обозрения Жарнакову оказались доступны лишь край повозки и шелестящая дождевая взвесь.

– Видели мы всяких-разных, кого только не видели, – проговорил Федор, продолжая уминать пространство вокруг пассажира. – Вы поспите, господин доктор, поспите.

– Да?

Пыл Жарнакова угас. Он почувствовал себя совершенно пьяным. Как такое возможно всего с двух глотков? Или глотков было больше? Он икнул. Дождь шумел над головой, создавая странное, уютное чувство. От одиночества, тревоги и обездоленности не осталось и следа.

– Я – доктор немса, – пробормотал Жарнаков.

– Знаем, – сказал Федор.

– В больницу…

– Не беспокойтесь, доставим в полном порядке.

– Я не беспс…

Жарнаков уместил на коленях сумку, поставил на нее локти и лег щекой на ладонь. Жалко, брезентом накрыться не удалось. Неподатливый оказался. Засыпая, он подумал, что Жарнакова Михаила Андреевича в больнице еще узнают. Потому что – что? Потому что у Жарнакова Михаила Андреевича – особая миссия.

Да. Да-да-да.